23 страница

Генри Греди, Новый Юг.

Коль полюбишь (как весь свет!), Воспевай предмет желанья, Докучай, моли ответ, Клятвы дай, яви страданья, Цепи куй, к звену звено, Чти Амура нерушимо, Преклоняй колена! Но... Не пиши письма любимой!

Ах, соблазн весьма велик: Погрузишь перо в чернила, Глядь — оно покорно вмиг На бумагу страсть излило. Если можешь, удержись, Строк не лей неутомимо, Взяв перо, остановись! Не пиши письма любимой!

Может сердце охладеть, Страсть другая застучится, Но душе не улететь — Поймана в силки, как птица: Лист с письмом твоим — закон, Кредитор неумолимый, Милости не знает он! Не пиши письма любимой!

Томас Худ младший, Письмо с советом.

(М-р Биксби, лоцман парохода на реке Миссисипи, разговаривает со своим учеником.)

— Как называется первая пристань выше Нового Орлеана?

Мне была предоставлена возможность испытать удовольствие от своего мгновенного ответа. И я его испытал, сказав, что не знаю.

— Ты что — на самом деле не знаешь?

Такой оборот меня ошарашил. Но я сразу пришел в себя. Сказать же я мог только то, что уже ответил.

— Слушай, да ты просто нахал,— сказал м-р Биксби.

— А как называется ближайшая пристань? — И опять я не знал.

— Это уже сверх всяких ожиданий... Скажи мне название любой пристани или пункта, о которых я тебе говорил...

После некоторого размышления над вопросом я решил, что не могу назвать.

— Послушай... Откуда бы ты начал переправу выше пункта Двенадцатая Миля?

— Не...е...зна...а...ю.

— Не...е...е...зна...а...ешь?

Он даже передразнил мою манеру «тянуть» слова.

— Что ж тогда ты действительно знаешь?

— Я... я... ничего, право ничего...

— Клянусь духом великого Цезаря, охотно тебе верю. Ты самый что ни на есть на свете тупица и олух, помоги мне сам Моисей! Подумать только — он хочет стать лоцманом, хочет водить суда — он! Да ведь он корову не проведет по проулку!..

Ну и закипела же в нем ярость! Он был человек нервный. Он метался то в одну сторону от штурвала, то в другую, перебирая ногами, словно под ним горел пол. Он хотел сначала покипеть, потом перелиться через край и снова ошпарить меня.

— Слушай... Как ты думаешь — для чего я тебе толковал о названиях пристаней?

Минутку я подумал с душевным трепетом, и демон-искуситель соблазнил меня ответить:

— Ну как бы сказать... пришлось к разговору, я думал...

Это было все равно, что подразнить быка красной тряпкой. Он так неистовствовал и бесновался (а в это время как раз пришлось пересекать реку), что потерял способность видеть — подумалось мне,— так как наскочил на рулевое весло торговой шаланды. Разумеется, торгаши не упустили случая выпустить целый залп отборных богохульств и проклятий. Но никогда человек не испытывал такого удовольствия, какое испытал м-р Биксби.

Наполнявшее его бешенство переливалось через край, а тут на его счастье нашлись люди, умеющие соответствующим образом отлаяться. Он раскрыл в рубке окно, высунул голову... Последовало такое извержение, какого я никогда раньше не слыхал. Чем дальше, чем слабее слышались проклятья экипажа шаланды, тем выше поднимал голос м-р Биксби и тем увесистей становились его эпитеты. Когда окно, наконец, захлопнулось, он был опустошен. Можно было закинуть в него частый невод и не выловить достаточно проклятий, которые могли бы смутить даже вашу матушку. Тогда он сказал мне самым любезным тоном:

— Вот что, малыш. Надо завести записную книжку и каждый раз, когда я тебе говорю что-либо, тут же в нее записывать. Есть только один способ стать лоцманом— знать наизусть всю реку... Ты должен знать ее вдоль и поперек, как алфавит...

