Вера и знание

Европейская мысль о Боге проистекает из двух источников — из Библии и из греческой философии. По Библии, несмотря непостижимость смысла мироздания для человека, само существование Бога указывает на то, что этот смысл есть. Греческая философия мыслит Божество как мировой закон, познаваемый, как и все законы. "Оба смысла встречаются. Западная философия и теология, исходя из этих двух корней, в бесконечных вариациях осмысляла то, что Бог есть и что есть Бог" [185, с. 41]. Уже в 12 в. это отношение было персонифицировано Бернаром Клервосским и Петром Абеляром, основавшими два направления в религиозной мысли — лагерь принимающих на веру, т.е. иррационалистов (Бернар) и лагерь пытающихся доказать бытие Бога — рационалистов (П.Абеляр) . В 1140 г. на Сансском соборе, где велись дебаты по этому поводу, победил Бернар. Но уже в эпоху Просвещения происходит слом веры в пользу знания: от веры требуется, чтобы ее объект был доказан научным или философским путем.

Это было время изучения "видимых" вещей и устранения из области человеческой мысли вещей "незримых". В требовании доказательства Бога был утерян один из главных элементов веры — доверие. Разве можно верить в логически доказанное? Его можно лишь знать. Предположим, что средствами науки или философии мы познали Бога, определили его свойства, вычислили местоположение… Остался бы ли Он Богом? Нет. Ведь "доказанный Бог — это не Бог, он был бы просто вещью в мире" [там же., с. 43]. В этом случае теряется сама суть веры. Бог лишается своей религиозной значимости, из великого Ты становится Оно.

Без сомнения, разум — основа человечности, и знание как его высшее достижение является великим человеческим достоянием. Но знание способно постичь лишь вещи этого мира, ведь оно является результатом чувственного опыта. А идея Бога всегда связана с перешагиванием через чувственный опыт, с трансцендированием. Но если наше подлинное "Я" связано с этим стоянием "на грани", то, значит, оно пробуждается не миром нашей каждодневной реальности. Ведь обыденность не дает оснований для той высшей неудовлетворенности собой, которая движет нашим творчеством. В этом и состоит метафизическое доказательство бытия Божия.

Вера и знание отличны в самой своей цели. Основная цель знания — обладание. Но вера — это не обладание. Она жаждет не достоверности, но, по словам К.Ясперса, лишь "уверенности в практике жизни" [там же, с. 52]. Если знание ищет значений зримой действительности, то вера — полноты всей реальности, включающей и "дольный", и "горний" миры. Вот что пишет об этом М.Бубер: "Действительная вера... начинается там, где прекращается руководство правилами, где само это желание исчезает. Вера находится в потоке однократности, которую пытается преодолеть знание[33, с.103]. Именно в таком "потоке однократности" — воскресение Христа. Если бы можно было бы доказать его, найти механизм воскресения — мы обрели бы знание, но исчезло бы главное наполнение веры — чудо. Ибо верить можно лишь в то, что не можешь знать наверняка.

Измерение веры — иное, чем науки: вера — не исследование, а соучастие. Потому по мере развития знания она не исчезает. Напротив, предмет познания, становясь "предельным интересом" исследователя, делается предметом почти религиозной веры. Вспомним жертвы, которые приносили исследователи во имя науки. Ими двигала страсть веры, сродни той, что вела библейского Авраама к его жертве во имя Бога. Вспомним ветхозаветные пророчества. Неужели они не напоминают нам галилеево "И все-таки она вертится!"? Вспомним фразу Э.Галуа, что результаты его открытия уже даны ему, хоть он еще не знает, каким путем к ним придет. Почему же Галуа не сомневался в своей правоте? Им двигала вера. Может быть, противоречие, о котором мы говорим, не есть противоречие веры и знания, а веры — и другой, пусть "научной", веры? Ведь самое исходное в знании — атомистическое строение мира, закон сохранения энергии — в своих истоках было бездоказательно, являло собой предмет веры.

Важное различие веры и знания — в характере уверенности, которую они дают человеку. Дает ли знание окончательную уверенность? Казалось бы, да. Но ведь она нередко разрушается при получении нового знания, как это было, например, при открытии гелеоцентрической системы. Корень такой ситуации в том, что человек не владеет и не может овладеть знанием целого. Потому процесс познания принципиально незавершим. Понимание мира верующим человеком менее конкретно, но более целостно: он твердо уверен в том, что отнесен к чему-то постоянному и безусловному. При этом вера, представленная в облике религиозно-этической системы, всегда имеет когнитивный компонент, заключающийся в том, как та или иная религия влияет на постижение мира ее адептами. Не случайно Я. Барбур утверждает, что религиозные и научные теоретические модели отчасти схожи. И те, и другие являются символическими репрезентациями аспектов реальности, к которым нет непосредственного доступа. Только научные модели используются для упорядочивания наблюдений, а религиозные — для упорядочивания культурного опыта и поведения индивидов и сообществ. Знание всегда содержит в себе элемент веры, а вера — элемент знания.

Знание и вера находятся в разных сферах, а их истины — в различных измерениях смысла, и потому они не могут и не должны вмешиваться в сферы друг друга. Сфера разума — познание, сфера веры — отношение. "Наука способна противоречить только науке, а вера — только вере: наука, которая остается наукой, не способна противоречить вере, которая остается верой" [149, с.186]. Принципиально различны и их цели: наука предполагает создание гипотез с последующим подтверждением, а вера — следование первичным, основополагающим принципам, благодаря которым и возникают законы природы. Потому конфликт веры и знания безоснователен. Не случайно Л.Пастер говорил, что работая в своей лаборатории, он молится, потому что по мере накопления ученого опыта его вера растет: "И если я верю сейчас, как бретонец, в будущем, по мере накопления моего опыта я буду верить, как бретонка" [112, с.300].