И ВОПРОС О ЧЕТВЕРТОМ БРАКЕ. ХАРАКТЕРИСТИКА ЛЬВА VI

Важные события, происходившие на окраинах им­перии, необходимо отвлекавшие наше внимание к пери­фериям, не позволяли ознакомиться с ближайшей обста­новкой, в какой происходило царствование Льва. Как ни мало зависели внешние события от личной воли царя, тем не менее нельзя не признать, что Лев Мудрый своим личным характером, своими личными склонностями и привязанностями наложил известный отпечаток на ис­торию своего времени. Само собой разумеется, непо­средственное влияние этого самодержца, ни разу не принимавшего участия во внешних войнах, выразилось главным образом в сфере дворцовых и внутренних от­ношений, на подборе высших лиц военной и граждан­ской администрации, и в особенности на церковных делах, которые, впрочем, весьма тесно связаны были с политикой.

Царь Лев VI не предназначался для престола, так как был вторым сыном Василия, рожденным от Евдокии Ингерины, любовницы Михаила III. Но когда старший сын царя Василия Константин неожиданно умер в 879 г., Лев оказался наследником престола вопреки желаниям отца и, по обычаям того времени, назначен был вторым ца­рем. В 881 г. для него была избрана невеста, происходив­шая из патрикианского рода Константина Мартинакия, по имени Феофано. Этот брак оказался далеко не счаст­ливым, хотя по всем признакам вина была не на стороне царицы (1).

/Среди придворных обратила на себя внимание мо­лодого царя дочь этериарха Стилиана Чауша по имени Зоя, с которою он вступил в интимные отношения. Когда эта связь сделалась гласной, царь Василий принял суро­вые меры против своего сына (2), но это не восстановило добрых семейных отношений между супругами, напро­тив, внесло в царскую семью охлаждение и раздор между сыном и отцом. Трудно выяснить тайные пружины, кото­рыми придворная интрига пыталась питать нерасполо­жение между Василием и его сыном. Не подлежит сомне­нию то, что под конец жизни Василия отношения его к сыну весьма обострились и что любимец его, архиепис­коп Феодор Сантаварин, искусно воспользовался душев­ным настроением царя, удрученного смертью любимого сына Константина, чтобы вооружить отца против сына. Известно, что незадолго до смерти Василий даже подверг заключению своего сына и устранил от службы многих лиц, преданных царевичу. Не останавливаясь на подроб­ностях этой семейной драмы, мы должны приходить к за­ключению, что Лев не был подготовлен к правительст­венным делам и что его кабинетная и литературная роль, составляющая характерную особенность двух царей ди­настии — Льва и его сына Константина Порфирородно­го, — является результатом обстановки, в которой ему пришлось жить, и литературных вкусов, преобладавших в высшем обществе в X в./

По смерти Василия (в сентябре 886 г.) Лев вместе с младшим братом Александром стали разделять царскую власть. Двоевластие ограничивалось, впрочем, формой, так как Александр довольствовался лишь внешними от­личиями и почестями и не вмешивался в правительствен­ные дела. По существу при Льве продолжалась та же пра­вительственная система, какая установлена была Васили­ем, с тем лишь различием, что второй царь Македонской династии принес на престол прекрасное образование, теоретическую подготовку, изучение философов и ора­торов, вообще тот изящный умственный и художествен­ный склад, которым характеризуется византинизм зани­мающего нас времени. Византийский самодержец боль­ше выделялся своими философскими, ораторскими и литературными способностями, чем правительственны­ми дарованиями, умными системами и теоретическими построениями в искусстве побеждать врага, чем практи­ческим искусством в военном и административном деле. Во внешней политике не первые представители динас­тии дали дальнейшее движение византинизму, благодаря чему он мог пережить напор печенегов и турок-сельджу­ков и выстоять против европейских крестоносцев, но, не­сомненно, этим первым царям Македонского дома, Васи­лию, Льву и Константину, принадлежит большая заслуга в истории европейской культуры: они придали Македон­скому периоду его неотъемлемое достоинство и безраз­дельную славу тем, что под их покровительством и по их инициативе возник в Византии период оживления науки и искусства, давший прекрасные художественные и лите­ратурные памятники, усвоенные впоследствии всем ев­ропейским человечеством.

