ПУТЕШЕСТВИЕ СВ. ОЛЬГИ В КОНСТАНТИНОПОЛЬ

/ Исходный пункт в вопросе о происхождении руси есть начальная русская летопись и византийские извес­тия, из которых школы заимствуют средства к нападению и защите. А так как византийские известия старше русской ле­тописи, то они имеют и большее значение в нашем вопросе.

Древнейшие упоминания о руси относятся к первой половине IX в (1).

Любопытная особенность древнейших известий та, что в них русь представляется под властью кагана. Если сопоставить с этим то обстоятельство, что митрополит Иларион в похвальном слове Владимиру называет его ка­ганом нашем земли, то отсюда получается следующий вы­вод: Русское государство существовало и прежде 862 г. под управлением кагана. Эта Русь, которую одни называют черноморской, другие поморской, иные киевской, совер­шала морские походы и опустошала берега Черного моря еще до основания норманнского господства в Новгороде.

Далее целый ряд известий о Руси относится к походу Аскольда и Дира на Константинополь. Важность этих изве­стий усматривается из того, что они идут от такого автори­тетного лица, как патриарх Фотий (2), и освещают события 865 и 866 гг. Но патриарх Фотий не думал, что через 1000 лет поднимется горячий спор о происхождении руси, и не сделал никакого намека на то, какая русь нападала на Кон­стантинополь: славянская или скандинавская. Известия Фотия заключаются в следующем. В одной беседе он гово­рит о руси:

«Откуда разразился над нами этот иперборейский и страшный удар громовый! Вышло с севера войско, поднялись племена с крайних пределов земли. Слух не предупредил об их походе, неожиданно было появление их и причиненные нам страдания. Между тем сколькими странами и племенами и реками судоходными и морями, не имеющими гаваней, мы отделены от них?»

В другой беседе характеризуется русь более типическими чертами.

«Это народ неизвестный, не важный, народ, причис­ленный крабам, не имевший значения, но получивший из­вестность и прославившийся от похода на нас, ничтож­ный и бедный, но достигший высоты и обогатившийся, народ, где-то вдали от нас живущий, варварский, нахо­дящийся в кочевом быту, надменный своим оружием, беззаботный, упорный, не признающий военной дисципли­ны; этот-то народ быстро, во мгновение ока, как мор­ская волна, нахлынул на наши пределы».

В 867 г. Фотию еще раз пришлось говорить о руси в ок­ружном послании к епископам:

«Не только болгаре обратились к христианству, но так же и тот пресловутый народ, который всех превос­ходит грубостию и зверством, т. е. так называемая русь. Этот народ, поработив соседние племена и чрез то чрез­мерно возгордившись, поднял руку и на Ромэйскую империю. Но теперь он переменил эллинскую и безбожную ве­ру на чистое христианское учение, вступив в число пре­данных нам и друзей».

В приведенных местах нет такого признака, который бы давал нам повод .извлекать из них доказательства в пользу скандинавской или противоположной ей школы. Оттого приверженцы той и другой объясняют эти места каждый в пользу своей теории.

Но можно по крайней мере видеть, что недостает в из­вестии Фотия этнографического и географического при­знака: славян подразумевают византийцы, говоря об руси, или русь, призванную из-за моря, скандинавскую?

Ряд писателей, свидетельствующих о нападении руси на Константинополь при Игоре, дает этой руси название Русъ Дромиты из рода Франков (3).

Этими местами в сущности нельзя пользоваться для разрешения нашего вопроса, потому что самое слоно «Дромиты» возбуждает много споров и едва ли не пред­ставляет ошибочного чтения (вместо «дронгиты» от δρογγος).

