И. ХЕЙЗИНГА ОБ ИГРЕ В КУЛЬТУРЕ

Труды нидерландского ученого, всемирно известного историка Йоха-на Хейзинги (1872-1945) пришли в Россию с большим опозданием, но сразу получили признание среди специалистов разных отраслей знания. В 1988 г. было издано в русском переводе фундаментальное исследование «Осень Средневековья», а в 1992 г. Homo Ludens («Че­ловек играющий») и «В тени завтрашнего дня». Это только часть теоретического наследия, опубликованного в Европе в 9 томах. По­пулярность Хейзинги, интерес к его творчеству были подготовле­ны уже в 1960-е гг., когда к анализу его научных трудов обратились отечественные исследователи: С. С. Аверинцев, Т. А. Кривко-Апи-нян, Л. С. Баткин, А. В. Михайлов, Н. А. Колодий, И. И. Розовская, Г. М. Тавризян. В их статьях и книгах точно и доброжелательно пред­ставлена оригинальная концепция истории мировой культуры Хей­зинги. В культурологической концепции Хейзинги можно выделить три аспекта.

1. Во-первых, историографический анализ эпохи позднего Средне­вековья в Нидерландах, европейской культуры XV в.

2. Во-вторых, роль игры в возникновении и развитии культуры всех времен и народов.

3. В-третьих, анализ духовного кризиса западной культуры, духов­ной трагедии человечества, связанной с фашизмом и тоталита­ризмом.

Его гуманистические идеи разделяли известные философы куль­турологи, писатели, такие как Г. Гессе, X. Ортега-и-Гассет, Т. Манн, работавшие в «черные годы Европы» — в годы наступления фашист­ских режимов.

Жизненный путь и судьба теоретического наследия Хейзинги были полны драматическими событиями. Обратимся к некоторым фактам его биографии.

Драма жизни и творчества

Йохан Хеизинга родился 7 декабря 1872 г. в голландском городе Гронингене, в семье, ведущей свою родословную с XVI в. В семье строго соблюдались религиозные традиции меннонитов, проповедо­вавших нравственную жизнь, пацифизм и этику ненасилия, воздер­жание от светских удовольствий, браки внутри общины. Его отец вначале продолжил семей­ную традицию, поступив в духовную семина­рию, но затем увлекся естествознанием и мате­матикой, оставив духовное поприще.

В гимназии Йохан проявил способности в изучении языков, что послужило началом для овладения в будущем восемью иностранными языками. Он увлекался геральдикой и нумиз­матикой, и это, очевидно, пробудило его инте­рес к истории.

После окончания гимназии Хеизинга поступил в Гронингенский университет, специализировался в голландской филологии, а спустя несколько лет защитил диссертацию «О видушаке (шуте) в индий­ской драме», прочитав на санскрите ряд классических индийских драм.

Затем Хеизинга становится учителем истории в школе. Он изби­рает своеобразный метод обучения истории — по картинкам. Уже в эти годы он предпочитает «связный образ истории», который впо­следствии широко использует в своих исторических трудах.

В 1903 г. Хеизинга становится приват-доцентом истории древне­индийской литературы в университете в Амстердаме, читает курс «Ведийско-брахманской религии», именно в этот момент он ощуща­ет перемену в своих научных интересах.

Его увлекает позднее Средневековье западной культуры. Он пе­реходит на кафедру истории Гронингенского университета, где и ра­ботает профессором с 1904 по 1915 г. Уже в эти годы возникает за­мысел книги «Осень Средневековья», которая издается в Голландии в 1919 г. и приносит автору всемирную славу и известность. Она пе­реводится в различных странах, а в 1988 г. впервые публикуется на русском языке.

В 1915 г. Хеизинга переходит в Лейденский университет, возглав­ляет кафедру истории, затем становится ректором. В Лейдене он проработал вплоть до 1942 г., когда во время фашистской оккупации университет был закрыт.

Несмотря на то что в своих трудах по истории мировой культуры он погружен в отдаленные эпохи, в них постоянно ощущается пульс современных проблем. Размышления о судьбах культуры, взаимоот­ношениях культуры и власти, кризисе духовности в формах повсе­дневной жизни, об умонастроениях и ценностях обращены к новой реальности середины XX в.

Такова его работа «В тени завтрашнего дня. Диагноз культурного недуга нашего времени»¹, опубликованная в 1935 г., переведенная на многие европейские языки, но запрещенная в годы фашизма, а также книга «Истерзанный мир», изданная в 1945 г., после окончания Вто­рой мировой войны.

Йохан Хейзинга становится видным общественным деятелем, он избирается президентом Академии наук в Амстердаме, а в 1938 г. — председателем Международного комитета по культурному сотруд­ничеству Лиги Наций.

Гуманистические идеи были изложены в книгах «Эразмус» (1942), посвященной биографии Эразма Роттердамского, а также в работе «Голландская культура XVII века» (1933).

Необычайную популярность приобрела работа Homo Ludens (1938), отличающаяся новым подходом в освещении сущности, происхож­дения и эволюции культуры, энциклопедической эрудицией автора, блеском литературного стиля. В ней изложена культурологическая концепция Хейзинги. В предисловии он писал, что человеческая культура возникает и развертывается в игре. Это убеждение зароди­лось у Хейзинги еще в 1903 г., а в 1933 г. он посвятил этой проблеме вступительную речь при избрании ректором Лейденского универси­тета, назвав ее «О границах игры и серьезного в культуре». Затем эти идеи он излагал в Цюрихе, Вене, Лондоне в докладах «Игровой эле­мент культуры».

В этой работе наиболее полно воплотился гуманистический, жиз­нелюбивый, нравственно светлый, творческий мир Йохана Хейзинги.

Он прожил удивительно насыщенную событиями жизнь, полную драматических переживаний, в которой были взлеты популярности и авторитета, преследования, аресты, заключение в концлагерь. Бла­годаря усилиям международного сообщества ученых 70-летний Хей­зинга был освобожден и выслан в деревушку Де Стег близ города Арнем в Голландии. Но и там он продолжал свою деятельность, не имея книг, используя многие источники по памяти. Умер Хейзинга

См.: Хейзинга Й. Homo Ludens. М„ 1992.