Одним из первых дел Льва было устранение патриар­ха Фотия и возведение в епископы Константинополя 16-летнего царевича Стефана, посвященного на службу Церкви еще по мысли царя Василия. Это соединение в од­ной семье царской и высочайшей духовной власти в им­перии разрешало многие недоразумения, объединяя светскую и духовную политику. Во всяком случае можно думать, что в планах царя Василия объединение царской и патриаршей власти было достаточно обосновано и вы­зывалось реальными потребностями. Но фактически его преемники не использовали этого объединения, хотя ти­тул Константинопольского патриарха носил и еще один член Македонского дома. Возведение Стефана в еписко­пы Константинополя и Вселенские патриархи вызвало на первых порах церковное волнение, которым восполь­зовались представители враждебных партий, никогда не прекращавшихся в Константинополе, для сведения вза­имных счетов. Стефан получил посвящение в первый церковный сан от руки патриарха Фотия, который был не раз запрещаем и отлучаем от Церкви как константино­польскими, так и римскими Соборами и который при восшествии на престол Льва, потеряв престол, вместе с тем утратил и влияние, так как большинство его учеников держалось нового патриарха (3), теперь возник вопрос между строгими блюстителями чистоты церковной дис­циплины — считать ли законным избрание Стефана и посвящение в епископский сан, если сомнительна кано­ническая правильность его посвящения в диаконы. Что­бы выйти из затруднительного положения, царь Лев всту­пил в переговоры с ригористами — они же и противники Фотия, — во главе коих стоял Стилиан, митрополит Нео-кесарии, и по соглашению с ними решил обратиться за решением вопроса в Риме (4). Припомним, что точно в та­ких же условиях при вступлении на престол начал сно­шения с Римом и Василий I. Итак, к папе Стефану VI от­правлено было из Константинополя несколько актов по этому делу: письмо царя, ходатайство Стилиана и его еди­номышленников, в которых выяснялся церковный во­прос с точки зрения новых событий, наступивших после удаления Фотия. Нет сомнения, что картина нарисована в неверном освещении. Стилиан преувеличивал значение своей партии, клеветал на Фотия, рисовал в превратном виде удаление от дел бывшего патриарха и, наконец, в весьма униженном тоне просил снисхождения папы к прегрешениям Константинопольской Церкви по делу Фотия, «дабы ради проступка одного человека не погибла вся Церковь». Охотно идя навстречу желаний царя и час­ти восточных епископов, папа принял на себя задачу умирения Константинопольского патриархата и, чтобы придать делу больше торжественности, пригласил царя прислать в Рим делегатов, дабы возможно было разо­брать все дело и постановить такое решение, которое должно быть нерушимым на вечные времена. Но папе Стефану (885—891) не удалось решить этого дела, его преемник Формоз (891—896) ставил вопрос принципи­ально: если Фотий считался мирянином, то нетрудно раз­решить от запрещения посвященных им «по насилию», если же относиться к нему как к епископу, то его ставлен­ники, а между ними и нынешний патриарх Стефан, под­лежат осуждению. Такая притязательность со стороны Рима по отношению к внутренним делам патриархата значительно охладила константинопольских коррес­пондентов папы, которые хорошо поняли, что во всяком случае ни под каким видом царь не пожертвует интереса­ми своего брата, патриарха Стефана, и что, следователь­но, дальнейшие заискивания перед Римом при настоя­щих обстоятельствах бесполезны.

