Право на смерть

А.Камю писал, что существует лишь одна по-настоящему серьезная философская проблема — проблема самоубийства. Решать, стоит или не стоит жизнь, чтобы ее прожить, — значит, ответить на фундаментальный вопрос философии. А Ж.-П.Сартр говорил, что отличие человека от животного состоит в том, что человек может покончить жизнь самоубийством.

Столь актуальная проблема суицида имеет свои корни в далекой древности. Но лишь в Новое время были выработаны многочисленные концепции, разнообразными путями идущие к пониманию этого трагического явления. Так, ряд психиатров и криминологов, начиная с Ж.Эскироля и Ч.Ломброзо, считает суицид результатом органического и психического заболевания, своего рода "поломки" в душевном устройстве человека. Эта сугубо рационалистическая точка зрения была принята и в дореволюционной России, и в Советском Союзе. Это объясняет наивную уверенность в том, что желание жить можно вызвать с помощью медикаментозного лечения. Однако, разве лекарства могут излечить от тоски, уныния, отсутствия смысла жизни?

Иная точка зрения была высказана З.Фрейдом и подхвачена его последователями-психоаналитиками. Фрейд понимал самоубийство как победу Танатоса над Эросом в силу переадресации агрессии с внешнего мира на свою личность. Суицид в трудах Фрейда и его последователей предстает как наказание Эго со стороны Супер-Эго, как способ преодоления детских комплексов неполноценности, как самонаказание за "Эдипов комплекс". Современный психоанализ все чаще связывает самоубийство с социумом и культурой: так, Э.Фромм возлагает вину за него на "больной" характер общества равнодушия и насилия и связывает с "отчуждением человека". В.Франкл считает причиной самоубийства экзистенциальный вакуум.

По мнению социологов, к самоубийству приводят отклонения в социальной структуре, ослабление защитных механизмов общения. Еще Э.Дюркгейм утверждал, что в акте суицида не человек убивает себя — его скрыто убивает общество. Так, по Дюркгейму, уровень самоубийств напрямую связан со степенью сплоченности общества: чем более сильны социальные связи, тем меньше процент самоубийств. Культура как нормативно-ценностный способ совместной жизнедеятельности членов социума является не только фактором, способствующим или противодействующим совершению суицида, но и фактором, определяющим его "облик". Так, Дюркгейм выделяет три культурно обусловленных "лика" самоубийства: эгоистический, альтруистический и аномичный. Если эгоистический суицид наиболее свойствен индидидуалистическому обществу, то альтруистическое самоубийство — колективистскому. Примером первого типа может служить самоубийство яркой личности, находящейся в диссонансном отношении к своей культуре (Дж.Джоплин, Дж.Хендрикс, С.Платт и мн. др.). Для второго типа характерно давление общественных принципов (признанные негласным законом самоубийства плененных советских офицеров в годы Великой Отечественной войны; массовые самоубийства камикадзе и т.д.). Что касется аномальных самоубийств, то их причиной являются изменения "социального тела" не только в худшую, но и в лучшую сторону: так, и в победоносной Германии 19 в. и в бурно развивавшейся Италии того же времени означился сильнейший рост самоубийств. Тот же тип суицида характерен и для населения бывших республик СССР в наше время.

Однако, ни биомедицинский, ни психоаналитический, ни социологический подходы сами по себе неполны. Основой исследования факторов и причин самоубийства может быть только целостный, интегративный, глубоко интересующийся личностью человека подход. В самом деле, та "мелочь", которая подтолкнет одного человека к самоубийству, для другого останется незамеченной. Кто из нас не получал "троек"? Но именно "тройка" по сочинению явилась той последней каплей, которая подтолкнула к суициду юного и редкостно талантливого поэта И.Поглазова. Один юноша отреагирует на уход девушки по принципу "если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло", другой, не раздумывая, сунет голову в петлю. Следовательно, к самоубийству приводит не столько сама тяжелая ситуация, в которой оказался человек (смерть близкого, неизлечимая болезнь, депрессия, потеря социального статуса). Значительно большую роль здесь играет его отношение к ситуации (негибкость мышления, неумение посмотреть на ситуацию с другой точки зрения, слабая витальная сила, а порой — и желание таким страшным образом свести счеты с "непонимающими окружающими", отомстить им). Но главная предпосылка самоубийства — даже не сами эти факторы, а вырастающее на их основе осознание исчерпанности, бессмысленности своей жизни. И тогда смерть становится большей ценностью, нежели жизнь.