в ссылке от истощения 1 февраля 1945 г., так и не дожив до оконча­тельной победы над фашизмом.

Осень Средневековья: история повседневности

Воссоздание истории мировой культуры — одна из дискуссионных проблем науки. Существует немало противоречивых точек зрения на исторический процесс развития культуры. Одни считают непра­вомерным вообще отделять историю культуры от гражданской ис­тории, считая, что все культурные явления органично вплетены в события эпохи, зависят от них и потому нераздельны. Никакой ис­тории культуры нет, есть одна история — таков вывод. Это приво­дит к фактографии, сопутствующей изложению истории различных эпох.

< Но такой подход постепенно изживает себя как устаревший и не соответствующий научному познанию сложных процессов культур­ного развития.

Другие отождествляют историю культуры с историей создания произведений и распространением стилей в искусстве; историей науки и техники; историей философии различных периодов.

Хейзинга предлагает свое видение истории культуры. Аля него важно понять, как жили люди в те отдаленные времена, о чем думали, к чему стремились, что считали ценным. Он хочет представить «живое про­шлое», по крупицам восстановить Дом истории. .

Задача весьма заманчивая, но необычайно трудная. Ведь неред­ко бывало так, что прошлое изображалось как «плохо развитое на­стоящее», полное невежества и суеверий. Тогда история заслужива­ла лишь снисхождения. Хейзинга принципиально придерживается иной точки зрения. Для него важен диалог с прошлым, понимание умонастроений, потому в подзаголовке его труда «Осень Средневе­ковья» следуют очень важные уточнения — «Исследования форм жизненного уклада и форм мышления в XIV и XV веках во Франции и Нидерландах».

Хейзинга в исследовании мировой культуры ставит задачу осо­бой сложности: увидеть средневековую культуру на последней жиз­ненной фазе и представить новые побеги, постепенно набирающие силу. «Закат и Восход» — вот общий контур данной концепции исто­рии культуры. Это две картины мира, существующие в целостной системе культуры. Они вступают в диалог между собой. Обращаясь

ко времени, которое на пять веков моложе нашего, мы хотим знать как зародились и расцвели те новые идеи и формы жизненного укла­да, сияние которых впоследствии достигло своего полного блеска¹.

Изучение прошлого вселяет в нас надежду рассмотреть в нем «скрытое обещание» того, что исполнится в будущем.

** Для Хейзинги интересна «драматургия форм человеческого существо­вания»: страдание и радость, злосчастие и удача, церковные таинства и блестящие мистерии; церемонии и ритуалы, сопровождавшие рожде­ние, брак, смерть; деловое и дружеское обшение; перезвон колоколов, возвещавших о пожарах и казнях, нашествиях и праздниках. .

В повседневной жизни различия в мехах и цвете одежды, в фа­соне шляп, чепцов, колпаков выявляли строгий распорядок сосло­вий и титулов, передавали состояние радости и горя, подчеркивали нежные чувства между друзьями и влюбленными.

Обращение к исследованию повседневной жизни делает книгу Хейзинги особенно интересной и увлекательной. Все стороны жизни в период Средневековья выставлялись напоказ кичливо и грубо. Кар­тина средневековых городов возникает как на экране. Повседневная жизнь возбуждала и разжигала страсти, проявлявшиеся то в неожи­данных взрывах грубой необузданности и зверской жестокости, то в порывах душевной отзывчивости, в переменчивой атмосфере кото­рых протекала жизнь средневекового города.

Непроглядная темень, одинокий огонек, далекий крик, непри­ступные крепостные стены, грозные башни дополняли эту картину. Знатность и богатство противостояли вопиющей нищете и отвер­женности, болезнь и здоровье отличались особенно резко. Сверше­ние правосудия, появление купцов с товаром, свадьбы и похороны возвещались громогласно. Жестокое возбуждение, вызываемое зре­лищем эшафота, нарядом палача и страданиями жертвы, было ча­стью духовной пищи народа. Все события обставлялись живописной символикой, музыкой, плясками, церемониями. Это относилось и к народным праздникам, и религиозным мистериям, и великолепию королевских процессий.

«Необходимо вдуматься в эту душевную восприимчивость, в эту впечатлительность и изменчивость, в эту вспыльчивость и внутрен­нюю готовность к слезам — свидетельство душевного перелома, что­бы понять, какими красками и какой остротой отличалась жизнь

Хейзинга Й. Осень Средневековья. М, 1988. С. 5.

этого времени»¹, — так начинает Хеизинга главу «Яркость и острота жизни».

Повседневность как предмет исторического исследования при­влечет впоследствии французского культуролога Ф. Броделя, осно­вателей школы «Анналов» М. Блока, Ж. Ле Гоффа, Л. Февра. В оте­чественной науке данный подход характерен для творчества М. М. Бахтина, А. Я. Гуревича, А. М. Панченко. Но в годы, когда пи­сал Хеизинга, изображение повседневности считалось «беллетриза­цией» истории.

Однако трудно было представить, как можно иначе передать пси­хологическую атмосферу эпохи, создать образ века рыцарской люб­ви и роскоши, великих доблестей и мерзких пороков, надежд и уто­пий, благочестия и жестокости. Как отмечает Хеизинга, жизнь была столь-неистова и контрастна, что распространяла смешанный запах «крови и роз». Люди той эпохи — гиганты с головами детей, мечутся между страхом и наивными радостями, между жестокостью и нежно­стью. Таковы черты состояния духа и мироощущения времени.

«Осень Средневековья» насыщена историческими фактами, со­бытиями, именами, географическими названиями, делающими по­вествование обоснованным и реальным. И есть еще одна особен­ность — это книга о родной культуре Хейзинги: Бургундии XV в., Фландрии, Нидерландских графствах. Это своеобразная культурная археология, извлекающая из-под древних пластов и наслоений «об­ломки» прежней жизни, чтобы сделать ее понятной для современни­ков, когда далекое становится близким, чужое — своим, безразлич­ное — дорогим, объединяясь в единый ствол культуры.

Средневековое общество и все его церемониалы отражали строгую иерархию сословий, которая по смыслу и значению воспринималась как «богоустановленная действительность». Социальная структура общества была стабильна, закреплена профессиональными занятия­ми, положением в системе господства и подчинения, наследовалась от поколения к поколению, имела четкие нормы и предписания в одеж­де и поведении.