В сочинениях Константина Порфирородного, кото­рый знал об руси не понаслышке, ибо он принимал у себя княгиню Ольгу и интересовался особенностями русского быта, встречаются разнообразные сведения о руси X в. Так, из его сочинений узнаем, что русь играла довольно важ­ную роль в византийской морской службе: в критском по­ходе 902 г. участвовала русская эскадра с 700 человек эки­пажа; в итальянском походе 936 г. упоминается 415 рус­ских; в другом критском походе, 949 г., участвовало 9 русских судов и на них было экипажа 629 человек. Неза­висимо от того русь служила в царской гвардии. Но если мы отнесемся и к Константину с запросом — славянская это русь или скандинавская, то прямого ответа у него не найдем. Есть, правда, одно место, по моему мнению, недо­статочно оцененное, в котором можно видеть намек на географическое положение Руси (4):

«Русские соседят с печенегами и последние часто гра­бят Россию и вредят ей. Русские стараются жить в мире с печенегами, ибо покупают у них волов, коней и овец, ко­торых в России нет».

В этом замечании как будто видится указание на про­тивоположность между Великороссией и Малороссией; первая и ныне нуждается в хорошем скоте, который до­ставляется из Малороссии.

Наконец, приведу еще несколько мест, которые тем больше должны иметь интереса, что в первый раз пускают­ся в научный оборот. Таковы, между прочим, загадки на слово Рως (из бумаг Газе, в Парижской национальной биб­лиотеке):

1) Имя мое мученик и в то же время птица. По отнятии трех первых букв ты увидишь гордое надменное языческое племя (γενος). Загадка дана на слово Фλωρος и относится к языческой эпохе Руси.

2) Меня производит сладко рождающее животное, одаренное способностью летать. Я часто нахожусь в храмах и пользуюсь вниманием молящихся. Если отнимешь две первые буквы, то три остальные будут обозначать надменной гордости варвара скифа. Эта загадка дана на слово κηρος — воск, она снабжена притом разгадкой, в которой ррямо обозначено, что по отнятии первых двух букв данное слово значит русский народ. Итак, варвар скиф и русский народ в представлении византийцев X в. суть равнозначащие термины.

Не менее любопытна надпись на пьедестале одной ко­лонны, стоявшей на Тавре, которая толковалась в том смысле, что Русь завоюет Константинополь (5). Это толко­вание надписи относится к X в. и притом не может иметь в виду той руси, которая служила во флоте и гвардии византийского императора, ни единоплеменной с ней сканди­навской руси в Киеве.

Итак, византийские известия о руси вообще не дают ответа на географические и этнографические запросы, не позволяют с точностью определить — норманнов или сла­вян подразумевали византийцы, говоря о руси. Но мы ви­дели также слабый географический намек у Константина, заметили затем параллелизм представлений о скифе и рус­ском и, наконец, отметили, что предсказание о завоевании Константинополя Русью несовместимо с допущением в военную службу той же руси и в ту же эпоху.

Но в русской и византийской летописи есть другие термины, или заменяющие слово «русь», или параллельно употребляемые. В русской летописи двойник руси — варя­ги, в византийской — скифы. В нашей летописи «русь» яв­ляется заменителем термина «варяги». Варяги в летописи даже предшествуют Руси: «имаху дань варязи (859), изгнаша варязи за море (862), от тех варяг прозвася Русская зем­ля». Слово «варяг» есть двойник «руси», эти слова находят­ся в таком тесном родстве, что у нас обычны выражения: варяжские князья, варяги-русь, варяжский вопрос и т. п. Византийцам хорошо известен этот этнографический термин, который у них также употребляется (в XI в.) рядом с русью. В истории борьбы русских школ варяги составля­ли своего рода приз, за которым долго гонялись норманисты и их противники. Но так как и варягов не удавалось приурочить ни к какой местности в Европе, то понятно, что погоня за этим призом была безуспешна. Ныне вопрос о варягах утратил свой острый характер, после того как стало известно, что норвежский герой Гаральд (XI в.) был сыном короля Варангии (6), т. е. что Норвегия называлась землей варягов. Так как в XI в. византийцы, ставя рядом ва­рягов и русь, не смешивают одно имя с другим, то очевид­но, что они различали этнографически эти термины и, следовательно, вопрос о руси остается еще открытым, хо­тя и доказано скандинавское происхождение варягов.

