22 страница

6) Предложение создать комиссию для обсуждения вопроса в целом. Если оно принято, созывается комиссия под председательством уполномоченного по данному вопросу, которая рассматривает без соблюдения формальностей ожидающий решения вопрос.

7) Предложение о поправке. Вносится на предмет изъятий, изменений и добавлений к обсуждаемому вопросу. Также может иметь в виду разделение вопроса на два и более самостоятельных, подлежащих отдельному обсуждению и по постановлению собрания — от­дельному голосованию. Допускает поправки и прения.

8) Предложение об отложении на неопределенный срок. Фактически пресекает возможность мероприятия. Если оно принято, отложенный вопрос ставится на собрании только при условии предложения о пересмотре. Допускает прения, но не поправки.

в) Побочные предложения

Побочные предложения не располагаются по признаку преимущества, но по практическим соображениям обладают преимуществом над всеми предложениями, за исключением привилегированных. Для внесения побочных предложений (кроме относящихся к отступлению от регламента и снятию предложения) оратора можно прервать.

1) Предложение к порядку обсуждения. «Г-н председатель! Прошу слова к порядку обсуждения». Выдвинувший предложение указывает, что ведение собрания председателем или действия участника собрания расходятся с установленным порядком. Вопрос решается председателем или путем голосования.

2) Апелляция по поводу ведения собрания. «Г-н председатель! Я не согласен с порядком ведения собрания». Председатель спрашивает — почему, и если не соглашается, то ставит вопрос на голосование: «Не согласные с порядком ведения собрания председателем...» и т. д.

3) Парламентский запрос (и требование информации). В действительности это вопрос, относящийся к процедуре или к заявлениям оратора. «Г-н председатель! Уместно ли в данное время внести предложение об отложении обсуждения?» Или: «Г-н председатель! Не позволит ли оратор задать ему вопрос?» Председатель спрашивает оратора, и, если тот не возражает, задается соответствующий вопрос.

4) Предложение о снятии предложения. Вносится только автором предложения, о котором идет речь. При отсутствии возражений оно автоматически снимается, в противном случае ставится на голосование. Его нельзя голосовать, если поступает привилегированное предложение или не закончено с другим предложением. Не требует повторности. Не допускает поправок и прений.

5) Предложение об отступлении от регламента. Вносится для обсуждения частного вопроса; в отношении преимущества уступает привилегированным. Допускает поправки, но не прения. Для проведения требуется две трети голосов.

6) Возражение против обсуждения. Вносится обычно по соображениям целесообразности. Не имеет отношения к порядку дня. Может прервать оратора, не требует повторности, не допускает ни поправок, ни прений. Принимается при большинстве в две трети голосов.

г) Привилегированные предложения Эти предложения пользуются наибольшими преимуществами и в пределах своей группы по признаку важности располагаются следующим образом:

1) Предложение о сроке следующего собрания. Уместно во всякое время до объявления результатов голосования об отложении. Допускает прения и поправки.

2) Предложение об отложении собрания. Допустимо в любое время, кроме случаев, когда не решен вопрос о сроке следующего собрания, или оратор еще имеет слово, или идет проверка итогов голосования. Не допускает ни прений, ни поправок.

3) Предложение о перерыве. «Г-н председатель! Вношу предложение о перерыве на двадцать минут» Допускает только поправки в отношении длительности, причем обсуждаются только эти поправки.

4) Привилегированный вопрос. «Г-н председатель! У меня привилегированный вопрос». Он схож с предложением к порядку дня и всегда имеет в виду срочные мероприятия: прекращение беспорядка, оскорбительных выходок. Может прервать оратора. Не требует повторного предложения. Не допускает ни поправок, ни прений. Решается вопрос председателем или простым большинством голосов.

5) Предложение к порядку дня. Если регламент установлен в самом уставе организации или принят специальным голосованием для данного собрания, председатель обязан соблюдать его, переходя от вопроса к вопросу по повестке дня. При упущениях председателя в этом направлении участник собрания может встать и сказать: «Г-н председатель! Имею слово к порядку дня». Предложение может прервать оратора. Не допускает ни повторных предложений, ни поправок, ни прений. Только предложение об отступлении или о внесении специального вопроса может составить исключение в установленном порядке дня. Впрочем, предложение, отложенное на определенный срок, в указанное время становится привилегированным.