Духовенство, аристократия и третье сословие составляли незыб­лемую основу общества.

Аристократии надлежало осуществлять высшие задачи управле­ния, заботу о благе; духовенству — вершить дело веры; бюргерам — возделывать землю, заниматься ремеслом и торговлей. Однако третье

Хеизинга Й. Осень Средневековья. С. 8.

сословие еще только набирало силу, поэтому ему и не отводится зна­чительного места в культуре.

i Общественным мнением Средневековья владеет «рыцарская идея». С ней связывают предназначение аристократии, добродетели и герои­ческие подвиги, романтическую любовь к Прекрасной Ааме, далекие походы и турниры, доспехи и воинские доблести, риск для жизни, вер­ность и самоотверженность. .

Конечно, в рыцарском идеале было немало далекого от реально­сти, изобилующей примерами жестокости, высокомерия, веролом­ства, корыстолюбия. Но это был эстетический идеал, сотканный из возвышенных чувств и пестрых фантазий, освобожденный от своих греховных истоков. Именно рыцарскому идеалу средневековое мыш­ление отводит почетное место, он запечатлен в хрониках, романах, поэзии и житиях.

Рыцарский идеал соединялся с ценностями религиозного созна­ния — состраданием и милосердием, справедливостью и верностью долгу, защитой веры и аскетизмом. Странствующий рыцарь свобо­ден, беден, не располагает ничем, кроме собственной жизни. Но есть еще одна черта, необычайно важная для понимания рыцарства как стиля жизни.

Это — романтическая Любовь. Рыцарь и его дама сердца, благо­родные подвиги во имя Любви, преодоление страданий и препятст­вий, демонстрация силы и преданности, способность переносить боль в состязании и поединке, когда наградой был платок возлюблен­ной, — все эти сюжеты отмечены в литературе того времени. «Эроти­ческий характер турнира требовал кровавой неистовости»¹, — писал Хейзинга. Это был апофеоз мужской силы и мужественности, жен­ской слабости и гордости, и таким он прошел через века. Изыскан­ная вежливость, преклонение перед женщиной, не претендующее на плотские наслаждения, делает мужчину чистым и добродетельным. Возникает эротическая форма мышления с избыточным этическим содержанием, как отмечает Хейзинга.

«Любовь стала нолем, на котором можно взращивать всевозможные эсте­тические и нравственные совершенства», — пишет он в главе «Стилиза­ция любви»².

Благородная, возвышенная любовь получила название «куртуаз­ной», в ней сочетались все христианские добродетели.

¹ Там же. С. 89.

² Там же. С. 112.

Но облагороженная эротика не была единственной формой люб­ви. Наряду с ней в жизни и литературе существовал и иной стиль, который Хейзинга называет «эниталамическим». Он обладал более древними корнями и не меньшей жизненной силой. Для него были характерны страстная безудержность на грани бесстыдства, дву­смысленность и непристойность, фаллическая символика и насмеш­ки над любовными отношениями, скабрезные аллегории, доходящие до грубости. Этот эротический натурализм отразился в комическом жанре повествований, песенок, фарса, баллад и сказаний. Искусство любви, соединявшее чувственность и символику, определялось це­лой системой установленных норм, ритуалов и церемоний.

Особое значение придавалось символике костюма, оттенкам цве­тов и украшений. Это был язык любви, который лишь комментиро­вался различными высказываниями.

. В противовес Любви, воплощающей жизненную силу, в средневе­ковой культуре возникает образ Смерти. Три темы объединяются в острое переживание страха Смерти: во-первых, вопрос о том, где все те, кто ранее наполнял мир великолепием; во-вторых, картины тле­ния того, что было некогда человеческой красотой; в-третьих, мотив Пляски Смерти, вовлекающей в свой хоровод людей всех возрастов и занятий. Возникает представление о Зеркале Смерти в религиоз­ных трактатах, поэмах, скульптуре и живописи. На надгробиях появ­ляются изображения тел в смертных муках: иссохших, с зияющим ртом и разверстыми внутренностями. Смерть внушает страх и отвра­щение, мысли о бренности всего земного, когда от красоты остаются лишь воспоминания. Смерть как персонаж была запечатлена в пла­стических искусствах и литературе

в виде апокалипсического всадника, проносившегося над грудой разбро­санных по земле тел; в виде низвергающейся с высот эринии с крылами летучей мыши; в виде скелета с косой или луком и стрелами; пешего, вос­седающего на запряженных волами дрогах или передвигающегося верхом на быке или на корове¹.

Возникает и персонифицированный образ Пляски Смерти с иде­ей всеобщего равенства. Смерть изображается в виде обезьяны, пере­двигающейся неверными шажками и увлекающей за собой импера­тора, рыцаря, поденщика, монаха, малое дитя, шута, а за ними все прочие сословия. Человеку надлежало помнить о смертном часе и избегать искушений дьявола. Среди смертных грехов значились не-

¹ Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 156.

твердость и сомнение в вере; уныние из-за гнетущих душу грехов; приверженность к земным благам; отчаяние вследствие испытыва­емых страданий; гордыня по причине собственных добродетелей.

Смерть как неизбежный конец всего живого воспринимается с той же неумолимостью, как свет обращается во тьму. Средневековая куль­тура насыщена религиозными представлениями, а христианская ве­ра почитается как главная духовная ценность.

«Нет ни одной вещи, ни одного суждения, которые не приводились бы по­стоянно в связь с Христом, с христианской верой», — пишет Хейзинга¹.

Атмосфера религиозного напряжения проявляется как невидан­ный расцвет искренней веры. Возникают монашеские и рыцарские духовные ордена, которые впоследствии вырастут в громадные по­литические и экономические комплексы и финансовые державы. В них создается свой уклад жизни, принимаются обеты послушания, устанавливаются ритуалы и церемонии посвящения.

Хейзинга сравнивает деятельность этих сообществ с мужскими союзами, существовавшими в более древние времена, в эпоху родо­вого строя. Подобные союзы имели военные и военно-магические за­дачи, их деятельность тщательно скрывалась от женщин, они имели свои места собраний, обряды и традиции. Религиозные ордена име­ли строгую иерархию чинов и званий, предусматривали торжествен­ные обеты, обязательное посещение богослужений и праздничных ритуалов.