Остается, таким образом, другой двойник руси — ски­фы. Уже у писателя Льва Диакона, принимавшего личное участие в войне с Святославом, русские называются скифа­ми и тавроскифами. Впоследствии это смешение этногра­фических терминов становится у византийских писателей обычным. Позднейшие писатели, упоминая даже о похо­дах руси X в. и о чудесной помощи, оказанной Влахернской Богоматерью, называют нападавших скифами. В од­ном рукописном слове в честь Богородицы перечисляют­ся враги, против которых она мужественно обороняла Византию, — это персы, скифы, агаряне, болгаре и латиня­не. В XVII в. икона Влахернской Богоматери привезена бы­ла в Москву, причем сообщена и история этой святыни, в которой описано место, где потонули кагана скифского корабли (7).

Вопрос о происхождении руси, поставленный в близ­кую связь с скифским, далеко не исчерпывается. Но я не могу долее останавливать на нем ваше внимание. Если бы вы спросили меня теперь, к которой школе сам я присое­динился бы охотней, я бы ответил: к норманнской, хотя не без сожаления. На сторону норманнской школы обязывает стать рассудок и логика сохранившихся текстов, но к про­тивоположной школе влечет чувство и опасение пожерт­вовать живой действительностью, наблюдаемой в жизни и деятельности Руси X в.

Умом России не понять,

Аршином общим не измерить.

У ней особенная стать:

В Россию можно только верить!/[114]

С началом X в. русские князья начинают принимать участие в европейских событиях и Русь как этнографиче­ский термин, чем дальше, тем с большим напряжением и постепенно выясняющимся характером культурного европейского народа входит деятельным элементом в кру­гозор византийских и восточных летописцев. Следует ду­мать, что начавшиеся со времени похода Аскольда и Дира и введения христианства после 860 г. сношения не пре­кращались до начала X в., когда Русь поддерживала уже с Византией соседские торговые и дружественные отношения и когда некоторые из русских состояли на военной службе империи, о чем в первый раз имеется указание в истории критского похода патрикия Имерия при Льве Мудром (8). С тех пор Русь, даже с точным обозначени­ем ее приобщения к христианской вере[115], в течение X в. многократно встречается в военной, торговой и дипло­матической истории Византии. Уже и сами по себе эти упоминания об отрядах русских, число которых до Вла­димира Святого колеблется в разное время от 415 — до 700 и которые участвовали в походах императорского флота на отдельных военных судах, снаряженных прави­тельством, и получали за это определенное жалованье, могли бы подать повод к заключениям относительно способов и средств, какими были достигнуты эти благо­приятные результаты по отношению к воинственному народу, только что начавшему свой героический период. Весьма вероятно, что ко времени организации похода

Имерия против Крита в Константинополе была уже по стоянная русская колония и что приглашаемы были к участию в военных походах охотники из этой колонии. С другой стороны, в письмах патриарха Николая Мистика, которыми мы занимались выше, указывается, что в ожес­точенной борьбе, завязавшейся между Болгарией и Ви­зантией в первой четверти X в., русские приглашаемы бы­ли в союз с империей уже не в смысле небольшого отря­да добровольцев, а как народ, живший на северной границе и могущий сделать движение на Болгарию или на ее союзников в Юго-Восточной Европе. Так как в этих фактах заключаются древнейшие известия о междуна­родном значении Руси, то ясно, что их недостаточно только принять к сведению и, так сказать, внести на при­ход, но следует объяснить и дать надлежащее место в ря­ду других однородных фактов.