Много шума наделал в Церкви семейный вопрос, со­единенный с не допускаемым церковными правилами четвертым браком Льва. Первая супруга Льва Феофано скончалась в 893 г. Зоя, дочь Стилиана Чауша, бывшая предметом внимания Льва еще при жизни Феофано и со­стоявшая в браке с Феодором Гузуниатом, вскоре овдовела, так что не было более непреодолимых препятствий к тому, чтобы придать законную форму давно уже продолжавшейся связи. Но прежде чем устранены были некоторые затруднения, Зоя допущена была жить во дворце, а отцу ее дан был титул василеопатора, как стал с этого вре­мени обыкновенно называться царский тесть. Препятст­вия заключались в слишком большой гласности связи ца­ря с Зоей, в распространенной молве о том, что Зоя ви­новна в преждевременной смерти своего мужа и самой царицы Феофано. Пользовавшийся большим влиянием на царя монах Евфимий, бывший потом патриархом (907—912), представлял всяческие доводы, чтобы отгово­рить его от этого намерения, но царь рассердился на него и заточил его в монастырь св. Диомида. В конце 904 г.[108] Льва повенчали с Зоей, далеко, впрочем, не торжествен­ным чином; совершивший таинство священник подверг­ся за это запрещению. Но действительно Льва преследо­вал злой рок в его брачных делах. Вторую жену он поте­рял в 896 г., а третья его супруга Евдокия жила только один год (899) и была погребена в первый день пасхи 900 г., к соблазну церковных людей, так как в первый день светлой недели не допускается погребения (5). Царь Лев привык, впрочем, при патриархе Стефане, своем брате, и при его преемнике, дряхлом и безвольном Антонии, сво­бодно распоряжаться церковными делами и вторгаться в чуждые для светского правительства сферы. Это было возможно до тех пор, пока архиепископы Константино­поля поступались своими правами в пользу царской вла­сти. Но обстоятельства совершенно изменились, когда на епископскую кафедру в столице был избран Николай по прозванию Мистик, человек прекрасного образования и высокого ума, который воспринял церковные идеи пат­риарха Фотия и не мог допускать нарушения церковной дисциплины, к соблазну верующих. При оценке характе­ра этого патриарха важно иметь в виду, что он был в род­стве с Фотием, у которого учился вместе с царем Львом, «своим названым братом». В первые годы царствования Льва он, как и многие из приверженцев Фотия, был в не­милости и жил в монастыре, но затем ему открылась слу­жебная дорога; по смерти патриарха Антония выбор дво­ра остановился на Николае, занимавшем тогда в при­дворном ведомстве должность мистика; его избрание и посвящение произошло в весьма короткий промежуток времени, с половины февраля 901 г. до 1 марта. Несмотря на все уроки и неприятные замечания со стороны Рима по вопросу о посвящении в епископы Константинополя и патриархи в короткий срок, Восточная Церковь не счи­тала для себя обязательными эти замечания и имела к тому основания, так как многие из патриархов, избранных без соблюдения сроков, оказались наиболее полезными для Церкви деятелями. Патриарх Николай, как ученик Фотия, пытался осуществить в управлении Церковью луч­шие заветы своего учителя (6). Между тем, потеряв третью супругу, царь имел намерение вступить в четвертый брак. Это тем более представлялось неизбежным, что в 905 г. вследствие сожительства его с девицей Зоей Карбонопси родился сын, которого он горячо желал и в котором на­деялся иметь своего преемника на престоле. Но сын был рожден не в браке, кроме того, для вступления в закон­ный брак после трех венчаний имелись значительные препятствия в обычаях и правилах Восточной Церкви. Так как дело зашло уже слишком далеко и не было ни для кого тайной, что Зоя живет во дворце, хотя и невенчан­ная, то домогательства царя оформить с канонической и юридической стороны весьма сложный и далеко не обычный случай обратили на себя общее внимание и сделались предметом публичных разговоров. Прежде всего предстояло разрешить применительно к церков­ной практике дело о крещении родившегося от Зои сына. Патриарх и бывшие при нем архиереи пытались пред­ставить царю всю несообразность с существующими по­ложениями его требования крестить рожденного вне брака младенца с «подобающими царскому сыну поче­стями» (7). Но царь настаивал на своем и в конце концов убедил патриарха сделать ему в этом отношении уступку, обязавшись с своей стороны честным словом и клятвой, как скоро совершено будет крещение, удалить Зою из дворца и порвать с ней связь. Таким образом, в праздник Богоявления, 6 января 906 г., младенец был крещен в при­сутствии высших сановников империи самим патриар­хом Николаем, причем восприемниками были царь Александр, младший брат царя, и старец Евфимий, духовник Льва. Новокрещеный получил имя Константина. Это был действительно законный преемник на престоле царей Льва и Александра, знаменитый своей литературной дея­тельностью царь Константин VII Порфирородный. Хотя торжественно совершенным актом крещения он причис­лялся к царской семье, но в церковно-юридическом смысле его права еще не были вне сомнений.

Лев не мог решиться расторгнуть союз с Зоей и спустя три дня после крещения сына снова ввел ее во дворец и требовал к ней таких же знаков почтения, какими удостое­на по ритуалу сама царица. Для будущего наследника пре­стола весьма важно было, чтобы совершенно изгладилось пятно незаконного рождения, для чего представлялось единственное средство — вступить Льву с Зоей в законный брак. Но как победить настойчивость патриарха? Исчер­пав в этом отношении все средства, царь нашел возмож­ным обойтись без согласия патриарха и официальной Церкви и удовлетворился совершенно скромным церков­ным венчанием чрез некоего пресвитера Фому, как, впро­чем, поступали не раз и его предшественники. Лев усугу­бил допущенное им отступление от церемониала и тем, что сам возложил на свою супругу и царскую корону. Это и есть знаменитый в истории церковных нестроений чет­вертый брак, который в течение целых десятков лет дер­жал в напряжении патриархат и влиял на его отношения к Римскому престолу.

