Образ места в автобиографических книгах С.Т. Аксакова

В конце пятидесятых годов Х1Х века появляются автобиографические книги С.Т. Аксакова “Семейная хроника” (1856); “Детские годы Багрова – внука” (1858). Современники увидели “недостаток” произведения в том, что автор отдает большее предпочтение изображению Оренбургской губернии, нежели своим персонажам, и в результате “герои оказываются на втором плане”. Образ места у Аксакова несводим к “пейзажу”, красота которого, в зависимости от того, замечает или не замечает ее повествователь, важна в своем функциональном значении: “Так называемые красоты природы – это еще не любовь к природе: это любовь к ландшафту, декорациям, к призматическим преломлениям света”. В его произведениях природа – не фон, не иллюстрация к настроениям персонажей, но самоценное начало. Самоценность ее видна в том, что в отношениях с человеком она не играет подчиненной роли. Природа “насыщает”, “создает” образ русской земли не всеобщего начала, а конкретно закрепленного места русской земли.

С.Т. Аксаков в своем творчестве создает особую поэтику земли. “Обширна, плодоносна и бесконечно разнообразна Оренбургская губерния”, образ которой имеет в произведении тщательно разработанную пространственную структуру. “Обширность” чувствуешь, когда воссоздается географическая “динамика” места – сменяют одно другое названия городов и деревень: Парашино, Багрово, Сергеевка, Чурасово, Уфа, озер: Кандры, Каратабынь. “Обширность” тем самым – не абстрактное представление о некоем “пространстве” условной провинции, каких много. “Непохожесть”, “разнообразие” Оренбургской губернии воплощается в “атмосферу” особой жизни места, что присуща каждому ее уголку и имеет свои характеристики. Слово “атмосфера” у Аксакова, безусловно, противостоит “ландшафту” и “декорации”.

Рассказчик в повествовании исполняет роль “летописца”, обращающегося к образу своей земли и истории семейного древа, то есть своему родовому началу. Потому образ рассказчика – не столько индивидуальность, сколько своеобразный “голос” создавшего его места. Он фиксирует особенности “родового сознания” своих предков, которые “сами того хорошенько не понимали, не определяли себе и сказанных сейчас мною слов – никогда не употребляли”. Описание “простых склонностей сельских жителей” Оренбургского края ведется в эпической тональности: “Вы не великие герои, не громкие личности; в тишине и безвестности прошли вы свое земное поприще... но вы были люди, и ваша внешняя и внутренняя жизнь исполнена поэзии”. Заметим, что образ провинции в прозе Аксакова развернут как олицетворение “места” русской земли.

6.3. «Русский мир» И.С. Тургенева

Оренбургская губерния – имя места, ставшего героем в творчестве С.Т. Аксакова. “Дворянское гнездо” – тоже имя героя, указывающее на особый пространственный центр, вокруг которого формируется художественное целое произведения. Благодаря названию роман может быть прочтен как книга, предмет которой – “дворянское гнездо”, русская усадьба и ее мир.

Образ русского мира в романе оформляется в противостоянии “русского” и “иностранного” по принципу противостояния. Хозяйство ведется на “английский манер”, детей воспитывают по “французской методе”, в моде браки с иностранцами, популярное и едва ли не единственное чтение – французские романы, родным языком пренебрегают. Вернувшись в Россию “англоманом”, отец Лаврецкого “не придерживался ни одной русской привычки и по-русски изъяснялся странно”. Но что такое “русское”, сразу и не скажешь. На первый взгляд, в тексте романа нет предметных описаний “русского уклада жизни”, русских нравов и обычаев, хотя есть упоминания о них, когда речь идет о прошлом веке.