Марк Твен, Жизнь на Миссисипи.

Лука: ...Она, правда-то, не всегда по недугу человеку... не всегда правдой душу вылечишь... Был, примерно, такой случай: знал я одного человека, который в праведную землю верил... Должна, говорил, быть на свете праведная земля... в той, дескать, земле — особые люди населяют — хорошие люди! Друг дружку они уважают, друг дружке — за всяко просто — помогают... и все у них славно — хорошо! И вот человек все собирался идти... праведную эту землю искать. Был он — бедный, жил — плохо... и, когда приходилось ему так уж трудно, что хоть ложись да помирай, — духа он не терял, а все, бывало, усмехался только да высказывал: «Ничего! потерплю! Еще несколько — пожду.,, а потом — брошу

всю эту жизнь и — уйду в праведную землю...» Одна у него радость была — земля эта...

...И вот в это место — в Сибири дело-то было — прислали ссыльного, ученого... с книгами, с планами он, ученый-то, и со всякими штуками... Человек и говорит ученому: «Покажи ты мне, сделай милость, где лежит праведная земля и как туда дорога?» Сейчас это ученый книги раскрыл, планы разложил... глядел-глядел — нет нигде праведной земли! Все верно, все земли показаны,— а праведной — нет!.. Человек не верит... Должна, говорит, быть... ищи лучше! А то, говорит, книги и планы твои — ни к чему, если праведной земли нет... Ученый в обиду. Мои, говорит, планы самые верные, а праведной земли вовсе нигде нет. Ну, тут и человек рассердился — как так? Жил-жил, терпел-терпел и все верил — есть! а по планам выходит — нету! Грабеж!.. И говорит он ученому: «Ах ты... сволочь эдакой! Подлец ты, а не ученый...» Да в ухо ему — раз! Да еще!..

А после того пошел домой и — удавился!..

М. Горький, На дне.

Тигр! Тигр! В лесу ночном

Вьешься желтым злым огнем.

Чьей бессмертною рукой

Создан страшный облик твой?

Где — в аду иль среди звезд —

Пламя глаз твоих зажглось?

На каких Он крыльях взмыл?

Где Он пламя то схватил?

Как сплела рука Его

Узел сердца твоего?

Чья чудовищная власть

Влила в сердце жизнь и страсть?

Молот чей твой мозг ковал?

В какой печи обжигал?

Кто посмел тебя обнять

И десницей Ужас сжать?

Когда звезды в синь небес

Бросят россыпь светлых слез,

Тот, кем Агнец сотворен, —

И тобой доволен Он?

Тигр! Тигр! В лесу ночном

Вьешься желтым злым огнем.

Чьей бессмертною рукой

Создан страшный облик твой?

Уильям Блейк, Тигр.

Бесчисленные «завтра», «завтра», «завтра» Крадутся мелким шагом, день за днем, К последней букве вписанного срока; И все «вчера» безумцам освещали Путь к пыльной смерти. Истлевай, огарок!

Жизнь — ускользающая тень, фигляр, Который час кривляется на сцене И навсегда смолкает; это — повесть, Рассказанная дураком, где много И шуму и страстей, но смысла нет.

Шекспир, Макбет.

О грусть и прелесть слова «Никогда»... Присев на мшистый камень у ручья, Цветов лесных вдыхаю свежесть я. В ушах звучит какой-то дальний звон. И плачу я, в раздумье погружен, Все радости ушли, как вешняя вода, Они погребены тобою, «Никогда»!

А. Теннисон, Никогда.