Исследователи древней истории России вполне осно­вательно выдвигают крупное в культурном отношении значение сношений Византии с Русью и приписывают им громадное воспитательное по отношению к Руси влияние. Не становясь здесь в положение ни защитника, ни порица­теля перешедших на Русь из Византии понятий и обычаев, отразившихся в разных русских учреждениях, по преиму­ществу же в устройстве Церкви и в развитии великокняже­ской и царской власти, мы находим справедливым поста­вить в должные границы идею о заимствованиях и влияни­ях одной нации на другую, полагая эти границы в тех национальных устоях, которыми держится всякий народ, имеющий историческое призвание. Таким образом, заим­ствовала Русь из Византии по преимуществу то, что соот­ветствовало ее собственным понятиям и вкусам. Как изве­стно, в русской летописи после довольно загадочных изве­стий о том, как началась Русская земля и что такое «варяги-русь», вставлены в летописный рассказ замеча­тельные акты, именно договоры русских с греками. Если в составе летописного свода, в особенности на первых его страницах, встречается много сомнительных известий, за­имствованных летописцем из народных преданий, то упомянутые договорные акты по самому формальному складу и по техническому содержанию в значительной части свободны от этого недостатка. Но и будучи освобождены от подозрения в подложности и вымысле, договоры не пере­тают оставаться до известной степени загадочными. Можно ли согласовать с культурным состоянием Руси в нача­ле X в. то явление, какое представляют собой договоры с греками? Подобные акты, не имеющие современных при­меров у других славян, заставляли бы приписывать Руси X в. немалое развитие как в государственном, так и в соци­альном и экономическом отношении. Поэтому литерату­ра этого вопроса весьма обширна, в ней затронуты русско-византийские отношения с разных точек зрения. Но есть одно обстоятельство, которое отнимает у договоров часть их характера авторитетности и документальности. При чтении договоров нельзя не испытывать больших трудностей и недоразумений, происходящих от особенностей языка, иногда путаницы в расположении мыслей и часто странных выражений, нуждающихся в комментарии. Кроме того, настоятельно требует разреше­ния вопрос: как могли сохраниться до времени составите­ля так называемого Несторовского свода документы, кото­рых нет следа в византийской летописи? По отношению к языку многое объясняется тем, что пред нами находится перевод с греческого оригинала, не совсем точно сделан­ный и в самом начале, но затем еще попорченный перепи­счиками и толкователями, читавшими древнюю летопись и пытавшимися объяснить ее для себя. По отношению к той странной случайности, что сохранился только рус­ский перевод договоров, а не греческий оригинал, указы­вают именно на такие характерные недостатки этого рус­ского текста, которые не могут быть объяснены иначе как способом передачи на русский греческого выражения. Са­мая система составления договорных грамот, практико­вавшаяся в Византии, хорошо объясняет, почему мог со­храниться перевод (9).

Лучшим и бьющим в глаза примером того, как стран­ности русского текста находят себе единственное объяснение в соответствующем греческом выражении, служат известные слова: «равно другого свещания», повторяю­щиеся в начале почти всех договоров. Как то обстоятель­ство, что это выражение, неизменно и на одном и том же месте употребленное во всех договорах, выдает свой официальный и технический характер, так и его постро­ение, необычное для русского языка, дает понять об его иноземном и переводном происхождении. В настоящее время выяснилось (10), что это выражение есть буквальный перевод весьма обычных в греческих актах слов: ισον του ετερου σιμβολαιον, что значит «копия» с другого договора или «список» с другой договорной грамоты. Этот техни­ческий термин τо ισον находит объяснение своего происхождения в обычаях византийского делопроизводства, по которым официальный акт составлялся в двух экземп­лярах. Каждая сторона получала два экземпляра догово­ра: один на языке той стороны, с которой заключается договор, другой в виде копии с того же экземпляра на языке своей страны![116]