Неожиданный оборот дела привел в немалое смуще­ние, по выражению патриарха Николая (письмо 32), архи­ерейский и иерейский чин и все государство. В Восточной Церкви вообще были строгие взгляды на повторяемость брака, в особенности это не допускалось для лиц царской крови. Второбрачных и троебрачных подвергали эпити-мии, к четвертому браку тем более относилась Церковь с беспощадным презрением, приравнивая его к незаконно­му сожитию и блуду. Гражданские законы, изданные Васи­лием и самим Львом, осуждали и третий брак, а четвертый признавали совершенно недозволенным8. При указанном положении дела для Константинопольского патриарха было чрезвычайно затруднительно определить свое отно­шение к совершившемуся факту. «Что мне было делать, — писал впоследствии патриарх Николай, — молчать и спать или мыслить и действовать». Он пытался употребить личное свое влияние на царя, убеждал его удалить Зою, хотя бы на время, чтобы исполнить элементарные требования законности. Хотя царь, говорил он, есть неписаный закон, но не для того, чтобы беэзаконничать и делать все, что лается, а чтобы по деяниям своим быть тем, чем явля-писаный закон: ибо, если царь будет врагом законов, же будет их бояться? Видя, однако, что все убеждения :полезны, Николай дает совет удалить Зою впредь до созыва на Собор представителей от всех патриархатов, которые должны будут решить этот вопрос. Царь согласился на предложение патриарха созвать Собор, но положительно вотказал в той части совета, которая касалась удаления из дворца Зои. Знакомый с событиями церковной истории и с положением патриархатов, царь имел все основания предполагать, что на Соборе ему удастся достигнуть своего заветного желания.

Прежде чем состоялся этот Собор, отношения между царем и патриархом осложнились тем, что, уступая требованиям части духовенства, патриарх решился наложить на императора церковную эпитимию, которая состояла в отлучении от причащения и в запрещении совершать некоторые действия в богослужении, совмест­ные с его царским достоинством (каждение, участие в великом входе и др.). Видимо подчинившись этому цер­ковному распоряжению, царь в душе питал против пат­риарха раздражение и придумывал средства сломить его настойчивость или по крайней мере устранить его влия­ние на имеющих прибыть в Константинополь предста­вителей папы и восточных патриархов. Между прочим, он старался заподозрить патриарха в политической не­благонадежности, раздувая молву о сношениях его с бунтовщиком Андроником Дукой и приписывая ему враж­дебные замыслы на жизнь царя (9). По обычному в жизни государства церемониалу, патриарху и царю необходи­мо было часто встречаться в праздничные дни на глазах народа и придворных чинов, и при этом не раз натяну­тые отношения между церковным и светским владыкой проявлялись, к общему соблазну, в довольно резкой форме. Так, в праздник Рождества Христова, когда царь вхо­дил в храм св. Софии, патриарх встречает его в царских вратах и обращается к нему с такими словами: «Не угод­но ли будет вашему царскому величеству пройти боко­выми дверями с правой стороны: мы вам разрешим без колебания вход через царские врата в Богоявление. Если же вы захотите пройти теперь, то знайте, что мы удалим­ся из храма». На этот раз царь исполнил желание патри­арха и вошел боковыми дверями, чтобы стоять при вхо­де. Но когда в Богоявление снова встретилось препятст­вие к допущению царя принять участие в церковном входе, то Лев выразил свое раздражение в резкой форме: «Ты, кажется, хочешь издеваться, патриарх, над нашим величеством; не ожидаешь ли мятежного Дуку из Сирий­ской земли и не в надежде ли на его помощь так презри­тельно относишься к нам?» После таких объяснений, ко­торые, конечно, стали известны присутствовавшим и были разнесены по городу, дальнейшее пребывание пат­риарха Николая во главе Церкви становилось весьма за­труднительным. Царь, с своей стороны, стал привлекать на свою сторону часть митрополитов и духовенства и подготовлять себе партию в будущем Соборе, которая бы снисходительней посмотрела надело о четвертом браке. Наконец 1 февраля 907 г., за несколько недель до прибы­тия уполномоченных от патриархов, царь пригласил к себе на трапезу патриарха и нескольких митрополитов и после стола начал выражать свои жалобы на то, что пат­риарх не держит своего слова, унижает царя публично, в присутствии сената и духовенства. Когда же Николай стал приводить в свое оправдание церковные правила и волю архиереев, царь разгорячился и наговорил много резких слов и, между прочим, снова сделал намек на из­меннические сношения с Андроником Дукой. Но конец этой царской трапезы превосходил все ожидания. Выра­зив мысль, что он предоставил решение вопроса о браке с Зоей Карбонопси местоблюстителям святых патриар­ших престолов и что, как уведомляют его Лев Хиросфакт и Симеон асикрит, его уполномоченные для ведения об этом переговоров, из Рима и от патриархов Антиохии, Александрии и Иерусалима уже отправлены легаты с примирительными поручениями, закончил следующими словами: «Я буду теперь спокойно ожидать решения Собора, как будет устроено мое дело, так и будет. Но точно так же и вам, владыки и святые отцы, повелеваю поступить по моему примеру. Вы будете удалены из города вместе с патриархом и останетесь в заключении до тех пор, пока не окончится мое дело решением Собора». Та­ким образом наиболее настойчивая часть духовенства, которая могла повлиять на расположение новоприбыв­ших членов Собора, была своевременно удалена из Кон­стантинополя.