...что говорить, красивое местечко... На холме, где гуляет ветер, много неба, облака и часто много солнца, лунного света и мерцанья звезд... Да, неплохое место. Горный лавр, сирень. Я часто думаю, почему люди хотят, чтобы их хоронили где-нибудь в Вудлауне или Бру­клине, когда им неплохо было бы и здесь, в Ныо-Хемпшире. Повсюду в этом уголке старинные плиты... 1670 год, 1680 год... Мужественные люди, проделавшие долгий путь к независимости. Летом заходит случайная публика, посмеивается над забавными надписями на могильных плитах... Пусть смеются — никто не в обиде. Из Бостона наезжают специалисты по родословным. Им платят тамошние горожане, чтобы они поискали предков. Хотят убедиться, что они Дочери американской революции или «Майфлауэра»... Да кому до них дело?.. А повыше—ветераны Гражданской войны... На их могилах железные флажки. Ребята из Нью-Хемпшира даже подумывали, что здесь надо бы собрать всех погибших за Союз, хотя некоторые ничего и не видели далее чем за пятьдесят миль кругом. Все, что они знали, было название друзей—Соединенные Штаты Америки. Соединенные Штаты Америки... И они пошли и умерли за них... Да, много горя принесла смерть тех, кто покоится здесь. Люди, совсем потерявшие голову от горя, сносили своих родичей сюда — на этот холм. Все мы знаем, как это бывает... а потом идет время... солнечные дни... дождливые... снег... Много мыслей приходит здесь и ночью и днем. Я хочу сказать вам о некоторых вещах, о которых вы уже знаете и знаете так же хорошо, как и я. Но вы не останавливались на них, часто не вникали в них. Мне не интересно, что там говорят... Каждый знает, что есть нечто вечное. Это не дома, не имена, не земля и даже не звезды. У каждого где-то в глубинах сознания живет мысль, что нечто вечно, и это вечное связано с человеческим существом. Все великие люди, когда-либо жившие, говорили нам о вечном пять тысяч лет, и вас будет удивлять, как люди всегда забывают об этом. Вечное скрыто где-то глубоко-глубоко в человеческом существе. Вы знаете, как и я, что давно умершим нет дела до нас, живых. Понемногу, понемногу они отходят от всего земного... от тщеславия... от радостей... от того, что им принесло страдания... от тех, кого они любили. Их словно... отнимают от груди матери— да, да, отлучают от земли. Они остаются здесь, а все земное в них отмирает, и им делается все равно, что происходит в Гроверс-Корнерсе. Они ждут. Они ждут, они чувствуют, что это должно наступить. Что-то значительное, большое. Может быть, они ждут, чтобы вечное в них обратилось в явь. То, что они могли бы сказать, возможно, ударило бы по чувствам нас — матерей и дочерей... мужей и жен... врагов... богатых и бедных... Что они сказали бы, возможно, заставило бы всех побледнеть... Что остается?..

Что ж остается, если память о вас заглохнет, если забудут даже, как вы выглядели, миссис Смит?

Из III акта постановки «Наш город» Торнтона Уайльдера.

Эмили (встала из могилы и посетила свой дом, когда исполнилось двенадцать лет со дня ее рождения): Я не могу! Я не могу дальше идти... Так быстро все проходит. У нас не будет времени посмотреть друг на друга!.. Я не представляла себе... Так быстро все проходит, а мы никогда не замечали этого. Уведите меня назад, на холм, в могилу. Но нет, подождите! Еще бы раз взглянуть... Прощайте, прощайте все. Прощай Гроверс-Корнерс... Мама и папа. Прощайте, тиканье часов... и мамины подсолнечники... Еда и кофе. И отутюженные платья и теплая ванна... Сон и пробуждение... Как ты прекрасна, земля, если подумать! А разве люди когда-нибудь ясно постигают жизнь, когда они живут, понимают ясно каждое и каждое ее мгновенье?

Голос ведущего: Нет. Святые и поэты, может быть, те постигают.

Эмили: Я готова вернуться назад.

Из III акта постановки «Наш город» Торнтона Уайльдера.

Эссекс (обращаясь к королеве Елизавете): Была б нам суждена иная встреча — как были бы мы счастливы...

Но нас друг с другом разлучает корона. Я должен умереть.