Самоубийство как ценность. Суицид — ровесник осознавшего себя человека, и не случайно в нем отображается динамика изменений человека и его ценностной системы. Так, уже в древнейших космологиях необходимый элемент — принесение себя в жертву. Вспомним древнеиндийский образ первочеловека Пуруши, принесшего себя в жертву для того, чтобы из его тела возникли элементы космоса. Это "первосамоубийство" утверждало важнейшую архаическую ценность — ценность космического порядка.

Другая архаическая ценность — благоденствие общины — была причиной альтруистических самоубийств стариков, тем самым освобождавших племя от заботы о себе. Показательно, что эти самоубийства практиковались в самых разных регионах — от древних скандинавских племен до Японии. Так, у вестготов для этой цели была даже специальная "Скала предков", с которой бросались старики; на острове Кеос старики устраивали веселый праздник, в конце которого торжественно выпивали цикуту. Одна из японских гор по сей день носит имя "горы, где оставляют бабушек" (Обасутэяма).

В той же Японии существовала древняя самурайская традиция сведения счетов с жизнью — сеппуку, производившаяся прилюдно, соответственно большому своду правил. Основной ценностью, утверждаемой самоубийством, была честь. Она же являлась причиной самоубийств римлян при поражениях (папример, суицида Брута после поражения в борьбе республиканцев с вторым триумвиратом). По политическим мотивам покончили с собой Катон, Кассий, Сципион, Сенека.

К ценности чести в Риме присоединилась и ценность разума: недаром Сенека писал: "Нельзя уходить из жизни под влиянием страсти, но разум и нравственное чувство должны подсказать, когда самоубийство являет собой наилучший выход"[89, с.283].

Из истории античной Греции известно, что в период эллинизма самоубийство для скептиков, эпикурейцев, стоиков представляло собой ценность индивидуальной свободы (личного права на смерть), ибо вход в жизнь один, а выходов — много. Так, глава сократической школы киренаиков Гегесий ("смертопроводник") проводил публичные выступления, во время которых восторженные слушатели могли тут же на месте свести счеты с жизнью. А скептик Горгий считал, что единственной целью жизни являются удовольствия; потому если неприятные ощущения превышают приятные, следует покончить с собой.

Понимание самоубийства как ценности протеста было свойственно уже Древнему Китаю: когда император Чи-Коанг-Ти сжег книги конфуцианских мудрецов, шестьсот возмущенных философов бросилось в море.

Особую ценность самоубийство приобрело в 19 в., на волне возникновения и утверждения романтического культа волевой личности, противостоящей скучным и самодовольным буржуа. Ярким примером такого суицида было двойное самоубийство поэта и драматурга Генриха фон Клейста и Генриетты Фогель в 1811 г. А после выхода "Страданий молодого Вертера" молодые самоубийцы кончали с собой с томиком "Вертера" в руках. На рубеже 19-20 вв. ведущая черта декадансного мировоззрения — "зачарованность бездной" — культивировала смерть от собственной руки, проповедуя ценность самой смерти как таковой, как антипода удушливой жизни.

Однако, 20 в. принес волну "внеценностных" самоубийств. Люди стали убивать себя в подражание кумиру, из следования моде (так, в 30-е гг. по Москве прокатилась суицидальная волна, связанная со смертью С. Есенина). Участились самоубийства на почве употребления наркотиков, по "мистическим мотивам" (таковым был массовый суицид 900 членов секты "Народный храм" в США) и т.д. С другой стороны, самоубийство не может быть случайным: даже такое, казалось бы, нелепое и немотивированное, как подростковые самоубийства из-за смерти "тамагочи" или запрета водить машину. Ведь смерть, а тем более смерть, принятая от собственной руки, является отражением социальной жизни и показателем экзистенциального вакуума, в котором находится современный человек.