На этом, однако, не остановился император. Из пере­говоров с некоторыми духовными лицами он вынес убеж­дение, что в своих мерах против патриарха он найдет поддержку в значительной части духовенства. Тогда он предложил патриарху добровольно отречься от власти, поручив ведение переговоров по этому вопросу протове-стиарию Самоне и некоторым митрополитам. Под давле­нием обстоятельств патриарх дал собственноручную за­пись, что он отрекается от кафедры, но удерживает за со­бой архиерейский сан. Эта последняя оговорка сделалась впоследствии причиной новых церковных смут, так как приверженцы Николая — партия николаитов — продол­жали видеть в нем своего духовного вождя и после того, как место его занял синкелл Евфимий[109]. После того как по­лучено было отречение Николая, царь озаботился избра-нием ему преемника. Кандидатом оказался угодный царю монах, игумен монастыря Псамматии и синкелл Евфи­мий, в котором никак нельзя было ожидать энергии и на­стойчивости бывшего патриарха. Евфимий отличался ас­кетическим образом жизни, пользовался большим уваже­нием как подвижник и незлобивый человек, от которого всего можно добиться, по словам его жизнеописателя, ес­ли нанести ему достаточное оскорбление. Он, впрочем, долго уклонялся от сделанного ему предложения и усту­пил только личной просьбе и настоянию Льва, который поставил перед ним следующую угрозу: «Если ты будешь сопротивляться, то я впаду в пропасть отчаяния и бесст­рашно буду делать всякое зло и лукавство, и Господь взы­щет душу мою от рук твоих». Таким образом была поко­леблена воля Евфимия, и он согласился принять на себя управление Константинопольским патриархатом. Между тем в конце февраля 907 г. прибыли уполномоченные из Рима и от восточных патриархов и составили Собор, на котором не было ни патриарха Николая, ни его привер­женцев и который, как и ожидал царь, весьма снисходи­тельно отнесся к главному предмету, предложенному на его обсуждение. Римская Церковь придерживалась в во­просе о повторяемости брака более снисходительных взглядов, чем Восточная, поэтому римские легаты не при­знавали предосудительным четвертый брак Льва с Зоей Карбонопси, между прочим, и потому, что «нет греха, по­беждающего человеколюбие Божие» и что папа, получив­ший от Христа власть вязать и решить, мог освободить Льва от эпитимии, не расторгая заключенного им брака.

По всему видно, что собравшиеся члены Собора были хорошо предрасположены в пользу благоприятного для царя решения дела, так как прежде всего они не поставили никаких затруднений по случаю неявки на Собор патриар­ха Николая и разделявших его взгляды епископов и сочли себя вполне компетентными обсуждать предложенный им вопрос без участия противной стороны. Как можно заклю­чить из письма Николая к папе Анастасию (10), папские лега­ты вообще не считали преступным повторяемость брака и ссылались на слова апостола Павла: безбрачным и вдовам говорю... если не могут воздержаться, пусть вступают в брак, ибо лучше вступить в брак, нежели разжигаться (11). Но в частности, мы не знаем, как происходили совещания на Соборе и в какой форме постановлено было решение. Это последнее касалось двух сторон: 1) отцы Собора согласились принять Льва в общение с Церковью, не расторгая его четвертого брака; 2) признали патриарха Николая подле­жащим извержению[110], а Евфимию предложили принять на себя управление Церковью. Деяния Собора, по обычаю, были отправлены в Рим и утверждены папой, но от этих актов не сохранилось следа.