Эти краткие сведения, касающиеся дискуссии и парламентской процедуры, следует восполнить изучением общепринятых работ по данному вопросу.

Глава: ПРИЛОЖЕНИЕ III ВЫБОРКИ ДЛЯ УСТНЫХ УПРАЖНЕНИЙ

Восемьдесят семь лет назад отцы наши заложили на этом континенте основы новой нации, зачатой в свободе и преданной идее, что все люди созданы равными. Ныне мы вовлечены в великую междоусобную войну, исход которой должен решить, может ли эта нация или иная, рожденная в тех же условиях и преданная той же идее, рассчитывать на длительное существование.

Мы собрались на великом бранном поле этой войны. Мы пришли сюда, чтобы посвятить часть его месту последнего упокоения тех, кто отдал свою жизнь во имя жизни нации. Правильно и достойно то, что мы делаем.

Но, строго говоря, мы не сможем ни освятить, ни почтить, ни возвеличить эту землю. Сражавшиеся здесь храбрецы, живые и мертвые, освятили ее настолько, что не в наших силах прибавить или отнять что-либо. Мир едва отметит и недолго будет хранить в памяти, что мы здесь говорим, но он никогда не забудет того, что они совершили.

Скорее мы-—живые — должны отдать себя тому незавершенному делу, которому они столь благородно послужили. Нам — живым — скорее надлежит посвятить себя великой задаче, все еще стоящей перед нами. От этих мертвых, чтимых нами, мы должны воспринять еще большую преданность делу, за которое они отдали все, чем только можно было доказать преданность. И мы обязаны дать торжественную клятву, что не напрасно погибли они, что наша нация с помощью Божией вновь возродится к свободе, и власть волей народа, посредством народа и для народа не исчезнет с лица земли.

Авраам Линкольн, Геттисбургская речь.

О край мой! О тебе,

Свободы колыбель,

Пою я песнь,

Земля моих отцов,

Скитальцев гордый кров,

С вершин своих холмов

Шли воли весть.

Страна родная!

Ты Край чести и мечты,

Моя любовь!

Люблю леса твои,

И скалы, и ручьи,

И сердце от любви

Трепещет вновь.

Пусть в пении ветров

И шелесте листов

Свободы песнь звучит,

Пусть вторит песне той

И мертвый, и живой,

И гор могучих строй

Ту песнь хранит.

О Вольности Творец,

К Тебе, Господь-Отец,

Мольба летит:

Над Родиной златой

Свет вольности святой

Негаснущей звездой

Зажги и защити!

Сэмюэль Френсис Смит, Америка.

Я назвал бы его Наполеоном, но Наполеон пришел к власти ценой вероломства и через море крови. Он же ни разу не нарушил своего слова. «Никогда не мстить» — было его великим лозунгом и правилом жизни. Его последние слова, обращенные к сыну во Франции, были: «Ты когда-нибудь вернешься в Сан-Доминго, мой мальчик, забудь, что Франция погубила твоего отца». Я назвал бы его Кромвелем. Но Кромвель был только солдат, и государство, им основанное, ушло вместе с ним в могилу. Я назвал бы его Вашингтоном, но великий виргинец держал рабов. Этот же человек, скорее поставил бы на карту судьбы империи, чем допустил работорговлю в самой ничтожной деревушке своих владений.

Сегодня вы сочтете меня фанатиком, но вы читаете историю, ослепленные предрассудками. Через пятьдесят лет, когда восторжествует правда, муза истории, поставившая Фокиона в пример греку, Брута — римлянину, Гемпдена — британцу, Лафайета— французу, избравшая Вашингтона как совершенное воплощение цветущего утра нашей цивилизации, а Джона Брауна как зрелый плод ее полудня, — муза истории напоит перо солнечным сиянием и напишет на голубом просторе над нами имя солдата, государственного деятеля и мученика — Туссена Лувертюра.

Уиндел Филиппс, Туссен Лувертюр.