Признаться надо в этом... с этого начать...

Я должен вам сказать, что если бы не королевство,

Счастливей нас влюбленных не найти. И даже,

Если бы не королевой были вы, а я — не претендентом на престол,

Сам бог и на земле, и в небесах, и в преисподней

Тщетно бы искал другой пример любви

Столь совершенной. Запомните... Я обречен на

смерть...

Могу признаться вам всем сердцем —

Расставаясь с жизнью, на земле я покидаю только

вас.

И все же если жить мне суждено, то стал бы

Вашей смертью я иль вы — моей...

Максуэлл Андерсон, Королева Елизавета.

Хочу тебя прославить,

Тебя, пробивающегося сквозь метель зимним вечером,

Твое сильное дыхание и мирное биение твоего сердца

в тяжелых доспехах,

Твое черное цилиндрическое тело, охваченное золотом

меди и серебром стали,

Твои массивные борта, твои шатуны, снующие у тебя

по бокам,

Твой размеренный гул и грохот, то нарастающий, то

теряющийся вдали,

Твой далеко выступающий вперед большой фонарь,

Твой длинный белый вымпел пара, слегка розоватый

в отсветах,

Густые темные клубы дыма, изрыгаемые твоей трубой,

Твой крепко сбитый остов, твои клапаны и поршни,

мелькающее поблескиванье твоих колес,

А сзади состав вагонов послушных, охотно бегущих

за тобою

И в зной и в дождь то быстро, то медленно, но всегда

в упорном беге.

Ты — образ современности, символ движенья и силы,

пульс континента;

Приди послужить музе и уложись в стихи таким,

каким я тебя вижу,

Внося с собой бурю, порывы ветра и хлопья

валящего снега,

Днем предваряемый звоном сигнального колокола,

Ночью — молчаливым миганьем твоих фонарей.

Горластый красавец!

Мчись по моим стихам, освещая их мельканьем твоих

фонарей, оглашая их бесшабашным шумом,

Буйным, заливистым хохотом твоего свистка, — будя

эхо, грохоча, сотрясая землю, все будоража,

Подчиняясь только своим законам, идя своим путем,

Голос твой — не слезливая арфа и не бойкий рояль,

А пронзительный крик, повторяемый скалами и

холмами,

Далеко разносящийся вдоль прерий и по озерам

И к вольному небу — весело, сильно, задорно.

Уолт Уитмен, Локомотив зимой.

В будущем, которое мы стремимся освободить от тревог и, опасений, перед нами открывается мир, построенный на основе четырех неотъемлемых свобод человека.

Первая из них — свобода слова где бы то ни было на свете.

Вторая — свобода религиозных культов везде и всюду на свете.

Третья — свобода от нужды, которая, согласно принятым во всем мире понятиям, означает взаимопонимание в сфере экономических отношений, обеспечивающее для каждого государства мирную зажиточную жизнь его граждан всюду на свете.

Четвертая свобода — это свобода от страха, которая, говоря теми же словами, означает сокращение во всем мире вооружений в такой степени, в такой полной мере, что ни одно государство не будет в состоянии совершить акт агрессии против любого своего соседа нигде на свете.

Из речи «О четырех свободах» Франклина Д. Рузвельта.

Отныне да не посмеет ни один из нас лгать, ибо мы видели, что искренность побеждает и вне нас и внутри нас; что здесь нет никаких исключений; что никогда с тех пор, как земля стала плотной материей, обман, уловки или хитрость не пленяли ни одной ее малейшей частицы; что даже под защитой богатства или высокого положения в штате и в самой республике лукавый и низкий человек не избежит разоблачения и презрения — и что никогда душу не обманешь; что стяжание без доброжелательства тлетворно, и никогда ни на одном континенте земного шара, ни на одной планете, никогда до зачатия человека, ни в сменяющихся периодах жизни, ни в бедствии, ни в расцвете сил — нигде ни при одном жизненном укладе или его преобразовании, никогда и нигде не вырастало существо, которое инстин­ктивно ненавидело бы правду.