Дело о четвертом браке этим не окончилось. В Кон­стантинопольском патриархате образовались две враждеб­ные партии: защитники церковной дисциплины, отстаи­вавшие свободу Церкви против вмешательства царской власти, и сторонники Льва, одобрившие его четвертый брак и снявшие с него церковную эпитимию. Повторились те же явления, какие происходили в IX в. при патриархе Фотии; как прежде образовались две Церкви, Фотиева и Игнатиева, так и в настоящее время николаиты и евфимиты в Константинополе и провинциях разделяли на две враждеб­ные партии всех верующих. Новый патриарх на первых по­рах думал обуздать строгостию тех епископов и священни­ков, которые не хотели иметь с ним общения, так, он исхо­датайствовал наказание ссылкой для митрополитов Ефесского и Ираклийского, но опальное духовенство не ус­тупало, а патриарх Николай поддерживал своих привер­женцев надеждой на перемену обстоятельств. В этом он не ошибся. Через пять лет, проведенных им в заточении, пат­риарх Николай в 912 г. был вызван снова в Константино­поль с целью «устроить церковные дела согласно с канона­ми». Престарелый Евфимий был удален с кафедры и воз­вратился в устроенный для него монастырь τον Aγαθον[111], а Николаю предстояло начать свое второе патриаршество при условиях весьма неблагоприятных. Приверженцы низ­ложенного Евфимия были многочисленны и не хотели подчиняться Николаю, который, чтобы сломить сопротивление, составил Собор и осудил Евфимия на лишение сана и пожизненное заключение, а его приверженцев подверг разным наказаниям. Кроме восстановления внутреннего порядка в Церкви патриарху Николаю предстояло начать переговоры с Римом по делу о четвертом браке, которое прервало сношения между Церквами. В обширном посла­нии на имя папы Анастасия III патриарх изложил весь ход дела о четвертом браке, указал разности Римской и Кон­стантинопольской Церкви в воззрениях на повторяемость брака и предлагал вновь проверить действия римских лега­тов и исправить неправильные решения, принятые на Со­боре в 907 г. Но на этот раз предложения патриарха были приняты холодно, на них не последовало ответа. Не входя здесь в излишние подробности, ограничимся замечанием, что в 920 г. наконец удалось патриарху Николаю снова под­вергнуть обсуждению вопрос о четвертом браке на Соборе из представителей обеих враждующих партий, николаитов и евфимитов, и достигнуть единогласного постановления, осуждавшего четвертый брак как недопустимый в христи­анской стране. Это известный в истории брачного права νομος της ενωσεως. Папа Иоанн X прислал в Константинополь двух епископов, Феофилакта и Кара, которые присоедини­лись к решению Константинопольского Собора и осудили четвертый брак (920). Окончательное примирение по по­воду возбужденных при этом споров последовало лишь при патриархе Сисинии II (996—999), т. е. вопрос о браке Льва с Зоей занимал Константинопольскую Церковь почти сотню лет И, несомненно, сопровождался весьма вредными влияниями в истории развития церковных идей.