«Замечательные часы!»—сказал Селлерс и завел их. «Мне предлагали... нет, вы никогда не поверите, сколько мне за них предлагали. Старик губернатор Хагерс, как только меня увидит, обязательно скажет: «Ну, полковник, так говорите же вашу цену — я во что бы то ни стало должен иметь эти часы». Но, господи, я скорее бы расстался с женой... Только я заговорил — в зале, разумеется, было тихо, как в судебном присутствии, — они начали бить...Тут уж ничего не поделаешь — надо набраться терпения и ждать, пока они не выскажут все... Только я хочу вставить слово — они опять за свое! Девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двад... — и конец. Так вот, стал я говорить со старым судьей — ладно, думаю, старушка, продолжай, не обращай на меня внимания. Итак, как вы находите? Хороший, чистый звук? Да они разбудят далее мертвого! Где уж тут спать? Спать можно только, как на фабрике, где делают гром! Да вы послушайте! Они пробьют сейчас без остановки полтораста раз — вот увидите! Во всем христианском мире нет таких часов!

Марк Твен и Чарльз Д. Уорнер, Золоченый век.

...И декорации мансарды унесены — они изрядно

послужили;

И по частям разъяты зал судебных заседаний,

и светлый кабинет, сверкавший чистотой;

все в кучу свалено с избушкой, на просеке стоявшей,

где солнце медленно всходило

над третьим актом — актом бурных потрясений;

И старый дом, что был над мельницей,

там у дороги, снесен надолго

С дорогой вместе,

С дорогой, которая и не вела на мельницу.

Забрали телефон, который звонил, звонил,

не связывая ни с кем и никогда;

Громадный сейф стальной увезен, где бриллиантов

и в помине не бывало;

Поснимали с массивных стен картины,

портреты дальних предков, никому не нужных;

Забрали книги, вздымавшиеся в кабинете

почти до потолка

Рядами стройными и в позолоте переплетов,

Скрывавших пустоту — и только...

Столы, комоды с ящиками, пустыми до краев,

унесены,

И пистолеты, сразившие столь многих,

и занавесы в прорехах давних.

Все унесено,

Все, в чем жизни не было ни капли... .

Кеннес Ф и е р и н г, Элегия на театральном складе.

Университет — это община ученых. Это не детский сад, не клуб, не реформаторий; это не политическая партия и не агентство по пропаганде. Университет—община ученых.

Ученые, составляющие эту общину, были избраны своими предшественниками, потому что оказались наиболее подходящими для изучения и преподавания той или иной отрасли знания. Лучший университет тот, в котором наибольшая часть ученых являются самыми компетентными в выбранных ими отраслях науки.

До известной степени возможности университета привлекать наилучших ученых ограничиваются тем вознаграждением, которое он в состоянии предложить. В известной мере они зависят от условий библиотек и лабораторий, которые он может предоставить. Но извест­но, что великие ученые жертвовали материальными и: другими благами ради одного совершенно неотъемлемого для их призвания условия — свободы.

Без свободы исследования, свободы суждений и свободы преподавания университет не может существовать. Без этих свобод университет становится политической партией или агентством по пропаганде. Он перестает быть университетом.

Из речи «Что такое университет?» Роберта М. Хетчинса.

Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал ее, и было уже поздно; середина миновала ее. Надо было ждать следующего вагона. Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась войти в воду, охватило ее, и она перекрестилась. Привычный жест крестного знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со всеми ее светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колес подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колесами поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала под вагон на руки и легким движе-

нием, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась на колени. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что сделала. «Где я? Что я делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все!» — проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то, работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог, обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом, осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и навсегда потухла.

Лев Толстой, Анна Каренина.

Печаль без боли, мрака и тоски,

Тупая, душно-вялая печаль, —

Ей не истечь в слезах и стонах вдаль,

Как волнам бурным пенистой реки!

О госпожа! В бесстрастье погружен,

Простою песенкой дрозда заворожен,

Гляжу на пышно гаснущий закат,

На странный свет разлитой желтизны,

Гляжу — но мертв и холоден мой взгляд.

И эти облака в пушистых завитках,

Плывущие легко в прозрачных небесах

К тем звездам, что, нырнув в их белый мягкий пух,

То выглянут, смеясь, то притаятся вдруг,

И серп луны, укрывший рукоять

В озер небесных призрачную гладь, —

Как хороши они, мне видеть их дано,

Но чувствовать душой не суждено.

Кольридж, Ода «Уныние».

