Сибирь в произведениях Г.А. Мачтета и Н.М. Чукмалдина

Рассмотрим, как создаются писателями прошлого века два противоположных образа Сибири, олицетворяющих “страну ссылки и каторги” и родной край, где человек чувствует себя “дома”. Ярче всего это можно проследить, сопоставляя сибирский пейзаж в произведениях Г.А.Мачтета и Н.М.Чукмалдина.

Обратимся к северному пейзажу, созданному Г.А.Мачтетом в повести “В тундре и тайге (Повести из сибирского быта)”. В нем достаточно ярко отражается представление о крае как о “чужой стороне”: «Скучно в северной тундре. Куда ни погляди – на север, на юг, на восток и запад, в какую хочешь повернись сторону, – все одно и то же. В долгую зиму, когда иные лунные ночи бывают чуть ли не светлее короткого сумрачного дня, – кругом одно безбрежное, беспросветное море снежного наста, по которому шибкой рысью бегут, не проваливаясь, тонконогие олени, да вихрем мчатся на лыжах люди. В осень – одни непроглядные туманы да серо-свинцовые, душные тучи…».

Доминантой пейзажа выступает его однообразие, монотонность. «Угол зрения” на предмет задан позицией “непривычного человека” – нового, «чужого» этим местам. Следует обратить внимание на пространственное решение пейзажа: человек – точка в равнинном мире, простирающемся на все стороны света, единообразие природы подавляет, в данном случае отсутствие преграды на пути человеческого взгляда создает не ощущение простора, а пустоты, незащищенности. Это все та же «скала орла» (Г.Башляр), которая возносит человека, не дает ему самому «войти» в ландшафт.

Почти все глаголы в тексте имеют форму настоящего времени. Такая повторяемость, при том, что меняются времена года, меняется сама тундра, создает все то же впечатление монотонности: и на этом уровне динамика отсутствует. Достаточно знаменательна в картине природы ее цветовая и световая гаммы: “сумрачный день”, “беспросветное море”, “непроглядные туманы”, “серо-свинцовые, душные тучи”. Казалось бы, они противостоят миру, где “тундра пестреет яркими красками”, “горит... блеском”, “небо блещет ... голубою лазурью”. Но «сине-зеленая» окрашенность равнины, “тысячи и миллионы кочек”, сливающихся в «сине-зеленое море”, возвращают природе ее однообразие. Контраст зимы – лета лишь кажущийся.

Мир воспроизведен сознанием, которое обусловлено другой природой. Отсутствие света, который должно излучать солнце, его” неподвижность”, вновь создают ощущение безысходности. Подчеркивает общее настроение и рефрен: “Скучно... томительно скучно”. Провинциальное захолустье, как мы видели, также неизменно и зимой, и летом. Его скука насыщает образ края. Упомянутое в конце текста народное предание о тундре как о “деле рук нечистого” подготовлено самим описанием ее природы.

Сравнение «тундра – море» (“снежного наста” и “сине-зеленое море” лета) заслуживает особого внимания. Традиционный образ моря – олицетворения «свободной стихии», “воли волн”, “вечного движения” и “вечной изменчивости” (у моря нет единого цветового оттенка) – у Мачтета обретает “обратное” значение. Море лишено движения. Его образ на уровне цвета и света статичен. Такое разрушение “сложившегося” символа усугубляет общее гнетущее настроение пейзажа. Даже при отсутствии опасности человеку (и читателю) в таком мире страшно.

Связь человека и ландшафта, безусловно, осознается художником. В мрачную картину природы “вписан” и живущий в ней человек, в данном случае – “инородец” (заметим, что в ХIХ веке слово не имело негативного оттенка): “Тут он и живет, и умирает, и любит, поет свои монотонные, как вой северного ветра, как сама пустынная тундра, бесконечно длинные песни... Ни о чем больше он и знать не хочет». “Чужой” взгляд “пришлого” видит природу и человека в едином ракурсе: и то, и другое недоступно его пониманию. Как кратко время от рождения до смерти северянина-аборигена (“тут он и живет, и умирает”), и насколько длительно описание его бесконечной песни (песня сродни “монотонной”, бесконечной природе). Становится ли сибирская земля «опытом» писателя? Нет, ведь он при этом видит что-то «свое»: среднюю Россию, ее леса, а не тундру.

Опыт земли активно участвует в замысле автобиографической книги Н.М. Чукмалдина “Мои воспоминания” . Это не просто очерковая книга о некоторых событиях и людях второй половины Х1Х века. В центре внимания автора – не фактографические портретные зарисовки, а сам опыт жизни, в рассказе о котором писатель и видел свою цель. Богатство смысловых оттенков отношений человека и места интересно в книге Николая Мартемьяновича Чукмалдина.