Рассмотренный вопрос, на котором мы сочли необхо­димым остановиться довольно подробно, отмечает весьма рельефно настроение византийского общества и может знакомить с теми принципами, какими приводилось в дви­жение общественное сознание. Легко понять, что вопрос о церковном взгляде на четвертый брак стал основой, по ко­торой вышивались разнообразные узоры, даваемые совре­менной жизнью. Вместе с его развитием обострялись и от­ношения между Римом и патриархом, и находили себе в то же время пищу для дальнейших споров церковные партии в самой Византии. В смысле личной характеристики Льва Мудрого здесь также получаем важный материал. Действия и распоряжения царя должны быть рассматриваемы па­раллельно и проверяться сопоставлением одного с дру­гим. Поставив круто дело с противниками его желаний и перенеся на личную почву вопрос о крещении своего сы­на, прижитого вне брака, император отрешил себя от вся­ких обязательств и стал позволять себе обман и ложные клятвы. После законодательства IX в., точно определивше­го отношения между светской и духовной властью, Лев как будто пытался исправить сделанное Фотием и дать преоб­ладающее значение императору над патриархом в сфере духовных дел. Это может быть рассматриваемо как опре­деленная тенденция первых царей Македонской динас­тии, пытавшихся соединить в своей семье царскую и пат­риаршую власть. До какой степени безграничны были притязания царя и как он издевался над церковными пра­вилами, принятыми в смысле канонических устоев, пока­зывает хотя бы то, что он же, домогаясь утверждения чет­вертого брака, издал новеллу, определяющую церковное наказание для вступающих в третий брак, а еще в другой новелле незаконное сожительство позволял себе называть не только оскорблением веры, но и природы (12). С этой точ­ки зрения упорное сопротивление патриарха домогатель­ствам царя получает в наших глазах значение настоящего подвига. Личные качества Льва оказываются далеко не привлекательны, если ближе всмотреться в его действия и в окружающую его обстановку. Получив лучшее по тому времени образование и окруженный в юности просве­щенными учителями и даровитыми товарищами, Лев, од­нако, не умел употребить свои знания в дело и в практиче­ской жизни не отличался от посредственностей. Можно полагать, что, богато одарив Василия, природа мало дала его сыну. Даже его литературная деятельность, проявивша­яся в разных областях, не идет далее обычной стилистики и подражательности. Таковы его церковные слова и поуче­ния на праздники и памяти святых, часть коих остается неизданной (13). Ему принадлежит, кроме того, несколько цер­ковных песнопений, послание к калифу Омару. Но присво­енное ему наименование Мудрый скорей можно оправ­дать приписываемыми ему в средние века сказаниями о бу­дущих судьбах империи и города Константинополя (14).

Основные черты к характеристике Льва Мудрого в обилии черпаются из современных писателей и в особен­ности хорошо рисуются по той среде, которая вокруг него образовалась. Прежде всего злым гением Льва следует на­звать уже много раз упомянутого Стилиана Чауша, отца второй его жены, по имени Зоя. Этот Стилиан, возведенный в звание василеопатора, для него в первый раз при дворе учрежденное, пользовался неограниченным влиянием на слабовольного царя. Стилиан происходил из Армении и начал свою карьеру еще при царе Василии I, который воз­вел его в звание этериарха, или главного начальника над чужеземными дружинами, поступавшими на службу импе­рии. Влияние его, между прочим, проявилось в семейном деле царской фамилии, когда Василий по проискам Сантаварина думал ослепить своего сына и лишь по настойчи­вым представлениям василеопатора отказался от этого на­мерения. Есть мнение, что Василий назначил его опекуном над своими сыновьями и поручил ему заведование всеми делами. Отсюда естественно заключать, что Стилиан отно­сится к числу тех армянских выходцев, которые сделали в Константинополе счастливую карьеру вместе с Василием и которые приняли участие в администрации империи со времени основания новой династии. В течение X и XI вв. мы встретимся с крупными деятелями в Византии, проис­ходящими из армянской народности. Роль Стилиана, одна­ко, не делает чести оценке людей основателя династии, ибо в царствование Льва он был виновником многих несчас­тий, имевших объяснение в его лихоимстве и излишнем доверии к недостойным людям. Так, между прочим, его до­веренные лица Лев Мусик и Ставракий злоупотребляли продажей должностей, излишними поборами и притесне­ниями торговых людей на границе с Болгарией возбудили Симеона Болгарского на войну с империей. Дурное влияние Стилиана на государственные дела продолжалось до смерти его в 894 г. Но затем возвышается другой времен­щик, в лице Самоны, выходца арабского происхождения, который обратил на себя внимание царя доносом на под­готовлявшийся при дворе заговор. Самона, возведенный в патрикии и получив придворную должность протовестиа-рия, считался правой рукой царя и без меры злоупотреблял его доверием. В столь крупном вопросе, как дело о четвер­том браке, Самона исполнял самые деликатные поручения царя и пользовался полным его доверием. Он, между про­чим, воспринимал от купели вместе с патриархом Никола­ем сына царя Константина, он поддерживал всем своим влиянием притязания Зои Карбонопси, которая с своей стороны защищала интересы Самоны и его приверженцев. В борьбе, завязавшейся между царем и патриархом, Самона был верным союзником Льва и ожесточенным врагом пат­риарха. На него была возложена задача вынудить патриар­ха дать отречение от престола. Будучи человеком весьма скромного происхождения, Самона заботился прежде все­го о том, чтобы обеспечить на всякий случай свое матери­альное благосостояние, так как понимал всю непрочность своего положения. В 909 г. прибыл в столицу его отец, имея вместе с другими мусульманскими посланцами поручение переговорить об условиях обмена пленными. Принятый радушно царем, он был поражен богатствами двора и так тронут оказанным ему вниманием, что выразил желание остаться в Константинополе и перейти в христианство, только советы сына остановили его от исполнения этого намерения. Причиной падения этого временщика был памфлет с ругательствами на царя, искусно подброшенный и прочитанный Львом. Когда было произведено дознание, то оказалось, что его составил Константин Родий по прика­занию Самоны, якобы от имени его соперника, которого ему хотелось заподозрить в глазах царя. Виновника постиг­ла наконец кара: он был пострижен в монахи и заключен в монастырь. Некоторое время у царя имел значительное влияние человек совершенно других качеств, чем упомяну­тый выше, это был Лев Хиросфакт, родственник четвертой супруги Льва. Нося сан магистра, Лев оказал царю важные услуги, будучи употребляем для дипломатических поруче­ний в чужие земли. Три раза он правил посольство в Болга­рию и раз был отправляем к сирийским арабам. Оказанные им услуги и его значение в истории того времени выясня­ются из его переписки (15). Таково, например, его письмо к императору Льву (ер. 18).

