Художественное освоение Сибири А.Н. Радищевым

Противостоят друг другу в произведениях писателей Х1Х века образ Дома (родины) и Сибири (чужой стороны). Так, в рассказе Н.Д.Телешова “Домой” герой, сирота Семка, “остался одиноким среди чужих людей и среди чужой природы”, и вернуться на родину он может только по “той единственной “рассейской” дороге”. Дорога в повествовании – особый пространственный символ. Это пространство, где происходит “встреча” “своего” – “чужого”, следовательно, мотив дороги связан с “возвращением” или, напротив, с мотивом “отъезда”, в данном случае – “переселения”; место, где разворачивается традиционный сюжет-испытание героя, хронотоп мечты (надежды вернуться домой) и судьбы (разбивающей все надежды действительности).

Мотив “узнавания” Сибири можно проследить уже в “Письмах” А.Н.Радищева. В “Письме к другу, жительствующему в Тобольске по долгу звания своего” (1790), возникает образ адресата, друга-единомышленника писателя, пребывающего “в отсутствии”, “в отдаленном отечества нашего краю”. Человека просвещенного, который, “зная и правилы искусства, упражняяся сам в искусстве, сему собратном», может судить обо всем, то есть художника. “Отдаленный край – Тобольск – олицетворяет “неизвестное”, “новое“, «чужое» пространство.

Позиция беспристрастного исследователя Сибири, “разрушителя” традиционных представлений о единстве самого образа края, пожалуй, впервые в русской литературе проявляется в “Письмах из ссылки” А.Н.Радищева. Глубокое постижение Сибири – задача для автора первостепенная. Находясь в ссылке, Радищев замечает: “Время моего здесь пребывания я по возможности стараются употребить себе в пользу приобретением беспристрастных о здешней стороне сведений”.

Радищев, используя иносказание, говорит о необходимости феноменологической установки художественного сознания при «рассматривании» «ужасной провинции»: “Если я столь счастлив могу назваться, что... я почитаюсь зрителем без очков, то я и ныне тщуся все видеть обнаруженно, ни в микроскоп, ни в подзорную трубу. Но, признаюсь, трудно уловлять истину, когда к достижению оной ведут одни только разногласные повествования, изрекаемые обыкновенно пристрастием, огорчением и всеми другими счастьями, сердце человеческое терзающими”.

Размышляя о формировании в литературе некоего “типического” образа Сибири, Радищев пишет: “Издавна не нравилось мне изречение, когда кто говорил: – Так водится в Сибири; то или другое имеют в Сибири – и все общие изречения о осмитысячном пространстве верст; теперь нахожу сие вовсе нелепым. Ибо как можно одинаково говорить о земле, которой физическое положение представляет толико разнообразностей, которой и нынешнее положение толико же по местам между собою различествует, колико различны были перемены, нынешнее состояние ее основавшие; где и политическое положение и нравственность жителей следует неминуемо положению естественности».

Пожалуй, впервые русский писатель «не выводит» себя за рамки места. Опыт земли открывает Радищеву новое самопонимание: «… черты, пороки от ошибок и злость от остроумия отделяющие, теряются в неизмеримом земель пространстве и стуже за 30 градусов”. Сибирь для Радищева – более не миф, а территория, «страна», изменяющая его авторское сознание. И потому в «Письмах» автору трудно исчерпать провинцию, закрепить в конкретности.

Пространства Сибири огромны, и в “Письме к графу А.Р.Воронцову” возникает образ карты, наглядно закрепляющей территорию великого края: “Перед глазами моими на стене прибита генеральная карта России, в коей Сибирь занимает почти 3\4“. Наконец, Сибирь из «колонии» превращается в истинную страну (территорию, а не «царство»). Она противостоит не «столице», а русской провинции. Страна Сибирь имеет свой юг и свой север, во многом противопоставленные друг другу: “...если Сургут, Туруханск изобилуют соболями, то почто дивиться, что в Ялуторовске их нет? Если березовский житель кормится от табуна оленей, а ...уездный крестьянин может только успевать в земледелии, то хотя они оба сибиряки, однако же во многих вещах они между собой столько же различествуют, как англичанин от француза“.