Находя здесь излишним входить в оценку мнений по специальным вопросам относительно договоров, обра­щаемся прямо к их содержанию и начнем с общего за­ключения, что литературное значение и материальная документальность первых трех договоров — 907, 911 и 945 гг. — должны быть рассматриваемы под одним углом зрения. Во всех договорах выражается действительная жизнь и обрисовывается взаимное отношение между русскими и греками и все памятники дают одинаково ценный материал для характеристики быта и государст­венного положения Киевской Руси. Как официальные памятники, исходящие от народа, имеющего сложивши­еся уже формы государственности и международных сношений, вызванных торговыми и другими культурны­ми интересами, договоры представляют замечательный источник, которым, как и своим летописным сводом, она выгодно рисуется в истории славян той же эпохи. Для историка, если он встречается с новым и не находящим параллелей фактом, является обязательным подыскать для него возможную обстановку в предыдущих и последующих отношениях. Договоры, конечно, должны быть поставлены в связь как с приобщением Руси к христианству после нашествия на Константинополь в 860 г., так и с участием русских в военных походах, проходя­щих через все X столетие, которое необходимо предпо­лагает постоянное пребывание в Константинополе рус­ской колонии. В смысле исторической и материальной обстановки для договоров мы должны также указать на замечательный и мало еще раскрытый по его культурно­му значению факт — это путешествие великой княгини Ольги в Константинополь и церемониал ее приемов при дворе, подробно описанный в придворном дневнике и сохранившийся до настоящего времени.

Сущность летописного рассказа о договоре 907 г., ес­ли освободить его от наслоений, привнесенных разными сферами, в которых обращалась рукопись, состоит в сле­дующем. Кроме дани на войско, принимавшее участие в походе, «по двенадцать гривень на ключ» греки обязались вносить «укшиды» на русские города: Киев, Чернигов, Пе-реяславль, Полоцк, Ростов, Любеч и на прочие города. Эта статья договора, свидетельствующая о праве городов уча­ствовать в заключении договоров, составляет весьма ха­рактерную особенность тогдашнего политического строя России и должна быть признана важным фактом. Далее в высшей степени ценны указания на торговые связи: рус­ские, приходящие в Константинополь, получают от прави­тельства продовольствие, купцы же имеют право на меся­чину в течение 6 месяцев и по миновании этого срока и по окончании торговых сделок возвращаются домой, будучи снабжены всем необходимым для пути. Русская колония, как и прибывавшие по делам в Константинополь времен­ные посетители, помещались в определенном месте, имен­но, в квартале св. Маманта. Там они обыкновенно приставали, высаживаясь с судов, и там подвергались переписи, после чего им было выдаваемо содержание. Дабы преду­предить всякие неожиданности, поставлено требование, чтобы русские входили в город для своих дел одними во­ротами в сопровождении царского пристава, не больше 50 человек зараз и без оружия. Договор обе стороны скрепи­ли клятвою: византийские цари целовали крест, а Русь кля­лась «по русскому закону» оружием своим и призывала в свидетельство Перуна и Белеса. Таковы главнейшие черты, характеризующие договор 907 г., который на страницах летописного свода испытал некоторые дополнения и ле­гендарную окраску.

Культурное значение завязавшихся между Византи­ей и Русью отношений по преимуществу отмечается до­говорами 911 и 945 гг., которые и по своей форме впол­не выдержали характер подобного рода документов, за­ключенных империей с торговыми итальянскими республиками. В занимающих нас договорах после пере­числения имен русских послов, которые вообще отлича­ются неславянским происхождением, следует положе­ние моральных и материальных мотивов к заключению договора и затем содержание договора распределяется по отдельным статьям. Таким образом, статьи 3 — 7 Оле-гова договора определяют наказания за убийство, раны, татьбу и грабеж — это статьи уголовного права, регули­рующие жизнь русской колонии в Константинополе и ее отношения к местному населению. Здесь, между прочим, одной статьей решался вопрос о наследстве посла рус­ского, умершего в Константинополе. Если отыщется за­вещание, то наследство переходит согласно воле заве­щателя; если же нет, то его берут соотечественники умершего и передают законным наследникам в России. Статьей 8 договора предусматривается случай кораб­лекрушения.