«Жизнь была проникнута религией до такой степени, что возникала по­стоянная угроза исчезновения расстояния между земным и духовным», — отмечает Хейзинга².

В праздничной символике был обязательным религиозный эле­мент, светские мелодии часто использовались для церковных песно­пений. Происходило постоянное смешение церковной и светской тер­минологии для обозначения предметов и явлений, для выражения почтения к государственной власти. Сюжеты на библейские темы за­полнили искусство и литературу, возведение храмов было главным событием в градостроительстве, богословские трактаты и споры за­полняли духовную жизнь.

Вместе с тем религиозная избыточность неизбежно растворялась в повседневности, сочетаясь с богохульством, профанацией веры. Церковные праздники проходили в атмосфере необузданного весе-

¹ Там же. С. 165.

² Там же. С. 170.

лья, сочетались с игрой в карты, бранью и сквернословием. Участни­ки религиозных процессий болтали, смеялись, горланили песни, при­плясывали. Посещение церкви было предлогом для показа нарядов, назначения свиданий. Ироничное отношение к духовенству — весьма распространенный мотив в средневековой литературе. Такова была оборотная сторона благочестия. Для постижения духа Средневеко­вья большое значение имеют основные формы проявления житей­ской мудрости в обычной повседневной деятельности. Среди них Хейзинга рассматривает обычай давать имена событиям и неодушев­ленным предметам. Войны, коронации, а также военные доспехи, драгоценности, темницы, дома и — обязательно — колокола получа­ют свои имена и названия. Были распространены сентенции, изрече­ния, девизы, пословицы и поговорки. В них кристаллизовалась муд­рость, отлитая в нравственный образец. В повседневном обиходе их •сотни, все они точны и содержательны, ироничны и добродушны. Их используют как наставления и способ разрешения споров.

Эмблемы, гербы, пристрастие к генеалогии можно сопоставить со значением тотема. Львы, лилии, розы, кресты становятся охрани­тельными символами, запечатлевая фамильную гордость и личные надежды.

Средневековое сознание охотно обобщало отдельные эпизоды жизни, придавая им прочность и повторяемость. Особые опасения вызывала у обывателя мрачная сфера жизни, связанная с нечистой силой, нарушающей установленный жизненный порядок.

Демономания, ведовство, чародейство, заговоры, колдовство охва­тывают Средневековье как эпидемии. Несмотря на преследования и казни, они сохранялись длительное время. Черная магия, дьяволь­ские наваждения, суеверия, предзнаменования, амулеты и заклина­ния широко представлены в средневековом фольклоре и литературе.

Франко-бургундская культура позднего Средневековья отрази­лась в различных видах и жанрах искусства. Больше всего она из­вестна последующим поколениям по изобразительному искусству. Однако Хейзинга считает, что живопись и скульптура дают несколь­ко иллюзорную и потому одностороннюю картину, ибо из них улету­чиваются горечь и боль эпохи.

Наиболее полно все беспокойства и страдания, радости и надеж­ды запечатлены в словесном, литературном творчестве. Но письмен­ные свидетельства не исчерпываются литературой. К ним добав­ляются хроники, официальные документы, фольклор, проповеди. Особую художественную ценность имеют алтари в храмах, церков-

ная утварь и облачения, вымпелы и корабельные украшения, воин­ские доспехи, костюмы придворной знати, ремесленников и крестьян. Вышивка, инкрустация, кожаные изделия, посуда, гобелены и ковро­ткачество, карнавальные маски, гербы и знаки, амулеты и портрет­ная миниатюра — все это отличалось высоким художественным мас­терством.

Музыка приобретала особое значение, ибо включалась в богослу­жения, побуждала к созерцательности и набожности. Звучание орга­на усиливало молитвенное состояние человека, вызывало эстетиче­ское наслаждение.

Таковы некоторые черты эпохи Осени Средневековья.

Но важно помнить, что Хейзинга написал книгу об Осени Сред­невековья, о завершении одного исторического периода и начале но­вой эпохи:

Зарастание живого ядра мысли рассудочными и одеревенелыми форма­ми, высыхание и отвердение богатой культуры — вот чему посвящены эти страницы¹.

Интересно исследовать смену культур, приход новых форм. Это­му автор посвящает последнюю главу. Старым жизненным взглядам и отношениям начинают сопутствовать новые формы классицизма. Они пробиваются среди «густых зарослей старых посадок» далеко не сразу и приходят как некая внешняя форма. Новые идеи и первые гуманисты, каким бы духом обновления ни веяло от их деятельно­сти, были погружены в гущу культуры своего времени. Новые тен­денции проявлялись в непринужденности, простоте духа и формы, в обращении к античности, признании языческой веры и мифологи­ческих образов.

Идеи грядущего времени до поры до времени еще облачены в сред­невековое платье, новый дух и новые формы не совпадают друг с дру­гом.

«Литературный классицизм, — подчеркивает Хейзинга, — это младенец, родившийся уже состарившимся»².

Иначе обстояло дело с изобразительным искусством и научной мыслью. Здесь античная чистота изображения и выражения, антич­ная разносторонность интересов, античное умение выбрать направ­ление своей жизни, античная точка зрения на человека означали нечто большее, нежели «трость, на которую можно было всегда one-

¹ Хейзинга Й. Осень Средневековья. С. 5.

² Там же. С. 367.

реться». Преодоление чрезмерности, преувеличений, искажений, гри­мас и вычурности стиля «пламенеющей готики» стало именно заслу­гой античности. Ренессанс придет лишь тогда, когда изменится «тон жизни», когда прилив губительного отрицания жизни утратит всю свою силу и начнется движение вспять; когда повеет освежающий ветер; когда созреет сознание того, что все великолепие античного мира, в который так долго вглядывались, как в зеркало, может быть полностью отвоевано.

Этими надеждами Хеизинга заканчивает свою книгу.

«Осень Средневековья» принесла автору европейскую извест­ность, но и вызвала неоднозначные оценки среди коллег-историков. Достаточно вспомнить критику книги О. Шпенглера «Закат Евро­пы», чтобы сопоставить умонастроения, распространенные в истори­ческой науке. А ведь обе эти работы были изданы почти в одно и то i же время.