Художественное освоение Сибири Радищевым осуществляется и на уровне традиции: исконное противопоставление города деревне воплощается в «слове» писателя о крае. Так, традиционно антитетичен склад характера горожанина и селянина: милосердие “существенно означает доброту души сибирских многих округ поселян”; или: “Если разум в городе острится, то сердце ослабевает”.

На этом же приеме строится описание месторасположения Тобольска, стоящего “частию на прекрасном и здоровом, частию на выгодном, но нехорошем и вредном для здоровья месте... Верхняя часть города стоит над поверхностью Иртыша 26 сажен, когда нижняя часть разлитием оного иногда затопляется. Но близость воды и проистекающие от этого в домашнем быту удобности ... перевешивают выгоды здравого воздуха во мнении здешних жителей, что дом, стоящий построителю 1000 р., под горою продается за 2000 р., а построенный на горе за 2000 р. не скоро найдет купца”. Заметим, что противопоставляются мнения “здешних жителей” и автора «Письма»: “чужую позицию” можно рассмотреть, проанализировать, но трудно принять. По-прежнему сохраняется в литературе взгляд на Сибирь «со стороны».

А.Н. Радищев, находясь в ссылке в Тобольске (1791), почувствовал власть “чужого” места в том, что оно умеет не соответствовать ожиданиям и идет вразрез с ними, требует не беспристрастного взгляда, а свободного от предубеждения и предрассудков, внимательного. Место может удивлять, вызывать жажду познания или желание помочь, может сделать несчастным или счастливым, победить человека, но никогда не бывает побеждено само.

Конфликт “своего” и “чужого” отражается в обыденном сознании, “голос” которого слышен в сибирских пословицах, записанных известным в свое время поэтом В.В. Князевым (поэт родился в Тюмени в 1887 году): “Чужое страхом огорожено”, “Чужие люди – дремучий лес”, “В чужом месте, что в лесу”; “Свой уголок – простор”, “В своем дому хоть болячкой сяду, нет дела никому”, «Не то беда, что чужой в доме – не объест, а то беда, что в чужом роту чужой язык звонит»», «Свой своего ищет».

Сопоставление сложившегося в российской беллетристике “мифа” о Сибири и собственных впечатлений Г.И.Успенского, отправившегося в путешествие по краю, стало своеобразным приемом в его очерковой книге «Поездки к переселенцам» (1891). В повествовании открывается авторское сознание, прежний опыт и ”опыт жизни здесь” которого содержательно противоположны и приходят в столкновение. Этот конфликт определяет художественную структуру произведения. Сложившийся в российской беллетристике “миф” о Сибири, книжное представление о ней как о месте гибели, конца света, снимается в опыте жизни здесь: “…В мертвой тишине ночи мертвой тайги слышно хрустение человеческих костей, – лакомится какая-то хищная тварь мясцом человечьим”, – это единственное впечатление приехавшего в Сибирь писателя, зафиксированное в начале книги очерков. Но со временем, по мере обретения “опыта жизни здесь”, появляются уже иные, личностные, а не традиционные оценки: “Все это веющее простором, свободным своевольством и могучей, но смирной силой, все это уже не наше, черноземное, а новое, здешнее, чисто сибирское и для нас необычное”, но оно “почему-то веселит, поднимает в душе что-то радостное». Писатель “разрушает” основные доминанты пейзажа Сибири, утвердившиеся в русской литературе: “холодность пейзажа” (В.Короленко), “зимний пейзаж” Н.Телешова. Он находит себя в провинции. Земля Сибири своей «здешностью» завораживает. Успенский ощущает, что она не нуждается в его «привезенных» с собой оценках, а говорит сама. Ее голос писателем не может быть целиком осмыслен. Следует подчеркнуть, что прием сопоставления эмоционально контрастных пейзажных описаний Г.Успенского станет впоследствии структурообразующим в литературе Сибири.