Из предисловия Уолта Уитмена к изданию «Листьев травы» 1855 г.

...у каждого ребенка, возникшего из чрева женщины, бывает время, когда он как будто стремглав бежит по темному переулку, где не видно дверей, а сзади — охотник, и шаги его звонко раздаются по мостовой. У каждого ребенка — у богатого и бедного, как бы его ни баловали, какой бы уютной и теплой ни была его спаленка,— бывает время, когда он словно в отзывающейся гулким эхом пустоте и некому прийти на помощь или услышать его, и шелест сухих листьев, несущихся по улице, кажется шорохом подкрадывающегося Ужаса, а потрескивание старого дома — щелканьем взводимого охотником ружейного курка. И даже если взрослые любят маленьких, заботятся о них, они ничем не могут помочь, когда те смотрят в могилу и в широко открытые глаза—окна в наполненной страхами детской— без всякой надежды на помощь и утешение... самое ужасное и волнующее из всего — трогательная покорность, с которой ребята принимают свою долю. Да хранит бог малышей! Они расплачутся при виде сломанной игрушки, но с мужеством сжигаемого на костре праведника загородят мать от руки убийцы и перенесут то, что никогда не знали отца. Смерть котенка заставит их рыдать, уткнувшись в такие родные колени матери, а, может быть, придет время, они будут лишними в доме, и тогда они уложат свои пожитки в старую кар­тонную коробку, перевяжут ее бечевой и пойдут искать другую улицу, другой дом, другую дверь. Да сохранит их бог! Они перенесут... Ветер и холодный дождь... Они перенесут.

В тени ветвей, залитых лунным светом, ребенок видит тигра, а взрослые говорят: Да нет никакого тигра, спи же! Он спит — и тигр в его снах, тигр в ночи, дыханье тигра там, за оконным переплетом. Да хранит бог малышей! У каждого в снах — хищник, преследующий их вдоль темной реки, страшной, безмолвной, отрезающей путь. Каждый из них одинок и безгласен, ибо нет слов, рассеивающих страхи детей, нет ушей, которые слышали бы их, нет никого, кто бы понял их, если б даже услышал. Да хранит бог маленьких детей! Они перетерпят. Они вынесут...

Давис Грабб , Охотник в ночи.

Спокойно море в тишине ночной.

Прилива час... Луна плывет, сияя,

Над брегом Франции и луч свой голубой

В пролива гладь задумчиво роняет.

Луна плывет... Из вод спокойных ввысь

Утесы Англии, мерцая, поднялись.

Взгляни в окно: как тихо и светло!

И только там, где жемчуг пенных брызг,

Лаская землю, море принесло,

Там — слышишь? — ропот и немолчный плеск:

К подножью скал серебряной толпой

В покорном беге волны то прильнут,

То схлынут вновь и гальку за собой

Назад с ревнивой нежностью влекут.

Шумит прибой, и вдаль уносит он

Печали вечной неизбывный стон.

Меттью Арнольд, Дуврский берег.

...Теперь навек прощай,

Душевный мир! Прощай покой! Прощайте,

Пернатые полки, большие войны,

Где честолюбие — доблесть. О, прощайте,

Храпящий конь и звонкая труба,

Бодрящий барабан, визгунья-флейта,

Державный стяг и все великолепье,

Гордыня, блеск и пышность славных войн!

И вы, орудья гибели, чей рев

Подобен грозным возгласам Зевеса,

Навек прощайте! Кончен труд Отелло.

Шекспир, Отелло.

У ночи сотни глаз,

У дня — один навек,

Но солнца свет погас —

И мир поблек!

Ум смотрит сотней глаз,

Одним лишь — сердце, но

Любви уйти дано —

И жизни свет погас.

Ф. В. Бурдийон, У ночи сотни глаз.