Хеизинга прежде всего «историк рассказывающий», а не теорети­зирующий, он сторонник живого видения истории. Такой подход многих не удовлетворял, его упрекали в недостатке методологии, в от­сутствии серьезных обобщений. Некоторых не устраивало стремле­ние Хейзинги представить историю в фактах повседневной жизни, описать эмоциональные переживания, свойственные людям Средне­вековья. Он включался в полемику с историками, отстаивал свой подход, продолжал его развивать и в последующих сочинениях.

Можно с уверенностью утверждать, что Хеизинга как историк опередил время, ибо его идеи были восприняты и поддержаны в на­учных исследованиях школы «Анналов».

Несомненной заслугой Хейзинги является изучение кризисных, переходных эпох, в которых одновременно сосуществуют прежние и новые тенденции. Их трагическое сцепление беспокоит и наших со­временников. Драматические сценарии, «богатый театр лиц и собы­тий», исследованный в Средневековье, дает нам ключ к пониманию последующих исторических эпох.

** Он расширил диапазон исторической науки, включив в описание ана­лиз форм мышления и уклад жизни, произведения искусства, костюм, этикет, идеалы и ценности. Это и дало ему возможность представить наиболее выразительные черты эпохи, воспроизвести жизнь общества в ее повседневном бытии.

Религиозные доктрины, философские учения, быт различных со­словий, ритуалы и церемонии, любовь и смерть, символика цветов

и звуков, утопии как «гиперболические идеи жизни» дали ориентир в исследовании истории мировой культуры.

Культура как игра

Оригинальная концепция культуры как игры развернута в труде Йохана Хейзинги Homo Ludens (1938), что в переводе означает «Че­ловек играющий». Родовая, или всеобщая, характеристика человека выражена в таких суждениях: Homo sapiens — человек разумный; Homo faber — человек создающий. Такие определения распростране­ны в науке.

Хейзинга, не отвергая их, избирает иной аспект, считая, что «че­ловеческая культура возникает и развертывается в игре, как игра»¹. Книга имеет подзаголовок «Опыт определения игрового элемента культуры». Здесь важно каждое слово. Опыт предполагает обраще­ние к огромному историческому материалу, а игра как явление куль­туры «анализируется средствами культурологического мышления»². Необходимо упомянуть, что специфика культурологического мето­да исследования — одна из дискуссионных тем современной науки, и Хейзинга дает возможность определить отличие его от других под­ходов.

Книга состоит из 12 глав, каждая из которых заслуживает само­стоятельного анализа. Например: «I. Природа и значение игры как явления культуры», «П. Концепция и выражение понятия игры в языке», «III. Игра и состязание как функция формирования куль­туры». В этих главах определяется теоретическая концепция игры, исследуются ее генезис, основные признаки и культурная ценность игры в жизни народов различных исторических эпох.

Затем Хейзинга переходит к анализу игры в различных сферах культуры: «IV. Игра и правосудие», «V. Игра и война», «VI. Игра и мудрость», «VII. Игра и поэзия», «VIII. Функция образного вопло­щения», «IX. Игровые формы философии», «X. Игровые формы ис­кусства». В главе «XI. Культуры и эпохи sub specie ludh рассматри­ваются игровые элементы в стилях различных культурных эпох — в Римской империи и Средневековье, Ренессансе, барокко и рококо, романтизме и сентиментализме.

В заключительной главе «XII. Игровой элемент современной культуры» автор обращается к западной культуре XX в., исследуя

¹ Хейзинга Й. Homo Ludens. С. 7.

² Там же. С. 8.

спортивные игры и коммерцию, игровое содержание искусства и науки, игровые обычаи парламента, политических партий, междуна­родной политики. В современной культуре он обнаруживает приме­ты угрожающего разложения и утраты игровых форм, распростране­ние фальши и обмана, нарушения этических правил. Но к этому мы еще вернемся.

Необходимо вначале определить основные контуры культуроло­гической концепции игры.

Исходный тезис заключается в том, что «игра старше культуры», ибо животные вовсе не «ждали» человека, чтобы он научил их иг­рать, — утверждает Хеизинга. Все основные черты игры можно на­блюдать у животных. Всякая игра имеет определенные правила, вы­полняет определенные функции, приносит удовольствие и радость.

Человеческий мир значительно увеличивает функции игры, рас-¹ ширяет диапазон проявлений. Игра как разрядка жизненной энер­гии, как вид отдыха, как тренировка перед серьезнмм делом, как упражнение в принятии решений, как реализация стремлений к со­стязанию и соперничеству и поддержание инициативы — таковы лишь некоторые аспекты объяснения необходимости игры в жизне­деятельности человека.

Однако эти подходы еще не дают ответа на вопросы: как игра ста­новится элементом культуры? Как она закрепляется культурой? Ка­кие виды и формы игры характерны для культуры?

Для ответа на эти вопросы Хеизинга анализирует главные призна­ки игры.

1. Всякая игра есть прежде всего свободная деятельность. Игра по принуждению, по приказу становится навязанной, лишается глав­ного смысла и назначения. Для игры необходимо свободное вре­мя, она не диктуется обязанностью, а определяется желанием, личным настроением. Можно вступить в игру, но можно и не де­лать этого, отложить ее на неопределенный срок.

В повседневной жизни игра возникает как временный перерыв. Она вклинивается в жизнь как занятие для отдыха, создавая настро­ение радости.

2. Цели игры прямо не связаны с пользой, выгодой, материальным интересом. Она обретает смысл и значение благодаря собствен­ной ценности. Человек дорожит этим состоянием, вспоминая на­слаждение, которое он пережил во время игры, желает вновь ис­пытать те же чувства.

3. Игра обособляется от обыденной жизни местом действия и про­должительностью. Она разыгрывается в определенных рамках пространства.

4. Игра не может длиться бесконечно, у нее есть свои рамки начала и конца. Она имеет замкнутый цикл, внутри которого происходят подъем и спад, завязка и финиш. Поэтому в игру вступают, но ее и заканчивают.