Рассмотрим опыт сотворения места в произведении: “Ночь. Ветер стих. Ухабы миновали. Луна светит ярко. Необозримое поле снежной равнины блестит и искрится светящимися точками. Дорога стелется матовой полосою, теряясь вдали, среди волшебной панорамы: стена леса медленно плывет навстречу. Лошади крупной рысью дружно несутся вперед, мотая головами и похрапывая. Колокольчик под дугой гудит переливами тонов и замирает, теряясь в морозном тихом воздухе. Ямщик лихо встрепенется, ловким жестом головы сдвинет шапку набекрень и крикнет ласково на тройку: “Эй вы, родимые!” И затянет одну из тех песен русского народа, как бы вторя окружающему, которая сладко и в то же время до болезненности жутко отдается в душе вашей...Какой поэзией, какой волшебной сказкой веет от одного воспоминания о подобных впечатлениях”.

Ощущение простора, огромного пространства Сибири возникает благодаря теме движения и рефрену “теряясь”: не видно конца бегущей навстречу дороги (она “теряется вдали”), звук колокольчика далеко распространяется в “морозном тихом воздухе”, но также теряется в нем.

Один из важнейших в региональной литературе мотив “дороги” получает у Чукмалдина иную трактовку: путешествие в мир праздника и красоты. Обращают на себя внимание ключевые слова (семы), передающие движение: “ухабы миновали”, “дорога стелется”, “теряется вдали”, “стена леса...плывет вам навстречу”, “лошади крупной рысью дружно несутся вперед, мотая головами и похрапывая”, “колокольчик...гудит переливами тонов и замирает, теряясь в морозном тихом воздухе”, “ямщик лихо встрепенется”. Синтаксис первых предложений (“Ночь. Ветер стих. Ухабы миновали. Луна светит ярко”) также помогает запечатлеть убыстряющееся движение – нарастает темп повествования, предложения становятся распространенными, статику вступления (“Ночь. Ветер стих”) сменяет динамика путешествия.

Авторские замечания: “волшебная панорама”, “волшебной сказкой веет” – раскрываются в описании картин природы: “яркий свет луны”, ровность дороги (“ухабы миновали”), “блеск” и “сверкание” светящейся равнины, “стена леса” и т.д. Они создают настроение таинственности, радости и сказочности. Красота в данном случае и создает сказочность.

Главным в повествовании становится не описание природы само по себе, но в п е ч а т л е н и я человека, едущего зимней ночью на ямщицкой тройке. Человек находится “внутри” этого мира, он слит с ним. Его сознание вбирает в себя землю и ее природу. В данном случае напрашивается сопоставление восприятия песни северного человека в изложении Г.А.Мачтета (“В тундре и тайге”) и Н.М.Чукмалдина. И там, и здесь песня и пение «созвучны» пейзажу, являют с ним единое целое, выражают его: как слово, так и мелодия рождаются из глубины ландшафта. Разница – в «положении» субъекта, его самоощущении. Песня ямщика в “Моих воспоминаниях” вызывает настроение “сладости” и одновременно “болезненной жути”. Откуда последнее, почему возникает? Да потому, что эта песня – в том числе и о воспринимающем мир субъекте, а манера исполнения раскрывает глубины его души.

Природа в произведении Н.Чукмалдина выступает как начало, возвышающее душу, наталкивающее на раздумья, она открывает человеку самого себя. Позволяет обрести опыт самопознания. Осмыслить это позволяет таежный ландшафт: “Вот глушь лесная в вековом и девственном бору могучих великанов сосен и елей! Кто передаст человеческим языком всю гамму этих красок, всю мощь и красоту этой природы, где не ступала еще человеческая нога? Вот ствол сосны в два охвата толщиною, за ним другой, третий, и целый ряд стволов, уходящих в небо на 15 сажен. Их вершины увенчаны серо-зелеными побегами ветвей. Кора внизу корня шероховатая, с коричневым оттенком, а выше, по всему стволу переходит постепенно в желтый, светло-желтый, и чуть видно светит палевым на сучьях и отростках».

Без сомнения, в повествовании открывается новый смысл жизни места провинции – “лесной глуши” (см.: произведения Г. Мачтета, В. Короленко, Н. Телешова и других). Помогает это понять пространственное мышление места: с одной стороны, это все то же “дикое место”, где “не ступала еще человеческая нога”, с другой – “вековой”, “девственный”, но не страшный и пугающе чужой мир, в тайну которого невозможно проникнуть, а прекрасный, открытый человеку: “ дай только труд себе слышать его”.