Линда Ломан (рассказывает сыновьям об отце Вилли Ломане): Я не говорю, что он большой человек. Он никогда не зарабатывал кучу денег. Его имя не встречалось в газетах. И в характере его не было ничего необыкновенного. Но он же был человеком, и с ним произошло ужасное. Надо уделить ему чуточку вниманья. Нельзя же дать ему просто сойти в могилу, как состарившейся собаке. Вниманье нужно человеку, участье. Вы говорили, что он немножко тронулся. Но вам и в голову не приходило, что его тревожило. Чело­век измотался. И маленький человек может также устать, как большой человек. В марте исполнится тридцать шесть лет, как он начал работать для компании, находить новые места для распространения ее торговой марки, а теперь, когда он состарился, они отнимают у него заработок... Когда он делал для них дела, когда он был молод, они ценили его. А теперь все его старые друзья, старые покупатели, которые любили его и всегда старались подбросить ему какой-нибудь заказ, или умерли, или отошли от дел. В Бостоне он всегда мог делать по пяти, шести, семи визитов в день. А теперь погрузит свои саквояжи, выгрузит—и уже без сил... Ходить он не может—больше говорит. Отправляется за семьсот миль, доберется до места, а там его не знают, никто ему не рад. Подумайте, что на душе у человека, когда он снова гонит машину домой за семьсот миль — и ни цента заработка! Поневоле будешь разговаривать сам с собой... А почему? Не приходилось ли ему заходить к Чарли, чтобы занимать по пятидесяти долларов в неделю и потом уверять меня, что это его выручка? Долго могло так тянуться? Долго? Вы видите—я сижу вот здесь. Чего я жду? А вы мне говорите — он был бесхарактерный... О человеке, который только для вас и работал! Кто, кто его вознаградит за все?

Артур Миллер, Смерть коммивояжера.

Я не могу примириться с мыслью, что человечеству приходит конец. Легко сказать, что человек бессмертен лишь потому, что он все преодолеет; что даже если бы пробил и замер последний удар на часах судьбы из-за ничтожной крупицы элемента, который облаком расплывется и недвижимо застынет в багровом отблеске последнего умирающего заката, то и тогда будет еще слышен один звук — звук слабого неиссякающего человеческого слова. Я отказываюсь допустить это. Я верю, что человек не только все превозможет. Он победит. Он бессмертен не потому, что среди живых существ только ему дано неиссякающее слово, а потому, что ему дарована душа, способная жертвовать, сострадать и терпеть.

Долг писателя и поэта—писать об этом. Им принадлежит особое право помочь человечеству в его борьбе, поднимать его дух, напоминать ему о мужестве, чести, надежде, гордости, сострадании, жалости, о самопожертвовании, из которых слагалась слава его прошлого. Но голос поэта не только летопись человечества. Он может быть оружием человечества и его опорой в борьбе и победе.

Из речи Уильяма Фолкнера по поводу вручения

Нобелевской премии.

Я заявляю палате, как уже заявил министрам, вошедшим в состав правительства, что могу только предложить кровь, труд, слезы и пот. Нам предстоят самые горестные испытания. Пред нами долгие, долгие месяцы борьбы и страданий.

Вы спросите — в чем наша политика? Скажу вам — начать войну на суше, на море и в воздухе, войну со всей нашей мощью, со всей силой, дарованной богом; начать войну против ужасной тирании, невиданной даже в самых темных, самых прискорбных списках человече­ских преступлений. Такова наша политика.

Вы спросите — какая наша цель? Могу ответить одним словом: победа. Победа любой ценой, победа, невзирая на все ужасы, победа, каким бы долгим и тяжелым ни был путь к ней, ибо без победы мы погибнем. Представим это себе с предельной ясностью. Не станет существовать Британская империя, погибнет все, что она отстаивала, исчезнут и вековые импульсы, толкающие человечество вперед к его цели.