Здесь перед вами редкостно живой

Портрет ее высочества. Его

Зову шедевром я: фра Пендольф много дней

Трудился, и она здесь вся в красе своей.

Хотите сесть и на нее взглянуть?

Я имя Пендольфа решил упомянуть

Намеренно. Поверьте, господа,

Не вы одни, — приезжие всегда,

Увидев тонкий лик ее хоть раз

И глубину и страсть серьезных глаз,

Ко мне несмело обращают взор

(Ведь я один приставлен с давних пор

Узорный штоф, скрывающий портрет,

Отодвигать) и, видно, ждут ответ —

Кто придал блеск чертам ее живым?

Сэр, не супруг присутствием своим

Румянец радости зажег на щечках нежных.

Фра Пендольф иногда ронял небрежно:

«Мантилья прячет ручку чересчур»,

Иль: «Разве может бледная лазурь

Пересказать очей голубизну

И лебединой шейки белизну?»

Любезность светская... красивые слова, —

Она так думала, и все же голова

От радости кружилась. Ах, она

Душой восторженной была одарена

И — как бы выразить?—как ночью мотылек.

Летела сердцем всем на каждый огонек.

Роберт Б р о у и и н г, Моя последняя герцогиня.

Не с добрым настроением пробирался я к огню и всю дорогу кричал и изрыгал проклятья. И вдруг какой-то малый, пошатываясь, стал на моем пути и заорал: «Ур-р-р-а-а Адамсу!» — «Слушай, чужак! Ты лучше бы орал ура в честь преисподней и славил бы свою сторонку!» — сказал я ему. «А ты кто такой?» — спросил он.

«Я тот самый Дэвид Крокетт, который только что вернулся из лесной глуши. Я — полуаллигатор, полулошадь с некоторой примесью черепахи. Могу перейти вброд Миссисипи, перемахнуть через Огайо, проехаться верхом на молнии, без единой царапинки соскользнуть вниз по стволу дерева, усеянному колючками. Могу справиться с маленьким хищником, но если кто-нибудь даст мне десять долларов, то смогу победить пантеру, задушить в объятиях медведя и съесть заживо человека, который против Джексона.

Из «Очерков и оригинальных рассказов» полк. Дэвида Крокетта.

Сократ (обращаясь к суду, перед которым он предстал по обвинению в распространении пагубных религиозных и политических учений):

Когда я слышу, как здесь говорят, что будто бы я не любил Афины, мне трудно спокойно отвечать. Что больше всего я любил в моем городе, — это его свободу, его готовность проверить все основы и жить в гармонии со всем окружающим. Никакие искания правды не разрушат свободный город... Истина не только не разрушит город свободы — она создаст свободу и оградит ее. Деспотизм сгинет от правды, а народоправство живет ею. Я Даже рад, что возбудили во мне гнев, ибо я понял то, что никогда не было ясно для меня. Афины всегда казались непостижимым, чудесным городом, городом-светочем, озаряющим все вокруг, великим городом,— а почему, я не знал. Теперь я вижу, что Афинами движет я чудесно преображает их неудержимый порыв, который погнал меня по его улицам. Этот порыв и есть искание правды, жажда фактов, неутолимая пытливость духа Афин. Вот почему Афины не похожи ни на какой другой город. Наш город напоен светом — светом свободной, неугомонной, ищущей мысли. Этот свет пронизывает каждый уголок нашей жизни: наши суды, наши театры, наши ристалища, наши рынки и свободную архитектуру храмов, посвященных нашим богам. Таким всегда был наш дух — дух просвещения, дух всенародных обсуждений, дух постижения неведомого... Погасите свет, замкните свои души — и Афины станут похожи на множество других городов прошлого, которые возникали из праха, поклонялись мраку и, забытые, снова погрузились во тьму веков.

Максуэлл Андерсон, По священной земле Афин.

Любовь питают музыкой; играйте Щедрей, сверх меры, чтоб в пресыщенье Желание, устав, изнемогло. Еще раз тот напев! Тот, замирающий... Ах, он ласкал мне слух, как сладкий звук, Который, вея над грядой фиалок, Крадет и дарит волны аромата. Довольно. Нет, он был неясней когда-то. О дух любви, как свеж и легок ты! Хоть ты вмещаешь все, подобно морю, Ничто в твою не сходит глубину, Как ни было б оно высокоценно, Не обесценясь в тот же самый миг! Мечтанье так. богато волшебством, Что подлинно волшебно лишь оно.