Известно, что в то отдаленное время признаваемо было так называемое береговое право, по которому вся­кое судно, выброшенное волнами на берег, считалось собственностью тех, кому принадлежал берег; в средневековую эпоху это право имело большое значение, но об­ращалось часто в разбой: береговые жители грабили не­редко и те суда, которые просто приставали к берегу, и за­хватывали корабли. Даже в открытом море, считая его та­кой же собственностью, как и берег. Русские обязываются не брать себе греческих кораблей, пострадавших у их бе­регов, а должны со всею предосторожностью довести судно в Грецию; если же судно пострадало слишком силь-ио, то его отводят в Русь, груз продают и при первом удобном случае возвращают стоимость его грекам. Следу­ющие главы договора объясняют, как действовать при выкупе пленных, какую сумму можно требовать за каждого; далее, в каком положении должны находиться рус­ские, служащие в византийской службе, наконец, обе сто­роны обязываются выдавать друг другу преступников, и притом на равных условиях.

Договор Игоря от 945 г., кроме некоторых статей, ка­сающихся бытовой и общественной жизни и сходных от­части со статьями Олегова договора, освещает новые важ­ные стороны отношений русских к Византии. Статья 2-я договора совершенно неожиданно для нас обставляет сношения киевских купцов и вообще руси с греками таки­ми формальностями, которых трудно было бы искать в русском обществе в начале X в. Для предупреждения раз­личных недоразумений и неприятностей византийское правительство требует, чтобы все русские, отправляющие­ся в июне месяце в Константинополь, имели при себе гра­моту от великого князя, где было бы обозначено, сколько идет людей и на скольких кораблях; только под таким ус­ловием русские могли быть рассматриваемы в Царьграде как люди, приходящие с «миром», а не как шайка разбой­ников. Если же придет какая-нибудь толпа русских без кня­жеской грамоты, то они будут удержаны греками, пока не будет дано знать русскому князю.

В этом договоре повторяются статьи о том, что рус­ские должны жить около церкви св. Маманта и могут вхо­дить в город через одни ворота в числе не больше 50 чело­век без оружия в сопровождении «царева мужа».

Если, как выясняется из договоров, отношения Руси к Византии устраиваются правильно и обусловливаются договорами, то естественно искать других данных, кото­рые бы подтверждали эти правовые государственные от­ношения. В таком смысле обращают на себя внимание те части договоров, которые касаются взаимных обяза­тельств относительно спорных областей, равно как воен­ного соглашения на счет посылки вспомогательных от­рядов. Между прочим, в 8-й статье встречаем следующее постановление: «относитечьно херсонской земли и всех городов, которые в ней находятся, князь русский не име­ет власти воевать эту страну, и она не покоряется рус­ским». Если в 945 г. устанавливается пункт, исключающий херсонскую страну из-под зависимости Руси, то ясно, что бывали уже попытки Руси завладеть этой страною. Таким образом, те намеки на походы русских в Крым, которые находим в летописи, очевидно, имеют известное истори­ческое основание. Как бы в вознаграждение Игоря за от­каз его от обладания херсонской страной в той же статье договора определено: «если русский князь пожелает по­лучить от нас вспомогательный отряд для своих войн, мы пошлем его в таком числе, как ему будет нужно». Эта ста­тья подтверждается многократными упоминаниями в ис­тории о русском военном отряде в войнах Византии. Ря­дом с 8-й статьей договора необходимо поставить 10-ю и 11 -ю, где также устраняется по возможности участие рус­ских в делах черноморских.

«Когдарусские, — говорится в 10-й статье, — найдут херсонцев, ловящих рыбу в устьях Днепра, то да не причи­няют им никакого зла, и да не имеют власти зимовать в устьях Днепра...»