Материнское начало природы (топофилия) ощущается человеком, и он в принципе всегда способен в него вернуться и стать другим, понимающим законы бытия. Заметим, что при этом автор вновь использует прием: сначала дается описание природы – “картинка”, фиксируется взгляд «наблюдателя» от общего плана – к частному (метод приближения). От описания бора – к образу уходящих вверх сосен (взгляд, устремленный в небо) – и резко вниз – к корням. И вновь вверх. И в этот момент уже не зрительно, но всем ощущенческим опытом человек «вдыхает» лес.

Чувственное познание мира ширится: постепенно подключается осязание (“шероховатая”), воспринимаются запахи (“смолистый аромат сосен”), звуки (“зашумели вершины”, слышится долбление дятла). Строка – “Серый дятел... долбит один из них, и гул ударов его клюва звонко раздается в кондовой древесине” – представляет звуковую цепочку (прием аллитерации). Звуки “г”, “д”, “р”, “к”, “в”, усиливающий их “з”, передают стук дятла. Феноменология звука, запаха, осязания творит мир заново.

Описание сосны – также авторская находка: ее кора – “шероховатая, с коричневым оттенком”. Качество может фиксироваться одновременно с помощью зрения и осязания, тем самым передается оттенок “шероховатости”. Образ так зрительно точен, что создается эффект прикосновения, осязательного ощущения бугристости сосновой коры. Затем коричневый оттенок (для автора всегда важна переходность, отсутствие определенного тона) переходит в “желтый” и “светло-желтый”, потом “чуть видно светит палевым”. Переход от цвета к свету “сделан” очень тонко: сложный эпитет “светло-желтый” “готовит” читателя к восприятию свечения дерева палевым.

Человек «слит» с природой, приобщить к ней автор стремится и читателя, используя прием “погружения” в стихию природы. При этом задействованы все органы чувств, кроме вкуса. И это, конечно, не случайно. Когда человек что-то пробует, он входит в особые отношения с предметом, выступает в роли “потребителя”, а не “созерцателя”. Автору как раз важнее остаться в позиции свободного «созерцателя». Эта отстраненность становится условием сохранения красоты, первозданности природы. И в созерцании он видит себя, а в образе природы раскрывается сам.

Противопоставление житейского “видимого и слышимого” мира сказочности и красоты природы дополнено в произведении мотивом “словесной невыразимости”. Слово не адекватно внутренней жизни природы и человека, и любое их описание не может исчерпать этих вечных тайн: “Когда вы стоите среди такой тайги, где не был еще хищник-человек, не рубил деревьев, не запускал палов, не жег кустов для сенокоса, тогда увидите вы ясно, почувствуете внутренними духовными очами, как живет природа, какой великой мощью, творя и разрушая, проявляются ее живые силы. Земля усыпана хвоей и листвой; упавшие деревья гниют и разрушаются, но на их остатках возникает и растет “младая жизнь”, опять с такой же новой силой порыва. Здесь громадная сосна, там пихта, ель и кедр, в прогалинах брусника и багульник, в урмане мелкие кусты и клюква, а на опушке топкого болота волной колышется высокая зеленая осока! Попробуйте рассказать, попробуйте изобразить этот дикий лес и дикую природу!”. Токи жизни места раскрывают человеку его смысл, но в этом открывается и смысл жизни самого человека.

Тюменский писатель Н.М.Чукмалдин рассказывает о местах, где он родился и живет, следовательно, власть края над его сознанием бесспорна. Отношения человека и края лежат в основе творчества писателя, они отчетливо тематизированы в его книге. Н.М. Чукмалдин ощущает себя обязанным служить своему краю: на свои деньги строит библиотеки и школы, церковь, открывает городской краеведческий музей.

7.1.4. «Глухие места» в творчестве Н.А. Лухмановой

В русской литературе сказочно завершенный образ природы встречается крайне редко, но в региональной прозе края мы можем обнаружить и другой пример. Сказочно завершенный образ природы представлен в романе Н.А.Лухмановой “В глухих местах” (впервые опубликован на страницах журнала “Русское богатство” за 1895 год). Другое дело, что обусловлено это иной авторской задачей.

Природа в произведении Лухмановой вызывает восторг, заставляет человека преклоняться перед вечной, самоценной красотой. Заметим, что создание образа природы в известной мере обусловлено традиционным для русской прозы в целом противопоставлением мира гармонии – греховному человеку и человечеству. В романе Надежды Александровны Лухмановой “В глухих местах” мир природы противостоит жизни города Тюмени, Ивановского монастыря, стеклянного завода купца Овечкина и т.д. При этом “конфликт” природы и человека отражает и пейзаж.