«Государь! Если мое ходатайство, изложенное в преж­них письмах, не побудило твою державу к милостивому ко мне отношению, я ссылаюсь как на ходатаев перед тобой намой три посольства, которые я держал в Болгарию, и на мою миссию в Сирии, имевшую десяток целей. Между про­чим, я освободил из агарянского плена сто двадцать тысяч пленных и заключил с арабами мирный договор; с другой стороны, я принес в дар твоему царству тридцать крепо­стей в феме Драч со всем богатством и со всеми жителя­ми, наконец, когда болгаре задумали занять и заселить завоеванную и опустошенную агарянами Солунъ, я побудил их не делать этого. Если затем припомнитъмое посольст­во к правителю правоверных, то надеюсь, что признаешь основательным мое выражение о десяти удачных делах. Заключение мирного договора; освобождение томившихся в плену соплеменников и, наконец, прибытие вместе со мной мусульманских послов с поклоном твоему царскому величеству и со многими дарами; далее, я привел с собой в столицу представителей восточных патриархов, Антиохийского и Александрийского, для участия в Соборе; я до­стиг того, что две сарацинские провинции стали пла­тить дань ромэйской державе; не говорю уже о мирном со­глашении с эмиром Мелитены и освобождении бывших там пленников, равно как о заключенном с эмиром Тарса договоре, вследствие которого после каждого двухлетия войны должен быть год спокойствия и обмена пленными[112]. Вот, государь, что я полагаю в качестве защитников по моему ходатайству. Если же это тебя не тронет, вспом­ни, что я нахожусь в родстве с твоей супругой».

И тем не менее этот государственный деятель под­вергся опале по наветам Самоны и был сослан в заточение, откуда и обращался с просительными письмами к царю. Заслуги Льва Хиросфакта, о которых имеются сведения и в летописи того времени, были действительно весьма цен­ны столько же в интересах государства, как и по отноше­нию лично к царю.

Между письмами, нас занимающими, обращают на се­бя внимание те, которые писаны к Симеону и от него полу­чены; они весьма характерны для обоих корреспондентов, представляя собой литературный турнир и забавную игру словами. Главное содержание их касается выдачи пленных, но о пленниках совершенно забываешь за дешевым остро­умием и схоластикой. Приводим несколько выдержек.

«Магистр Лев, — пшиет Симеон, — совсем ты не был осведомлен относительно будущего и тайного, написав нам то, что написал, хотя, впрочем, и твой царь, и мете­оролог отнюдь не сведущи в будущем. Правда, у меня было на уме возвратить пленных, но теперь я решил не посы­лать, поскольку ты не угадал будущего и дабы не пришел к легкой мысли, что я отошлю пленных, и не имел права на получение награды за предсказание. Желаю здравство­вать». Не менее остроумно и непринужденно пишет Лев к Симеону: «Я получил твое письмо, на котором отсутству­ет обычный знак креста в начале, и поражен величием присущей тебе откровенности: двусмысленностью своего маленького писания и упущением обычного знака ты неза­метно подчеркнул неискренность его. Мы бы дали веру то­му, что в письме изложено, не только на основании его со­держания и благорасположенности к отцу и царю, но также и потому, что оно снабжено в начале крестным знаком; но теперь мы должны признать неискренним на­стоящее письмо и признать его более легкой шалостью, потому что в нем все несогласно с прежним письмом»[113].

Глава XIV