Самоубийство как болезнь нашего времени.Уже с 60-х гг. суицид становится "болезнью века". Наиболее опасный суицидальный возраст — около 30 лет — неудержимо "молодеет": самоубийство становится третьей по счету ведущей причиной смерти среди 15-24-летних в США, странах Европы и Японии (т.е., в процветающих экономически странах). В США ежегодно кончают с собой 50-70 тыс. человек. В России в 1995 г. показатель суицидальной смертности составил 45 чел. на 100.000 жителей. Только за три месяца 1996 г. — 17 проц. от всех смертей в России [73, c.153].

Отношение к самоубийству в нашем веке имеет своим истоком не только современную социальную ситуацию, но и тот каркас ценностей и идеалов, который сложился в истории. Несомненна связь самоубийств с культурой и ментальностью народа: известно, что народы Ближнего Востока — вавилоняне, персы и др. — осуждали самоубийство и очень редко прибегали к нему. Причина этого часто кроется в религии. Так, древний иудейский мир практически не знал такого явления. Более того, и посейчас Израиль находится на одном из последних мест по числу самоубийств. Во многом это связано с тем, что в Торе нет представлений о потусторонней жизни, которая была бы лучше посюсторонней.

Резко отрицательно к самоубийству относится христианство. Глубоко символично, что единственный самоубийца в Новом Завете — Иуда. Ведь человек, стремящийся самостоятельно завершить свои дни, берет на себя функции Бога: он "бросает свой крест" на полпути, заботится не о спасении других, а только о себе. Протоиерей Иоанн Рязанцев говорит об этом так: "Рассматривая жизнь как дар Божий, русская православная церковь трактует самоубийство как добровольное отречение от этого чудесного дара" [89, с.273]. Более того, христианская церковь в течение многих столетий относилась к самоубийству непримиримее, чем к убийству. Это объяснялось тем, что убийца может искренне раскаяться в своем злодеянии, а самоубийца лишен такой возможности.

Не случайно раннее христианство практически не знало суицида. Однако, уже в 16 в. самоубийств, вероятно, было достаточно много, потому что на Тридентском соборе было вынесено постановление, интерпретитующее заповедь "Не убий" как безусловный запрет и на самоубийство. Но ни анафема, ни "ослиное погребение" не могли удержать человека от этого шага. От "болезни к смерти" не вылечили и государственные законы. А были они более, чем строги: так, наказание за попытку самоубийства в штате Нью-Йорк продержалось до 1919 г., в Англии было снято лишь в 1961 г. В России в 40-е гг. 19 в. несостоявшийся самоубийца приговаривался к каторжным работам, а с 60-х гг. — к тюремному заключению. Если же человеку удавалось покончить с собой, то все распоряжения "состоявшегося самоубийцы" и его завещание считались недействительными.

Почему же в православной России и в других христианских странах запрещенное Библией самоубийство оставалось нередким явлением? Думается, одной из причин этого является слишком тягостное ощущение от земной жизни в сравнении с потусторонней. Следует учитывать и такой фактор как возрастание индивидуального отношения человека к вере. Не случайно Великий инквизитор у Достоевского обвиняет Христа в том, что тот дает слабым людским душам обременительную свободу выбора. Ища оснований устойчивости своей веры, личность вплотную сталкивается с мыслью о той глубочайшей несправедливости, какую являет собой смерть. Богоискание с целью поиска смысла жизни, спотыкаясь о неизбежность смерти, приводит к мыслям о самоубийстве, а нередко — и к их воплощению. В этом возмущении перед парадоксальностью Божьей воли едины и Л.Н.Толстой ("Исповедь"), и Ф.М.Достоевский ("Приговор"). В своей книге-эссе "Писатель и самоубийство" Г.Чхартишвили определяет этот протест так: "Самоубийство писателя — это нередко еще и полемика с Абсолютом. Художник, творец — это демон, любящий Бога, но отказывающийся быть Его слепым орудием, жаждущий разговора на равных, диалога. За эту дерзость без конца низвергаемый в грязь и ничтожность своего человеческого происхождения, художник вновь и вновь взмывает вверх на крыльях творчества. Но силы, разумеется, неравны" [180, с. 290].