Шекспир, Двенадцатая ночь.

Я словно слышал крик: «Не спите больше!

Макбет зарезал сон» — невинный сон,

Сон, распускающий клубок заботы,

Купель трудов, смерть каждодневной жизни,

Бальзам увечных душ, на пире жизни

Сытейшее из блюд...

Крик оглашал весь дом: «Не спите! Гламис

Зарезал сон, и впредь отныне Кавдор

Не будет спать, Макбет не будет спать!»

Шекспир, Макбет.

Я его увидел. Он

Тихо брел мимо окон,

И опять

Стали камни мерный звук —

Тонкой палки легкий стук —

Повторять.

Говорят, когда он был

Молод, а не стар и хил,

В те года —

Целый город обойдешь,

Краше парня не найдешь

Никогда.

А теперь в толпе людской

Он бредет, вперив с тоской

Глаз стекло,

И трясется голова,

И дрожат в устах слова:

«Все прошло!»

Белый склеп навеки скрыл

Ту, в ком юным он любил

Нежный взгляд,

Не слыхать имен родных,

Лишь надгробия о них

Говорят.

Оливер Уэнделл Холмс, Последний лист.

Несомненно, я очень побледнел, но говорил я, все более оживляясь и повышая голос. И все же звук становился более явственным. Что было мне делать? Звук был тихий, глухой, быстрый, похожий на тиканье карманных часов, завернутых в вату. Я переводил дыхание, и все-таки полицейские чиновники не могли уловить этот звук. Я начинал говорить быстрей и с большей страстью, но звук неотступно нарастал. Почему—почему они никак не хотят уйти? Я стал расхаживать взад и вперед тяжелыми большими шагами, будто замечания этих людей доводили меня до бешенства, — постукивание непрерывно усиливалось. О боже, что же мне было делать? Я исходил яростью, я бесновался, я проклинал все на свете! Я ерзал на стуле и, двигая им, царапал пол — стук заглушал все и неумолимо нарастал. Он становился громче, все громче! А они беспечно болтали и улыбались. Неужели они ничего не слышали? О всемогущий! Нет, нет — они все слышали! У них возникло подозрение! Они уже знали!.. Они только издевались над моим страхом! Так думал я тогда, так думаю и сейчас. Но что бы ни случилось, все лучше, чем эта пытка! Все можно было вынести, только не это глумление! Мне стало дальше не под силу видеть эти лицемерные улыбки. Я должен был завопить или умереть! И — слушайте — опять громче, громче, все громче!..

— Негодяи! — закричал я. — Перестаньте притворяться! Сознаюсь — моих рук дело! Вскрывайте пол! Вот здесь— в этом месте... Слышите, как бьется его страшное сердце?

Эдгар Аллен По, Сердце обличитель.

Господь — мой пастырь, и я не буду в нужде.

Он даст мне возлежать на зеленых пастбищах;

Он приведет меня к тихим водам;

Он укрепит мой дух.

Он поведет меня путями правды во имя его;

И, хотя иду я долиной, на которую смерть отбросила

тень,

Я не буду страшиться зла, ибо ты со мною. Жезл твой и посох укрепят мои силы. Ты уготовал мне трапезу на глазах врагов. Ты умастил мне голову елеем, и чаша моя полна до

краев. Доброта и прощение пойдут по следам моим всю мою

жизнь, И я вечно буду обитать в доме господа моего.

Двадцать третий псалом,

Когда брожу в толпе безмолвной

Курящих нехотя людей,

Надломленных бездельем полным,—

Свет меркнет вдруг в душе моей.

Они стоят на перекрестках

Пожмут плечами на привет,

Пустой карман покажут просто:

Циничный знак житейских бед.

Работы нет! Бесцельно, праздно,

Как те, кто служит и богат,

Они живут однообразно,

Душой томятся, долго спят...

Они живут, глаза уставив

С тоской в безрадостную даль.

Их пустота мне сердце давит,

Их дней оплаканных мне жаль!

Стефен Спендер, Когда брожу в толпе безмолвной.

Скоту подобно, смерть почуявшему, мечутся они.

На площади водоворот людской и крик истошный.

