Разум и интуиция — два начала познания

Человек есть существо познающее, существо разумное — такое определение было дано ему еще греками и осталось актуальным до сих пор. Что такое познание? На этот вопрос существуют разные ответы. Познание понимается и как отражение вещей, находящихся вне нашего сознания; и как мыслительное конструирование предметов; и как создание суждений с целью полезного действия. Все эти частные понимания феномена познания ведут к одному общему: познание есть деятельность человеческой мысли с целью постижения сути и универсальной связи вещей как окружающих нас в повседневном опыте, так и возможных, воображаемых. Конечной целью познание полагает нахождение истины.

Декарт утверждал, что истина возможна для познания ее человеком в силу двух причин: во-первых, человек разумен; во-вторых мир устроен адекватно его мыслительной способности, т.е. умопостигаем. Эти основные положения рационализма остались непоколебимыми в своей основе вплоть до прошлого столетия. Истина достижима с помощью разума — человеческого ума, способности рассуждения и умозаключения. Казалось бы, это верно. Но почему философы двадцатого века с такой тревогой заговорили о бессилии познания и о тоталитарности разума? Парадоксально, но факт: в веке, который являл собой торжество познавательных сил человека, все чаще и чаще раздаются голоса противников разума.

Одни утверждают, что именно разум привел к "изгнанию человека из Рая", понимаемому не только в религиозном, но и в метафизическом смысле. Ведь именно разум явился причиной утраты человека гармонии с природой. С того момента, как человек вместо того, чтобы жить в природе, начал ее исследовать, отделяя себя, познающего субъекта, от природы как познаваемого объекта — гармония универсума была разрушена. М.Бубер назвал такое отношение к миру "Я — Оно". Именно "Я — Оно" и привело нас к тому, что мы утратили цельность существования.

Другие настаивают на том, что вера в победительную силу разума подтачивает витальные силы человека. Особенно страстно высказывал эту мысль Ф.Ницше. Исследуя греческую культуру в работе "Рождение трагедии из духа музыки", он противопоставил рационального "аполлонического" человека, превыше всего ценящего упорядоченность, размеренность и структуру, и человека "дионисийского" — чувственного, экстатического, исполненного жизненной энергии. Европейская культура, утверждал Ницше, пошла по пути рационалистического совершенства Аполлона, где прекрасное с течением веков застыло и превратилось в пустую форму. Спасти современную культуру, по Ницше, может лишь дионисическое начало — начало страстной воли в противовес холодному разуму.

Третьи говорят о том, что разум может "ухватить" лишь тот маленький фрагмент мира, который может упорядочить. Тем самым разум (интеллект) омертвляет и прерывает непрерывное по самой своей природе жизненное становление. Потому для того, чтобы войти в контакт с истинной реальностью, нужно идти наперекор разуму. Такова точка зрения А.Бергсона и Л.Клагеса.

Как далеко это отстоит от Цицерона, сказавшего: "Нет ничего превосходнее разума" [57, с.224]; от учения стоиков, утверждавших абсолютную ценность рационального мышления; от Б.Спинозы, считавшего разум залогом единства всех людей и поколений; от И.Канта, который писал о Просвещении как способности пользоваться своим умом!

В чем же причина слома мощной парадигмы рационализма, царившей столько столетий? В первую очередь, в том, что сформулировал в "Мыслях" Б.Паскаль. Он писал о равной опасности двух крайностей — как исключения разума, так и признания только разума. В чем же он видел опасность разума? "Когда зло переманивает разум на свою сторону, — писал философ, — оно гордится этим и выставляет разум напоказ во всем его блеске" [126, с. 416]. Двадцатый век подтвердил правоту Паскаля, а не деятелей Просвещения, полагавших, что зло в человеке — это животное наследие, которое не искоренено единственно по причине невежества. Стоит только идеалам Просвещения воплотиться в жизнь, считали они, и человек автоматически станет добр. Но прошлое столетие показало наивность этой точки зрения. Абстрактного и всеобщего добра нет и не может быть. Творение добра — это внутренний долг личности, а не полученное извне — наподобие ордена — состояние благодушия. Как говорил М.Мамардашвили, человек может быть добр оттого, что сытно поел, но грош цена такой невыстраданной, "животной" доброте. Немудрено, что рациональные попытки создания абстрактного добра для всех влекут за собой тоталитаризм и деспотии, ибо не принимают в расчет конкретного человека. "Я знаю, как надо, — говорит разум в лице группы, пришедшей к власти, — иди за мной". И горе тому, кто не пойдет! Потому разум нередко становился основанием и оправданием для зла.