Суицид мыслящего человека, предпринятый по этим соображениям, У.Джемс называет "умным", утверждая, что он является своего рода религиозной болезнью интеллекта. Наиболее веская причина "религиозной болезни" — экзистенциальная тоска человека по разумному устройству мира. Потому-то А.Камю и утверждает, что самоубийство — один из способов борьбы с абсурдом бытия. Однако, по Камю, самоубийство не менее абсурдно, чем жизнь, ведь оно предполагает согласие,а значит, поражение.

Компонент такого отношения к самоубийству — ощущение неукоренненности человека в мире, благодаря которому смерть становится "домом" и "благом". А.Шопенгауэр усугубил эту точку зрения, утверждая, что единственное устойчивое положения человека — прах. Г.Гессе в "Записках Степного Волка" выделил даже своеобразный тип человека, жизнь которого строится ввиду смерти: он "смотрит на свое "я" — не важно, по праву или не по праву, — как на какое-то опасное, ненадежное и незащищенное порожденье природы... словно стоит на узкой вершине скалы, где достаточно маленького внешнего толчка или крошечной внутренней слабости, чтобы упасть в пустоту... Каждое потрясенье, каждая боль, каждая скверная житейская ситуация сразу же пробуждают в нем желание избавиться от них с помощью смерти" [51, с. 134].

Такой "метафизический суицид" был характерен для всех времен. Но в наши дни он носит еще более обостренный характер. К этому приводят и глобальные политические события; и потоки противоречивой информации, в которых проходит жизнь современного человека; и ощущение собственой "анонимности" в толчее мегаполиса; и природные катастрофы; и тот "футурошок"[26], который переживают сейчас не только личности, но страны и народы. В результате технической революции, индустриализации и "информизации" общества уютный и понятный мир прошлого был безнадежно сокрушен. Устойчивое представление о и незыблемости социума рассыпалось в прах. Потому не случайно, что многие причины распространенности самоубийств в наше время, а также причины "помолодевшего суицида" носят отчетливо социокультурный характер. Так, даже в развитых странах, при общем снижении уровня рождаемости, единственное дитя нуклеарной семьи остается изнеженным, требовательным, капризным даже когда становится взрослым. Выросший безвольным эгоцентриком, такой человек не способен предъявить требования к себе при чрезвычайно обширных требованиях к миру и окружающим его людям. Несовпадение ожидаемого от жизни и достигнутых результатов вполне могут подтолкнуть такого человека к суициду.

Важный социальный момент, во многом объясняющий рост самоубийств, — секуляризация социума. Прежде в основе этической мотивации человеческого поведения нередко были "не подлежащие обсуждению и тем более сомнению установления религии, взывавшей не к логике, а к чувству, не к разуму, а к вере. Если церковь запрещает самоубийство — это не обсуждается. Нельзя — значит нельзя. В нашем веке стал очевиден кризис веры, подготовленный событиями 18 и 19 вв." [180, с.36]. Основным достоянием новоевропейской личности стали не послушание и смирение, а ум, сила и вера в себя. Неудивительно, что амортизация неприятных эмоций перестала быть делом церкви и стала делом самого человека. Но может ли одинокий и самодостаточный современный человек справиться со своими несчастьями без той поддержки, которую давала ему мощная религиозно ориентированная общность? Апокалиптические настроения нашего современника связаны и с отчуждением человека, с утерей тех уз, которые столетиями и даже тысячелетиями прочными нитями связывали его с людьми и миром.