Сказанного достаточно, чтобы дать понять о значе­нии договоров Руси с греками для истории внутренней жизни русского народа и его политических отношений в X столетии. Договоры показывают, что Византия находила возможным вступать с Русью в международные сношения как с государством, правильно организованным. В госу­дарственном архиве империи хранилась формула письменных сношений с русским великим князем. Наиболее живо представлены культурные интересы в обстоятельст­вах, сопровождавших посещение Константинополя св. Ольгой в 957 г.

Про Ольгу в русской летописи рассказывается, что она в Константинополе крестилась, что при этом благода­ря своему уму приобрела уважение византийского импе­ратора, которого «переклюкала»[117]. Русские памятники гово­рят довольно много об этом путешествии Ольги, но осо­бенно подробно и живо описано оно у Константина Багрянородного (11). Прежде всего есть одно странное об­стоятельство в византийском рассказе о приеме Ольги в Константинополе. Статья обозначена совершенно так же, как озаглавлена беседа патриарха Фотия: на нашествие Ру­си (12), — т. е. посещение Ольги обозначено на греческом языке выражением, имеющим смысл нашествия с враж­дебной целью или военного похода. Так как известие рус­ской летописи в этом случае расходится с византийским, ибо первое все внимание сосредоточивает на крещении Ольги, а второе ничего не говорит о крещении, то давно уже высказано было мнение, что, может быть, Ольга два раза была в Константинополе. Следует еще присовоку­пить, что византийское известие не может возбуждать против себя никаких сомнений, ибо это есть дворцовый журнал, описывающий парадные приемы послов и посе­тителей из иностранных государств. Русские, посещавшие Константинополь в конце XII в., находили еще там некото­рые воспоминания об Ольге. Так, Новгородский архиепис­коп Антоний говорит, что ему показывали в храме св. Со­фии между прочими святынями и драгоценностями «блю­до велико злато служебное Ольги Русской, когда взяла дань[118], ходивши ко Царьграду».

Какою целью руководилась Ольга, предприняв путе­шествие в Царьград, об этом ничего нельзя сказать точно­го, догадки же сосредоточиваются главнейше на том, что она желала в Константинополе креститься. Независимо от того в церемониале приема Ольги есть несколько любо­пытных для нас черт, Торжественный прием ей сделан был в среду 9 сентября 955 г. По обычаю византийского этике­та, Ольга должна была пройти по многочисленным залам и галереям императорского дворца, прежде чем попасть и тронную залу, великий триклиний Магнавры, где стоял Со­ломонов трон. Этот трон был чудом искусства, которое не могло не поразить воображения. Иностранца, подходяще­го к трону для поклонения императору, окруженному бле­стящей свитой военных и придворных людей в парадных мундирах, поражал сюрприз за сюрпризом. Прежде всего раздавались звуки золотых и серебряных органов, скры­тых от глаз занавесями и коврами. Затем на золотом троне поднимались золотые львы и страшно рыкали, по золотым деревьям вокруг трона золотые птицы начинали гармони­ческие песни.

Нет сомнения, что византийский двор по блеску и роскоши превосходил все, что знала тогдашняя Европа, и что этикет придворных церемоний, на исполнении кото­рого византийцы очень сильно настаивали, должен был производить чарующее впечатление.

Ольгу приняли с соблюдением всех церемоний, мо­жет быть утомительных, причем ей оказана особенная честь в том отношении, что за приемом у царя последо­вал прием у царицы, менее парадный, в ее собственных покоях; на втором приеме был и царь и вся царская семья, и здесь Ольга могла запросто разговаривать с царем и ца­рицей. В этот же день был парадный обед в Юстинианов-ской зале. Ольга была посажена не за царским столом, а за ближайшим к царскому, за которым сидели первые придворные дамы. Во время обеда пели придворные пев­чие и давались сценические представления. Отличие от обыкновенных обедов и здесь было в том, что сладкое было подано за отдельным столом, где заняли места чле­ны императорской фамилии и куда приглашена была Ольга. В тот же день в другой зале дворца давался обед для свиты Ольги.