Можно ли назвать животное злым? Мы знаем, что оно управляемо инстинктами, и даже самые чудовищные его действия имеют под собой жесткий каркас природной необходимости. Животное не отличает добра от зла: потому к нему неотносимы эти категории. Только человек, творящий зло, исходя из рациональных побуждений, действительно жесток. Разве не рационально вели себя спартанцы, сбрасывая со скалы тщедушных младенцев? Разве не рационально поступил Гитлер, уничтожая душевнобольных? Разве не рациональна система сталинских лагерей, где миллионы людей насильственно трудились на "благо страны"? И действительно, закрома страны наполнялись и наполнялись. Но какой ценой?

Более того, разум порождает особые, чисто "рациональные" формы жестокости. Имеется в виду не животная жестокость, которая пробуждается под властью минуты, прекрасно описанная Толстым в сцене "Войны и мира", когда люди, повинуясь главнокомандующему Москвы Растопчину, до смерти избивают того, кого считают предателем. Нет, это проявление коллективной бессознательной агрессии, так называемый "эффект толпы". Это страшно. Но рациональное, продуманное во всех деталях массовое убийство гораздо страшнее. Самое ужасающее в Бухенвальде и Освенциме — это то, что, по сути, эти лагеря были "безотходными производствами", в которых все шло "в дело": начиная с подневольного труда и заканчивая человеческими волосами, пригодными для набивки матрацев. Именно это побудило современных философов-постмодернистов провозгласить отказ от "законодательного разума", безосновательно превозносящего собственное величие и ничтожество человеческой "единицы". Увы, наличие разума еще не гарантирует его доброй направленности. А кроме того, так ли силен разум, как считали философы античности и Просвещения? Вновь обратимся к Паскалю. Вот что пишет он: "Окажись величайший философ в мире на доске через пропасть и будь эта доска много шире, чем требуется, как бы не убеждал его разум, что он в безопасности, воображение возьмет верх. Многие не могут и подумать об этом, не бледнея и не обливаясь потом. Не стану говорить обо всех проявлениях; кто не знает, что стоит кошке или крысе попасться на глаза, угольку хрупнуть под ногой, и т.д. — и вот уже разум выбит из колеи" [126, с.84].

Безусловно, сила разума велика. Но как часто мы его теряем! Горе, страсть, радость — все, что вызывает сильные чувства, мгновенно затмевают собой наш рассудок. Возможно это связано с самой структурой человеческой психики: недаром ученые утверждают, что быстрее и легче всего вид утрачивает те функции, которые приобретены позднее, т.е. более сложные, более высокие. А ведь человек-животное на миллионы лет "старше" homo sapiens! В таких ситуациях мы, воспитанные в знании, что разум — высшее мерило человека, испуганные собственным неразумием, включаем механизм "рационализации". Чувствуя необходимость доказать себе и другим, что наши поступки продиктованы логикой и здравым смыслом, мы пытаемся изыскать разумную мотивацию, будто бы определившую наше поведение. Эту склонность человека к рациональному самооправданию великолепно показал Толстой в "Войне и мире". И Наполеон, вторгшийся на чужую землю, и Растопчин, науськивающий толпу на "козла отпущени" Верещагина, — оба оправдывают себя тем, что действовали во благо людей.

Значит, наш разум не всесилен, а уязвим. Можно сказать, он держится "на булавке". Более того, он недостаточен. "Множественность вещей ускользает от рассудка, — пишет А.Жид, — а тот, кто желая понять жизнь, пользуется только рассудком, похож на человека, полагающего, будто он может схватить пламя каминными щипцами. Он схватывает только кусок обуглившегося дерева, который тотчас перестает пылать" [46, 331]. Значит, для того, чтобы стать не самодовольной рассудочностью, а "поводырем" человека, разум нуждается в дополнении себя иными, сверхрациональными средствами. Такой расширительной ролью по отношению к нему обладает интуиция.

Гете назвал интуицию откровением, развивающимся изнутри человека. Интуиция — особый вид познания, приобретаемый вне эксперимента или рефлексии; непосредственное эмоциональное переживание действительности. По замечательной дефиниции Д.Данина, "интуиция — это способность добывать истинный или лучший ответ без явного перебора логически мыслимых вариантов" [178, с.157]. Из-за неподвластной пониманию природы этой таинственной человеческой способности интуиция зачастую противопоставляется разуму — то со знаком "плюс", то со знаком "минус". Так, теология средних веков превозносила интуицию как Божественное откровение, несоизмеримо более высокое, чем наш рассудок. Новое время, напротив, не принимало интуитивного способа познания всерьез: нет ничего в мире, что было бы не познаваемо с помощью разума, считали просветители. Но уже в кон. 19 и особенно в 20 в. интуиция предствляеятся мыслителям предпочтительной альтернативой "голому", "бедному", "тоталитарному" разуму. Так, религиозный философ Н.Лосский пишет о том, что лишь интуиция способна снять субъект-объектное разделение, лишь она уничтожает противоречие между познанием и реальным миром и сливает их в единое знание-бытие. А.Бергсон именно интуицию считает основным средством постижения постоянно творящей себя действительности. В отличие от интеллекта, пригодого лишь для удовлетворения утилитарных потребностей, она способна "схватить" то неповторимое, чем определяется действительная жизнь человека. По Л.Клагесу, интуиция — некое "чувство чувств", открывающее путь познания подлинной жизни в ее целостности.