Немаловажна здесь и такая характеристика суицида как его заразительность вследствие эстетизации. Такое "украшательство" смерти, принятой по собственному желанию, во многом унаследовано от романтизма и декаданса. Вот что писал об этом В.Ходасевич: "Непрестанное стремление перестраивать мысль, жизнь, отношения, самый даже обиход свой по императиву очередного "переживания" вело символистов... к разыгрыванию собственной жизникак бы на театре жгучих импровизаций... Расплаты были не театральные. "Истекаю клюквенным соком!" — кричал блоковский паяц. Но клюквенный сок иногда оказывался настоящей кровью" [176, с.18]. Та же тенденция характерна и для нашего века. Она нередко свойственна подросткам, сводящим счеты с жизнью "по образу и подобию" их кумиров. Так, в 70-е гг. после суицида известной рок-певицы по Японии прокатилась волна подростковых самоубийств. Не устраивающему их банальному механистичному миру бытия юноши и девушки противопоставили прекрасное, на их взгляд, небытие, имеющее образ "звезды".

При всем разнообразии причин самоубийства все они фокусируются в одной личностной точке, которую В.М.Розин определил как запрограммированность человека на единственный вариант жизни [73, с.192]: когда этот вариант рушится, человеку нечего предложить взамен самому себе. Это связано со столкновением двух реальностей — собственно-моей реальности и независимой реальности состояния мира. Суицидент — человек, не нашедший своего места в жизни, своим поступком окончательно разрывающий связи с людьми и культурой.

Самоубийство как осознанный "выбор смерти".В этом контексте самоубийство рассматривается во взаимосвязи двух аспектов — личностных особенностей человека и социокультурных характеристик общества.

Для того, чтобы свершился "выбор смерти", в сознании человека предварительно должна произойти глубинная ломка понятия "смысл жизни". Ибо даже простая надежда то то, что жизнь может оказаться осмысленной, рождает непреодолимую преграду на пути самоубийцы. События, которые привели человека к мысли о смерти, должны представляться ему безоговорочным крушением его основных установок, ориентаций и принципов. Более того, он должен переосмыслить не только представление о жизни, но и представление о смерти. Лишь когда смерть предстанет пред человеком как символ освобождения, когда ей будет отдан безусловный приоритет перед жизнью, можно говорить о насущной опасности самоубийства. Теперь оно видится загнанному в ловушку жизни человеку не только единственным выходом из неразрешимой ситуации, но и своеобразной победой над несовершенной действительностью. С этого момента смысл жизни в душе человека заменяется смыслом смерти.

Психиатр В.Тихоненко выделяет пять типов личностного смысла самоубийства:

· Протест как выражение неприятия существующего мироустройства посредством собственной смерти. Пример "протестующего суицида" — самоубийство "совести голландской литературы" М. тер Браака: он принял яд в тот день, когда войска нацистов вторглись в Нидерланды.

· Призыв как попытка вызвать к себе внимание и сострадание хотя бы в результате смерти. Именно "призывом" были самоубийства С.Есенина и М.Монро.

· Избежание наказания или страдания. Таковы самоубийства боящихся ареста или казни (С.-Н.Шамфор, грузинский поэт 20 в.Г.Табидзе) или утраты чести (Сократ, Сенека), а также неизлечимо больных (З.Фрейд, Ж.Делёз).

· Самонаказание. В книге "Хроники Харона" А.Лаврин приводит в пример происшедшую в 20-е гг. историю токаря, отсидевшего большой срок за убийство жены и на следующий день после выхода из тюрьмы покончившего с собой на ее могиле.

· Отказ как выражение полной капитуляции перед жизнью. Таково самоубийство М.Цветаевой. Задолго до него Цветаева написала провидческие строки: "Отказываюсь — быть / в бедламе нелюдей…"

Как ни странно, само восприятие жизни как основополагающей ценности может парадоксальным образом приводить к суициду. Это происходит в том случае, если как ценность воспринимается не "жизнь-как-таковая", а "жизнь-такая-как-я-хочу". Неоправданное расширение требований к жизни приводит к осознанию наличному бытию как к никчемному.