18 октября дан был во дворце другой обед в честь Ольги и ее свиты. В одной зале, где обедала свита Ольги, присустствовал царь, в другой же, где обедала Ольга, — царица с семьей.

Есть возможность вычислить, как велика была свита Ольги, потому что в придворном журнале указано, кому какие дары сделаны были после обеда. Оказывается, что мужской персонал свиты, приглашенный к обеду, простирался до 88 человек, женский — до 35. Княгиня Ольга получила в подарок от двух до трехсот рублей и золотое блюдо, может быть, то самое, которое видел в храме св. Софии архиепископ Антоний.

В свите Ольги находилось, между прочим, духовное лицо, священник Григорий. Все заставляет думать, что этот священник привезен был Ольгой из России и что, следовательно, она была уже христианкой, когда прибыла в Кон­стантинополь. Если же это так, то общепринятое мнение о крещении Ольги в Константинополе имеет за собой мало достоверности или, чтобы отстоять его, следует предпола­гать еще другое путешествие ее в Константинополь.

По моему мнению, Ольга посетила Константинополь не ради принятия христианства и не с военною целью. Цель ее посещения может быть понята, если обратить вни­мание на состав ее свиты, принимаемой во дворце и на­граждаемой подарками. Без сомнения, во дворце принимали не всех прибывших с княгиней: о матросах, напр., нет и помину, военные люди представлены в небольшом количестве. Из 88 человек, приглашенных к столу, было 44 тор­говых, или, по тогдашнему выражению, гостей, и 22 поверенных, или послов, от русских бояр. Очевидно, главнейший элемент в свите был не военный, а торговый; 22 представителя от бояр могут указывать на такое же число городов или волостей, по которым сидели подчиненные русскому князю правители. Мы усматриваем, таким образом, здесь выраженными торговые и земские интересы, которые уже в X в. находились в значительной зависимос­ти от правильных сношений с Византией. Путешествие Ольги иллюстрирует договоры с греками, в которых также сильно выступает стремление установить мирные сноше­ния с империей.

Ольга, принимая под свое покровительство эти интере­сы, могла иметь, конечно, и свои цели при посещении Царьграда. Русское предание приписывает Ольге высокую муд­рость, необыкновенный ум и административные способно­сти. Следует думать, что высочайшая политическая мудрость князей X в. заключалась в том, чтобы сблизить Русь с Визан­тией более тесными узами и перенести в Россию культурные начала из византийской империи. Согласно со всеми преда­ниями об Ольге, можно утверждать, что она своей поездкой в Константинополь должна была произвести в умах своих современников такой же переворот взглядов, как Петр сво­им путешествием в Западную Европу. Византия могла пора­зить воображение не только своим придворным церемони­алом, но и формами общежития и складом всей жизни. Если лучшие люди X в. могли составлять себе идеалы, то эти идеа­лы они могли находить в лучших формах общежития и в культуре образованнейших народов, а для той поры Визан­тия была образцом недосягаемым.

Что особенно привлекало в этом отношении русских людей, это, бесспорно, святыни цареградские, религиоз­ные обряды и торжественное богослужение. Мы имеем не­сколько описаний путешествия в Царьград из позднейше­го времени и по ним можем судить, как св. София со всем ее великолепием и торжественной обстановкой могла действовать на чувство. Кто раз видел в ней торжественное богослужение и слышал художественно исполняемые цер­ковные песни, тот не мог не испытать сильного потрясе­ния. Не одни русские послы Владимира вынесли из св. Со­фии то впечатление, что там Бог пребывает с людьми и что, присутствуя в византийском храме, забываешь, на не­бе или на земле находишься; с теми же впечатлениями ухо­дили и армяне, и грузины, и болгаре. Ольга испытала эти сильные впечатления, и ее приближенные дамы и свита за­паслись в Константинополе новыми воззрениями, кото­рые скоро должны были произвести переворот в жизни русского государства.

Глава XV