Я принимаю возложенные на меня обязанности, преисполненный бодрости и надежды. Я верю, что люди не допустят, чтобы наше дело постигла неудача.

Я чувствую себя вправе в данном положении, в данное время потребовать содействия у всех и сказать: «Так идите же, вместе пойдем вперед, объединив наши силы».

Из речи Уинстона Черчилля, произнесенной 13 мая

1940 г. в палате общин по случаю формирования

коалиционного военного правительства.

Когда в ходе событий для одного народа становится необходимым разорвать политические узы, связывавшие его с другим, и среди других держав на земле занять самостоятельное и равное положение, на которое ему даруют право законы естества и создатель, — при­личествующее уважение к мнению человечества обязывает объявить причины, побуждающие к отделению.

Мы считаем совершенно непреложными истины, что все люди созданы равными, что творец наделил их известными неотъемлемыми правами, в том числе — правом на жизнь, свободу и стремление к счастью; что для обеспечения этих прав людьми учреждаются правительства, обладающие полномочиями с согласия управляемых; что, если какая-либо форма правления становится пагубной для указанных целей, народ имеет право изменить или упразднить ее и поставить новое правительство, положив в его основу такие принципы и организуя его власть таким образом, как ему покажется наиболее целесообразным для безопасности и счастья.

Из Декларации независимости 1776 г.

Глава: ПРИЛОЖЕНИЕ IV ОБРАЗЦЫ РЕЧЕЙ

А. РАЗВЛЕКАТЕЛЬНАЯ РЕЧЬ

Погода в Новой Англии — Марк Твен.

(Речь произнесена на банкете общества «Новая Англия» в Нью-Йорке в семьдесят первую годовщину основания общества, 22 декабря 1876 г.)

Господа! Я глубоко верю, что тот, кто сотворил нас, создает в Новой Англии все — за исключением погоды. Не знаю, кто ее делает, но мне думается, что это довольно неотесанные подмастерья с фабрики Бюро погоды. Проходя обучение, они практикуются за харчи и одежонку на Новой Англии. Затем их продвигают и поручают изготовлять погоду для районов, где потребителю нужен товар получше, иначе он сделает заказ в другом месте. В Новой Англии погода позволяет себе чрезмерное разнообразие, которое поражает воображе­ние чужеземцев и даже вызывает у них сожаление. У нас она всегда деятельна, работает не покладая рук, вечно что-нибудь придумывает и испытывает на населении, чтобы только посмотреть, каково ему придется. Но более всего она занята в весенний сезон. Весной за один день я насчитывал до ста тридцати шести ее видоизменений. Это я создал славу и помог нажить состояние человеку, который к выставке в ознаменование столетия собрал чудесную коллекцию разновидностей погоды, изумившую иностранных посетителей. Он намеревался отправиться в кругосветное путешествие за образцами погоды разных климатов. Я сказал ему: «К чему эта затея? Приезжайте в подходящий весенний день к нам в Новую Англию». При этом разъяснил ему, каковы будут достижения с точки зрения разнообразия, качества и количества экспонатов. Он так и сделал и за четыре дня составил коллекцию. Что касается разнообразия, он должен был признаться, что добыл сотни видов, о которых раньше никогда и не слыхивал. Количество превзошло все ожидания. После того как было отобрано и выброшено все, ни с какой стороны не заслуживающее внимания, у него осталось столько, что можно было припрятать на черный день, сдать напрокат, продать, положить в банк, пустить в оборот и даже раздать беднякам.

Народ в Новой Англии по натуре сдержанный, терпеливый. Однако существуют вещи, которые даже его выводят из себя. Ежегодно он разделывается с массой поэтов, воспевающих «Прекрасную Весну». В общем эти поэты случайно заезжают в Новую Англию с запасом представлений о весне, сложившихся в других местах. Они не могут знать, что думает местное население о собственной весне, и, конечно, первым делом узнают, что возможность порасспросить об этом местных жителей уже безнадежно упущена.