5. Устойчивость и повторяемость игровых форм определяют их ме­сто в культуре: «Будучи однажды сыгранной, она остается в па­мяти как некое духовное творение или ценность, передается далее как традиция и может быть повторена в любое время»¹.

6. Любая игра протекает внутри определенного пространства, ко­торое должно быть обозначено. Арена цирка, игральный стол, волшебный круг, храм, сцена, экран, судное место — все это осо­бые территории, «отчужденные» земли, предназначенные для со­вершения игрового действа. Внутри игрового пространства царит собственный безусловный порядок. Это очень важный признак игры. Он имеет непреложный характер, запрещающий нарушать правила игры.

7. Всякое отклонение от установленного порядка в игре воспринима­ется игроками как вероломство, обман. Правила игры обязательны для всех без исключения, они не подлежат сомнению, пересмотру или оценке. Если их нарушают, игра становится невозможной. Нарушители правил изгоняются из игры с позором и наказанием. Игра — это святое, и играть надо «честно и порядочно» — таковы ее внутренние законы.

8. Игра всегда требует сообщества, партнерства. Группировки, кор­порации, ассоциации обладают способностью к самосохранению и консервации, обособляясь от прочего мира, используя игровые формы для укрепления своей сплоченности: «Клуб идет игре, как голове шляпа»².

9. Чтобы усилить принадлежность к игре, используются ритуалы и церемонии, тайные знаки, маскировка, эстетическое оформление в виде особого костюма, символики. Участие в игре имеет свой сце­нарий, драматическое действие; оно разыгрывается как спектакль, с завязкой, кульминацией и развязкой.

¹ Хейзинга Й. Homo Ludens. С. 20.

² Там же. С. 23.

Как писал В. Шекспир, «весь мир — театр, и люди в нем — акте­ры».

Категория игры может рассматриваться как одна из фундамен­тальных в исследовании духовной жизни.

Хеизинга предлагает следующее определение игры как феномена культуры:

Игра есть добровольное действие либо занятие, совершаемое внутри уста­новленных границ места и времени по добровольно принятым, но абсо­лютно обязательным правилам, с целью, заключенной в нем самом, сопро­вождаемое чувством напряжения и радости, а также сознанием «иного бытия», нежели «обыденная жизнь¹.

В этом определении объединены все основные признаки игры. Культура возникает в форме игры, первоначально она разыгрывает­ся и тем самым закрепляется в жизни общества, передается от поко-'ления к поколению. Так было во всех архаических, традиционных обществах. Но по мере развития культуры игровой элемент может вытесняться на задний план, растворяться в сакральной сфере, кри­сталлизоваться в науке, поэзии, праве, политике. Возможно и изме­нение места игры в культуре: она может вновь проявиться в полную силу, вовлекая в свой круг и опьяняющий вихрь огромные массы: Священный ритуал и праздничное состязание — вот две постоянно и по­всюду возобновляющиеся формы, внутри которых культура вырастает как игра и в игре².

10. Игра всегда ориентирована на удачу, выигрыш, победу, радость и восхищение. В этом проявляется ее состязательный характер. В игре наслаждаются одержанным превосходством, торжеством, триумфом. Результатом выигрыша может быть приз, почет, пре­стиж. Ставкой в игре становится золотой кубок, драгоценность, а также Прекрасная Дама, королевская дочь. Люди соперничают в игре, состязаясь в ловкости, искусности, но при этом соблюдая определенные правила.

Хеизинга описывает судебный процесс как состязание, словесный поединок, азартную игру, спор о вине и невиновности, оканчиваю­щийся чаще победой суда, нежели поражением. Правосудие всегда совершается в особо отведенном месте; оно отгорожено от повсе­дневной жизни, как бы выключено из нее.

¹ Хеизинга Й. Homo Ludens. С. 41.

² Там же. С. 63.

Это настоящий магический круг, игровое пространство, в котором вре­менно упраздняется привычное социальное подразделение людей¹.

Судьи на время становятся выше критики, они неприкосновенны, облачены в мантии, надевают парик. Тем самым подчеркивается их причастность к особой функции правосудия. Судебный процесс опи­рается на жесткие правила, нормы кодекса, согласно которым отме­ряется наказание. Богиня правосудия всегда изображалась с весами, на которых взвешивалась вина подсудимого. В архаических общест­вах суд совершался по жребию, как проявление божественного ре­шения.

Состязание может принимать форму пари, обета, загадки. Но во всех вариантах оно остается игрой, в основе которой лежит уговор действовать согласно установленным правилам.

Поскольку игра обнаруживается во всех культурах, всех времен и народов, это позволяет Хейзинге сделать вывод, что

игровая деятельность коренится в глубинных основах душевной жизни человека и жизни человеческого общества².

Религиозный культ сопровождался всегда священной игрой ри­туалов, обрядов, церемоний, символов. Поэзия возникла в игре как словесное состязание. Музыка и танец изначально были игровым действием. Философия, наука также имели игровые формы. Воен­ные действия разворачиваются по сценарию, содержат игровые эле­менты.

Хейзинга делает вывод:

Культура в ее древнейших фазах «играется». Она не происходит из игры, как живой плод, который отделяется от материнского тела; она развива­ется в игре и как игра³.

Но, может быть, это утверждение справедливо для древних эпох, а характерно ли оно для более позднего исторического периода?

Хейзинга отмечает тенденцию постепенного, но неуклонного умень­шения игрового элемента в культуре последующих столетий. Коли­зей, амфитеатры, ипподромы в Римской империи, турниры и цере­мониальные шествия в Средневековье, праздничные карнавалы и маскарады Ренессанса, стили барокко и рококо в Европе, парады модного костюма и париков — вот те немногие новые формы, кото­рые вошли в европейскую культуру в минувшие века.

¹ Там же. С. 94.

² Там же. С. 125.

³ Там же. С. 197.

В XX в. на первое место в игре выдвинулся спорт. Состязания в силе, ловкости, выносливости, искусности становятся массовыми, сопровождаются театрализованными зрелищами.

Но в спорт все больше проникает коммерция, он приобретает чер­ты профессионализма, когда дух игры исчезает. Всюду процветает стремление к рекордам. Конкуренция, соперничество охватывают экономическую жизнь, проникают в сферу искусства, научную по­лемику. Массовые развлечения, сенсации, скандалы тоже имеют иг­ровые формы. Массовые зрелища, сопровождаемые салютами, при­ветствиями, лозунгами, внешней символикой, маршами, получили широкое распространение в культуре XX в.