В любом случае причиной самоубийства является неразрешимый конфликт между образом мира, выстроенным человеческим сознанием — и мира как такового, т.е. конфликт должного и сущего. При таком понимании суицида становится ясно, почему статистическая кривая самоубийств на пост-советском пространстве растет. Ведь у любого сообщества существует общий набор морально-ценностных представлений, определяющих жизнь общности и личности — представления о счастье, благе, добре, зле, долге и т.д. Когда вследствие социальных потрясений строгая иерархия этих доминант рушится, человек начинает жить в непредсказуемом мире, не соответствующем его внутренней иерархии. Система его моральных представлений претерпевает ломку, его самосознание становится раздробленным, внесистемным. Важнейшие доминанты человеческой жизни перестают быть востребованными, становятся "ненужным хламом." Так, советские люди могли оправдывать несовершенства своей жизни сознанием долга перед обществом и ожиданием светлого будущего. Когда общественная система претерпела трансформацию, для многих из них стало непонятно, перед кем же и ради чего они должны соблюдать веления долга. Так распалась главная этическая доминанта социума. Поскольку она являлась основополагающим ценностным, "стержнем", вокруг которого группировались многие иные ценности, то и они "утеряли опору". А именно в состоянии "бесценностности" жизни и возрастает ценность не-жизни.

По большому счету, цель самоубийства — утверждение ценности и смысла собственной смерти в противовес абсурдной глухоте реальной жизни. И в этой точке возникают расхождения сторонников и противников самоубийства. Главная идея его сторонников очень давняя, она принадлежит еще стоикам: выбор жизни и смерти должно понимать, как дело самого человека.Только тогда жизнь не будет тюрьмой: ведь выход всегда "под рукой" человека. Именно это имел в виду М.Бланшо, сравнивая возможность самостоятельного "ухода" в смерть с кислородным баллоном. На другой аспект этой свободы указывал М.Монтень. Наша жизнь во многом зависит от воли других, утвержал великий моралист, и лишь добровольно принятая смерть — плод собственных убеждений. Тем самым свобода жизни нерастожимо связывается со свободой смерти. В этом случае смерть часто являет собой возможность сохранения чувства человеческого достоинства перед невыносимой абсурдностью бытия.

Как ни странно, противники добровольного ухода из жизни в качестве наиболее весомого аргумента тоже используют мысль о сохранении чувства собственного достоинства. Однако, по их мнению, оно заключается не в том, чтобы умереть, а в том, чтобы стойко нести невзгоды. Их аргументы пересекаются с английской пословицей: "Неприятности надо встречать с жесткой верхней губой".

Вот что пишет об этом А.Камю: "Понимаю я… две достоверности — мое желание абсолюта и единства, с одной стороны, и несводимость этого мира к рациональному и разумному принципу — с другой" [144, с. 258]. Но, продолжает он, смерть человека — это, в первую очередь, смерть ясного и напряженного сознания. Жизнь же — напротив, сохранение и постоянное утверждение своего "Я" во всех невзгодах мира, это "бунт" человеческой мысли, в котором только и может обрести смысл мироздание. Дерзновенное несогласие есть отчаянное восстание человека против несправедливости жизни. Самоубийство же — не что иное, как согласие с абсурдом. Почти за сто лет до Камю ту же мысль образно высказал А.Шопенгауэр. "Человек, прибегающий к самоубийству, доказывает только то, что он не понимает шутки, — что он, как плохой игрок, не умеет спокойно проигрывать и предпочитает, когда к нему придет дурная карта, бросить игру и в досаде встать из-за стола" [180, с.120]. Сходную аналогию приводит Г.Чхартишвили, сравнивая самоубийство с малодушым бегством с экзамена.

Что же можно противопоставить самоубийству в тот миг, когда оно кажется последним резервом свободы? В.Соловьев и Н.Бердяев отвечают на этот вопрос так — веру. В первую очередь, это вера в духовный смысл жизни, который не может зависеть от преходящих внешних явлений.