Сибирский пейзаж писательницы напоминает сказочный: “Из леса вырвался первый утренний ветерок и пробежал по реке, рябя и колыхая ее сонные волны. Легкий туман беловатой фантастической дымкой поднялся с воды и, редея, разрываясь, потянулся вверх. Из-за черного соснового бора вдруг брызнул пурпуровый луч и затем медленно выкатилось на небо солнце, все золотя и озаряя кругом. Вот на берегу в прибрежных кустах встрепенулись птицы, зазвенели песни, защебетали, зачирикали воробушки. Откуда-то снялись журавли и понеслись стаей, оглашая воздух жалобным клекотом”.

Природа одухотворена, ее движения бесконечны. Картина летнего утреннего пробуждения мира ото сна необычайно привлекательна, а “выход” солнца описан в фольклорном ключе. Рассмотреть это можно на уровне цветописи. Яркие, контрастные цвета: “беловатый”, “черный”, “ пурпуровый”, “золото”, изливаемое солнцем на землю, – создали бы ощущение лубка, если бы они не были поданы в непрестанной динамике и сочетании со светописью. Из фольклора “пришли” и устойчивые словосочетания: “черный сосновый бор”, “выкатилось на небо солнце”, “зачирикали воробушки”, ”жалобный клекот” журавлей и другие. Повествователь в романе часто обращается к русскому фольклору, приводя пословицы, поговорки, прибаутки, строки песен, обряды и т.д. Образ природы в произведении также сформирован фольклорным мышлением, проявляющимся и в стиле.

Кроме того, в романе “В глухих местах” складывается представление о Сибири как о некоем “тайном месте”, где легко укрыться, спрятаться. Возникновение образа во многом обусловлено обращением прозы к теме русского раскола. Старообрядцы в это время уходят все дальше на Север, оставляя “поруганные” места, создавая новые поселения. Старообрядчество (в той форме, в которой оно сложилось в Тюмени и других уголках Тобольской губернии 80-х гг. ХIХ века) воспринимается писательницей как явление сложное: с одной стороны, как истинный национальный уклад жизни, имеющий свою обрядовость и мораль, начало, связующее поколения (мотив заповеди); с другой – проявление фанатизма, влекущее за собой разнообразные конфликты раскола.

“Глухие места” в романе Н.А.Лухмановой приобретают новое значение, они не просто признак захолустья, глубокой провинции, где все качества цивилизации эпохи конца Х1Х века отсутствуют, а выступают как синонимы темных, тайных. Мотив “глухого места” в романе реализуется на уровне пространственных образов: скита, лесного поселения, скрытой молельни, часовни, тайной тропы, скрыни и других.

Образ тайги – “дома” в романе Н.Лухмановой, а также и в ее повести “Белокриницкий архиерей Афанасий» (1896), получает свою содержательность: “Лес был настоящий отчий дом для всего сброда. Там, в густой тайге, чуть не у каждого была припасена своя нора “про всякий случай”. Ружье, порох, рубленый свинец, запас муки да соли, – вот основное богатство варнака, все остальное даст лес. Дичины всякой вволю: толстый рябчик – кедровик, красноглазый тетер, токующий до одури по зарям, куропаточка пестрая, зайчина трусливая, богатый приедок в виде груздя сухого, рыжика, княженики, морошки, клюквы, “сибирского разговорца” – шишек кедровых – уйма непочатая.

Сибирская тайга в восприятии писательницы – место воли, свободы, да и сам сибирский разбойник – варнак – во многом в романе фигура романтическая (оба мотива традиционны для фольклора). Негде такому герою голову приклонить, а потому и нет у него иного “отчего дома”, кроме тайги. Тайга для варнака – родная матушка: она его поит и кормит. И в этом смысле тайга, лес – образ идеального пространства, райского уголка, богатства которого открыты человеку. Волшебный мир населен птицами и животными, рыбой, самыми разными растениями. Перед читателем возникает образ края, где вольно жить среди столь чудесной природы, но он и олицетворяет своеобразную скатерть-самобранку (на ней есть и еда и “приедок”).

Обратим внимание и на то, что в романе Лухмановой в качестве художественного принципа используется народный фольклорный и разговорный стиль речи повествователя. Мышление человека, живущего на сибирской земле, стремится максимально воплотить в тексте писательница. За исключением “сибирских текстов” в ее более чем обширном творчестве такого приема мы не встретим. Лухманова, по ее собственному утверждению, провела “пять лет в “глухих местах” (тексту предпослано замечание: “Из личных воспоминаний автора, пробывшего пять лет в “глухих местах”).