Хейзинга объясняет это вступлением полуграмотной массы в ду­ховное общение, девальвацией моральных ценностей и благодаря технике и организации слишком большой скоростью их распростра­нения. В массовом сознании преобладают злые страсти, которые по­догреваются социальной и политической борьбой, вносят фальшь в любое состязание.

«Во всех этих явлениях духа, добровольно жертвующего своей зрело­стью, — заключает Хейзинга, — мы в состоянии видеть только приметы угрожающего разложения. Для того чтобы вернуть себе достоинство и стиль, культура должна идти другими путями»¹.

Фундамент культуры закладывается в благородной игре, она не должна терять свое игровое содержание. Подлинная культура требу­ет честной игры, порядочности, следования правилам:

Для того чтобы игровое содержание культуры могло быть созидающим или развивающим культуру, оно должно быть чистым. Оно не должно со­стоять в ослеплении или отступничестве от норм, предписанных разу­мом, человечностью или верой².

Оно не должно быть ложным сиянием, историческим взвинчива­нием сознания масс с помощью пропаганды и специально «взращен­ных» игровых форм. Нравственная совесть определяет ценность че­ловеческого поведения во всех видах жизнедеятельности, в том числе и в игре.

Следует подчеркнуть, что книга Homo Ludens была написана в го­ды наступления в Европе фашизма. «Тоталитаристским неоварвар­ством»³ назвал это время известный ученый С. С. Аверинцев. Иссле-

¹ Хейзинга Й. Homo Ludens. С. 233.

² Там же. С. 238.

³ Аверинцев С. С . Культурология Й. Хейзинги // Вопросы философии. 1969. № 3. С. 171.

дуя культурологическую концепцию игры Хейзинги, он сравнивает ее с романом немецкого писателя Германа Гессе «Игра в бисер». Оба принадлежали к одному поколению, были близки по либерально-гуманистическим взглядам на культуру. Хейзингу и Гессе роднит общее восприятие действительности того периода, когда в Европе возник культ пропаганды, лжи, насилия, человеконенавистнической травли. Они отказывают этим явлениям в праве называться культурой.

Фашистский режим очень широко использовал игровые фор­мы — факельные шествия и многотысячные митинги, награды и зна­ки отличия, парады и марши, спортивные состязания и юношеские сообщества. На все это тоталитарные государства не жалели денег и времени.

Хейзинга публикует свою книгу

«как протест против лживой игры, против использования игровых форм в антигуманных целях, в защиту "настоящей" игры. Противопоставить игру кризису, игрой спасти культуру — вот цель этого произведения», — спра­ведливо отмечает исследователь его творчества Т. А. Кривко-Апинян¹.

Книга Й. Хейзинги вышла более чем 60 лет назад, но она не утра­тила своей актуальности. Прошлое «осыпается» позади нас, когда мы все дальше уходим о него, но оно кристаллизует вечные проблемы и вечные ценности, предостерегая от повторения трагических ошибок.

Диагноз кризиса культуры

Трактат Й. Хейзинги «В тени завтрашнего дня», имеющий подзаго­ловок «Диагноз духовного недуга нашей эпохи», был опубликован в 1935 г. и переведен на многие языки мира, многократно переиздавал­ся. В России он впервые вышел в свет только в 1992 г.

Эпиграфом этой книги стало изречение: «У этого мира есть свои темные ночи, и их много»² — в этом скрыт символический и пророче­ский смысл книги. В ней есть и посвящение: «Моим детям». Оно то­же воспринимается как обращение ученого к будущим поколениям. В основу этой книги был положен доклад, прочитанный в 1935 г. в Брюсселе.

В предисловии Хейзинга пишет, что, невзирая на все самые угро­жающие признаки упадка и вырождения современной культуры, он — оптимист, ибо верит в возможность исцеления Для этого нужно

¹ Кривко-Апинян Т. A. iMnp игры. СПб., 1992. С, 121.

В оригинале: Habet mundus iste nodes suas et поп paucas (Бернард Клервоский). — Примеч. ред.

13 Зак. 1050

хранить мужество, верить и выполнять свой долг. Есть своя симво­лика и в самом названии книги: что означает «тень завтрашнего дня»? Можно предлагать разные толкования.

Но вернемся к трактату. У него тоже есть свои особенности: пуб­лицистичность, обращение к широкой аудитории. Это отразилось и в названиях глав, приведем некоторые из них: «В ожидании катаст­рофы», «Страхи прежде и теперь», «Проблематический характер прогресса», «Профанация науки», «Культ жизни», «Упадок мораль­ных норм», «Государство государству волк?», «Виды на будущее». Каждая глава кратка, лаконична, как приговор и диагноз.

Хейзинга начинает свой трактат с тревожного предчувствия:

Ни для кого не было бы неожиданностью, если бы однажды безумие вдруг прорвалось в слепое неистовство, которое оставило бы после себя эту бедную европейскую цивилизацию отупелой и умоисступленной, ибо моторы продолжали бы вращаться, а знамена — реять, но человеческий дух исчез бы навсегда¹.

Его охватывает страх перед будущим и трагическое ощущение грозящей человеку гибели. Пошатнулось все, что казалось незыбле­мым и священным, — истина и человечность, право и разум, переста­ют функционировать государственные институты и производствен­ные системы. Прогрессирующее разложение и упадок культуры стали сигналом тревоги, осознаваемой все более значительным числом лю­дей. Постоянно растет число «гордиевых узлов» проблем: судьба на­циональных меньшинств, новых государственных границ, запрет на воссоединение семей, немыслимые экономические условия жизни.

Как отмечает Хейзинга, любая из этих ситуаций переживается на грани ожесточения, превращая их во множество горячих очагов, го­товых воспламениться в любой момент. Доктрина абсолютной вла­сти государства заранее оправдывает любого державного узурпатора, приближая мир к угрозе опустошительной войны.

В прошлые эпохи неоднократно возникали кризисные ситуации: подземные толчки, смещение пластов и приливные волны были не менее разрушительны, чем в наши дни. Однако чувства грозящего краха всей цивилизации не было.