Содержание “русского мира” открывается в романе постепенно. Прежде всего замечаешь, что “русский мир” в тексте имеет конкретное место своего пребывания: у него явная географическая закрепленность: Орел, дом Калитиных, Васильевское, Лаврики. «Русский мир» ярко представлен и в заглавном образе романа – “дворянском гнезде”. Он и составил обаяние книги, которое чувствует читатель. Дворянское гнездо олицетворяет все истинно русское, а потому имеет свою силу и власть. У него есть своя история, свои легенды, своя судьба. По законам бытия самостоятельного действующего лица “дворянское гнездо” наделено своей “биографией” и памятью рода.

Образ “дворянского гнезда” несет в себе трагический смысл, оно обречено на исчезновение. Вопрос о том, как его сохранить, не проговорен в слове повествователя, но угадывается в историческом контексте: большинство “гнезд” пустует, потомки старинных дворянских родов покидают их, само слово в русской действительности утрачивает свой основной смысл. Куда, на какую “родину” возвращается Лаврецкий, что он знает о ней?

Первоначально Лаврецкий воспринимает “родные места” как “чужие”, им овладевает чувство усталости, подавляющего однообразия “русских картин”. В его первых наблюдениях много негативно-оценочных слов, “Глупые галки и грачи, с тупой подозрительностью взиравшие боком на проезжавший экипаж... серые деревеньки, жидкие березы”,

“Родные места” вызывают в памяти не только образы покойных родителей, но и мысли “ о Роберте Пиле… о французской истории... о том, как бы он выиграл бы сражение, если б он был генералом”. “Русское” в его сознании перемежается с “французским”: “Те же поля, те же степные виды”. Лаврецкий ловит себя на этом и замечает: “Хорош возвращаюсь я на родину”.

“Убедить” себя в любви к России ему не удается. Чувство “родины” не может появиться в результате волевого усилия. Оно приходит совершенно иначе, сознательное намерение в данном случае бесплодно. Решение Лаврецкого “жить в глуши России” и ”пахать землю” абстрактно и умозрительно, отчетливо эгоистично. Стереотипное представление героя о русской провинции как “глуши”, где нет жизни, будет опровергнуто его собственным неожиданным открытием мира русской земли. Для этого герою приходится “войти”, попасть “внутрь” “русского мира”, который он поначалу только называет своей “родиной”. Дворянское гнездо обладает собственной энергией и силой воздействия, оно создает человека и определяет его будущее. Оторванность от родного “гнезда”, его забвение заведомо предвосхищают “безродность”, неприкаянность Варвары и Паншина. Для воплощения образа места (русской земли) автор использует мотивы “почвы” и “ ростка”. Прямое обношение к ним имеет судьба Глафиры, не по своей воле покинувшей “родовое гнездо”, – “выхваченного из родной почвы, вырванного деревца, брошенного корнями на солнце”.

У земли есть свой “голос”, своя жизнь, но ведома она лишь посвященному, “своему”. Им и становится герой в момент душевного кризиса. Лишь в Васильевском Лаврецкому удается расслышать “голос” земли и ответить на него: “Вот когда я на дне реки... и всегда... тиха и неспешна здесь жизнь... кто входит в круг, – покоряйся”. Интенция субъекта открывает ему мир и самое себя в нем заново. В его восприятии обыденные звуки “деревенской глуши” (жужжание мух, писк комара, крик петуха, скрип ворот) постепенно стихают, и начинает “звучать” “голос” русской земли. Так, земля становится сферой объективной человеческой субъективности, феноменом.

Герою открывается ее внутренняя жизнь, и в речи повествователя исчезают оценочные и рефлексивные слова. Им на смену приходят те, что передают взгляд “изнутри”: “сила”, “здоровье”, “бездейственная тишина”. В “бездейственнности” земли скрывается ее активное рождающее начало: “Вот тут слышно, как коренастый лопух лезет из густой травы; над ним вытягивает зоря свой сочный стебель, ... а там, дальше, в полях, лоснится рожь... и ширится во всю ширину свою каждый лист на каждом дереве, каждая травка на своем стебле”.