Правитель на подмостках тщетно воздевает руки к

небу —

Никто его не слушает, гремят лишь барабаны,

Стараясь мир внести коротким: Нет и нет!

Случилось что-то... Там на углу гонец,

Посланник с вестью. Он изнемог. Его приподнимают...

Народ кричит. Гонец идет через толпу. Затихло все,

И только там вдали не умолкают крики.

Так слушайте! Он около правителей. Он говорит...

* * *

Пришел завоеватель!

Завоеватель шествует, весь озаренный солнцем;

Дрожащими руками они закрыли лица. Все замерли от

ужаса,

И пали ниц, во прахе распростершись. Он шествует один.

Он шествует под лязг железа. Он попирает тень свою.

По пирамиде тел людских он поднимается все выше...

Он обернулся, поднял руку и открыл забрало.

Там ничего... Там нет лица... Шлем пуст!

Зияет пустота. Доспехи пусты. Я вам говорю —

Там под металлом ничего. Один металл сверкает.

Да это ж бочка из металла. Вязанка лат!..

Толкни сильнее палкой — в миг все развалится.

Они не видят ничего. Они лежат на мостовой, на пепле

От стрел и копий, ими же сожженных.

Они не видят или видеть не хотят. Они безомолвствуют.

Народ сам создает себе тиранов. Он верить хочет им.

Он жаждет от свободы быть свободным, расстаться с

ней.

Окончен долгий труд свободы...

Они лежат!..

Из радиопостановки в стихах «Падение города»

Арчибальда Мак-Лея.

Друзья мои! Никто, кроме человека, находящегося в моем положении, не в силах понять чувство грусти при моем расставании с вами. Этим местам и доброте этих людей я обязан всем. Здесь я прожил четверть века, здесь я состарился. Здесь родились мои дети. Здесь я похоронил одного из них. Я оставляю вас и не знаю, когда я вернусь и вернусь ли — передо мной испытание, более тяжелое, чем бремя, какое легло на плечи Вашингтона. Без помощи провидения, которое сопутствовало ему, я не могу преуспеть. С этой помощью я преодолею неудачи. Веруя в то, что божественный промысел не оставит меня и пребудет с вами ради общего блага, будем питать уверенность и надежду, что все окончится хорошо. Поручая вас его попечению, так же как вы в своих молитвах будете просить об оказании помощи мне, шлю вам сердечный прощальный привет.

Прощальная речь Линкольна по заметкам, произнесенная им перед жителями Спрингфильда, штат Иллинойс, 11 февраля 1861 г.

Позвольте мне описать, как в апреле 1865 года солдат Конфедерации, едва стоящий от усталости на ногах, запрятал в карман выцветшего мундира увольнительный билет, который отныне будет для его детей доказательством того, что он хранил верность долгу, и стал лицом к югу от Аппотомакса. Только подумайте, как он был оборван, как измучен, какая тяжесть лежала у него на сердце, как он ослабел от ран и лишений. Он дрался до полного изнеможения и теперь сдал оружие, молча, судорожным рукопожатием распрощался с товарищами, в последний раз обратил орошенное слезами бледное лицо к могилам, усеивающим холмы старой Виргинии, и, наконец, надвинув на лоб серое кепи, пустился в трудный и долгий путь... И что его ожидает — позвольте спросить вас, также вернувшихся домой в надежде найти в воистину заслуженном сердечном приеме воздаяние за четыре года самопожертвований... Что находит он, прошедший весь путь боев с бесконечно малыми шансами на успех и страшившийся смерти менее, чем сдачи врагу, когда он добирается наконец до своего дома, оставленного в довольстве и процветании? Он видит: дом превращен в развалины, ферма разграблена, амбары пусты, рабы разбежались, скот перебит, дела в совершенном упадке, деньги обесценены; общественный строй, когда-то полный феодального величия, безвозвратно ушел в прошлое; народ живет без законов и правопорядка; товарищи перебиты, и тяготы окружающих пали на его плечи. Он подавлен не только военным поражением — пришел конец традиционному укладу прошлого. И вот без денег, без кредита, без работы, не имея никаких материальных ресурсов и практической подготовки, он в довершение всего становится лицом к лицу с труднейшей проблемой, с какой когда-либо встречался человеческий разум, — с проблемой устройства великого множества освобожденных рабов.