Преодоление кризиса культуры многие видят в возрождении про­шлого, возврате к былому совершенству. Хейзинга иронизирует над таким подходом. Старая мудрость, старая добродетель создают лишь иллюзию обновления. Если мы хотим сохранить культуру, считает

Хепзипга Й. В тени завтрашнего дня. М., 1992. С. 245.

Хейзинга, то должны продолжить ее созидание. Только непрерывно двигаясь вперед в штормовом море неизвестности, можно найти путь выхода из кризиса. Это не означает забвения прошлого, ибо здоровый дух не боится брать с собой в дорогу весомый груз преж­них ценностей.

Для созидательной деятельности важно понимать смысл и назна­чение культуры. В главе «Основные условия культуры» Хейзинга называет важнейшие черты, которые необходимы для преодоления кризиса и возрождения культуры.

Во-первых, культура требует известного равновесия духовных и материальных ценностей. Это означает, что различные сферы куль­турной деятельности реализуют каждая в отдельности, но в рамках целого более эффективную жизненную функцию. Гармония прояв­ляется в порядке, мощном сочленении частей, стиле и ритме жизни данного общества. Каждая оценка культурного состояния народа определяется этическим и духовным мерилами. Культура не может быть высокой, если ей не хватает милосердия.

Во-вторых, всякая культура содержит некое стремление. Культура есть направленность на идеал общества. Этот идеал может быть раз­ным: духовно-религиозный; прославление чести, благородства; почет; власть; экономическое богатство и благоденствие; восхваление здо­ровья. Подобные стремления воспринимаются как благо, они ограж­даются общественным порядком и закрепляются в культуре общества.

В-третьих, культура означает соединение с природой, использо­вание природных сил для изготовления инструментов, защиты себя и своих ближних. Тем самым она меняет ход природной жизни. Но это еще половина дела. Главное состоит в осознании человеком свое-их обязанности и долга в отношениях с космосом.

В-четвертых, культура создает систему условностей, правил по­ведения, табу, культурных представлений, направленных на обузда­ние негативных сил. Так возникают понятия служения и сотрудниче­ства, на которых основаны отношения человека и природы, человека и общества.

В-пятых, культура отличается гармоническим равновесием ду­ховных и материальных ценностей и характеризуется определением идеала, на который ориентированы различные формы деятельности общества.

^* Духовный кризис нарушает равновесие материальных и духовных иен-■ ностей в ориентации общества, приводит к дисгармонии, дезынтегра-

ции, утрате идеалов, возвышает зло ло роли «путеводной нити и сиг­нального маяка» человечества. Прославление насилия и борьбы любы­ми средствами, войны и завоеваний как цели государства неизменно вызывает упадок морали и жестокость. Ненависть и нужда — следст­вия чудовищной войны и ее свиты. .

Величайшей опасностью, угрожающей западной цивилизации, Хей-зинга считает аморальную автономию государства, которому позво­лено использовать любые средства для самоутверждения — вражду и ненависть, ложь и вероломство. «Государство государству волк», — заключает автор. В этом утверждении содержится главное разобла­чение политики фашизма и тоталитаризма.

«Диагноз духовного недуга нашей эпохи» — такой подзаголовок имеет эта книга. Каков же этот диагноз?

Хеизинга отмечает, что целый комплекс опасностей угрожает куль-«туре, переживающей период острого духовного кризиса.

Культура находится в состоянии ослабленного иммунитета против ин­фекции и интоксикации, дух расточается впустую. Неудержимо па­дает значение слова, растет безразличие к истине: «Над всем миром висит облако словесного мусора, как пары асфальта и бензина над на­шими городами»¹.

Необычайно возросла опасность абсолютно безответственных массовых действий, вдохновляемых лозунгами, митингами и призы­вами.

Назвав кризисные симптомы духовного недуга, автор делает по­пытку представить прогноз на будущее. Правда, он оговаривается, что взгляда хватает не более чем «на три шага». Вся перспектива скрыта туманом. Сегодняшний мир не может вернуться на прежний путь. Кроме того, прогноз затрудняется тем, что некоторые признаки нового могут вовсе не получить развития в будущем. Откуда можно ожидать спасения?

Наука и техника не могут стать фундаментом обновления.

Новое устройство социальной жизни, упорядочивание деятель­ности государства могут упрочить базис культуры, но не излечить от кризиса.

Объединение религий возможно, но не диктатом, а добровольным принятием общей воли. Но все это внешние факторы.

Для выздоровления необходимо обновление духа:

Хейзита Й. В тени завтрашнего дня. С. 349.

...Необходимо внутреннее очищение самого индивидуума. Должен изме­ниться сам духовный habitus (состояние) человека¹.

Как считает Хейзинга, основы культуры таковы, что их не могут закладывать или поддерживать коллективные субъекты, будь то на­роды, государства, церкви, школы, партии, ассоциации. Благо не мо­жет заключаться в победе одного государства, одного народа, одной расы, одного класса над другими. Мир зашел слишком далеко в сво­их противоречиях.

Новую культуру может создать только очистившееся человече­ство. Очищение, или катарсис, — состояние, которое наступает в момент созерцания трагедии, вызывая боль и сочувствие, способно избавить душу от грубых инстинктов и вызвать умиротворение, при­звать человека к правильному употреблению жизненных сил. .

Пока трудно предвидеть, когда начнется духовное очищение, для которого необходимо самопожертвование. Для этого нужна кропот­ливая работа.

Йохан Хейзинга возлагает большие надежды на молодое поколе­ние. Несмотря на все тяготы жизни, оно не стало ни слабым, ни апа­тичным, ни равнодушным:

Молодежь эта выглядит открытой, бодрой, непосредственной, способной

и к наслаждениям, и к лишениям, решительной, отважной и благородной.

Она легче на подъем, чем прошлые поколения².

Перед ней стоит задача вновь овладеть и управлять этим миром, не дать ему погибнуть в безрассудстве, а пронизать его духовностью.

На этой оптимистической ноте заканчивает Й. Хейзинга свою книгу о диагнозе духовного недуга нашей эпохи.

¹ Там же. С. 362.

² Там же. С. 363.

Глава 16

X. ОРТЕГА-И-ГАССЕТ