Мы познаем мир лишь в той мере, в которой личностно его преобразуем. В этом смысле анекдот об учителе, который жалобно говорит детям: "Ну как вы можете не понимать? Ведь пока я объяснял, я уже сам все понял!" не только правдив, но и психологически достоверен. Познаем — творя. Потому существует не только рациональное познание логики, не только опытное познание науки, но и эстетическое, и этическое, которые более интуитивны, нежели рациональное и эмпирическое. Но творческая интуиция лежит у истока любого вида познания. Именно она — отправная точка всех великих открытий человечества.

Но лишь божественный глагол

До слуха чуткого коснется,

Душа поэта встрепенется,

Как пробудившийся орел…

Божественность интуитивного озарения — пожалуй, первая по времени и основная ее характеристика. Отметим: это "божественный глагол" спустился на землю и коснулся поэтического слуха. Интуиция — нечто трансцендентное, лежащее за пределами человеческого опыта, недостижимое никакими потугами разума.

Интуиция — начало не только эстетического, но и этического познания. Ведь оснований для морали в природе нет, они производятся самими людьми. Ж.Маритен пишет, что в нас есть некая интуиция, познание по соприродности, благодаря которому мы сознаем наличие честных и нечестных поступков. Но роль интуиции велика не только в этическом и эстетическом познании. Так, "отец рациональности" Нового времени Р.Декарт, открыл свой метод постижения истины вовсе не индуктивно-дедуктивным путем. В ноябрьскую ночь 1619 г. метод "торжества разума" явился Декарту мистическим видением. Значит, сам разум первично строится на вере? Да, безусловно, хотя бы на вере в то, что твоя идея истинна. Б.Спиноза писал, что разум не способен управлять страстями, если только сам не становится страстью [182, с.87]. Страсть искания заложена в разуме, только потому мы и можем говорить о его силе. Любое познание всегда основывается на эмоциональном "предзнании" и разворачивается как доказательство его правильности. Не случайно великий математик Э.Галуа говорил: "Мои результаты даны уже давно, только я не знаю еще, как я к ним приду" [24, с.77]. Более того, даже самая точная наука и в дальнейшем развивается, исходя из интуитивного открытия. Значит, ставшее общим местом в философии "вооруженное противостояние" эмоции и разума неправомерно?

Некогда А.Эйнштейн сказал, что законы науки невыводимы из опыта. Открытие как таковое первично предполагает интуитивную составляющую. На пути нашего познания всегда существует некий барьер. Открытие — это преодоление барьера. Но всегда ли он преодолим рациональными средствами — наблюдением, анализом? Конечно, нет. Если бы наше познание заключалось лишь в кропотливой работе накопления фактов, то разве могла бы возникнуть странная, во многом алогичная теория относительности А.Эйнштейна? Но тем не менее, подход к познанию как к сугубо рациональной или куммулятивно-опытной деятельности, на протяжении нескольких веков считался единственно возможным. Отсюда — печальное следствие: судя лишь с точки зрения здравого смысла, из науки выбраковывали все особенное, яркое, новое. Здесь можно вспомнить и многократно ошельмованную на ученых собраниях идею бессознательного З.Фрейда: кто-то из светил тогдашней психиатрии сказал, что ее автору место не в психологии, а в полицейском участке. Вспомним К.Циолковского, которого считали не великим изобретателем, а безобидным городским сумасшедшим. А ведь это люди, преодолевшие барьер! Но сами их идеи казались современникам не только неправомерными, но и еретическими. Почему? Потому что они преодолевали барьер не по принципу "Тише едешь — дальше будешь", а одним гигантским прыжком — интуицией.

Еще более это верно в художественном познании, где интуиция не только первична, но и имеет определяющее значение. Нельзя "захотеть и создать" великую книгу или картину. Стремления облагодетельствовать человечество своими идеями — даже самыми прекрасными — мало. Культурный текст станет произведением лишь тогда, когда в процесс его создания включится нечто спонтанное, фантазийное, своевольное, не укладывающееся в законы строгого мышления. Не случайно Пушкин удивлялся тому, что Татьяна вышла замуж за генерала. Логика поэта предполагала другой ход событий. Но все дело в том, что логика предполагает, а интуиция разрушает ее предположения. "Логика доказывает, интуиция творит" [46, с.312]. Так, Евклид доказывал ряд теорем с помощью чертежей. Но сами эти чертежи можно построить лишь при условии, что теорема уже известна. Другими словами, Евклид доказывал то, что знал без всяких доказательств! С другой стороны, само по себе озарение не может дать готового открытия: разум и интуиция ведут познавательную работу сообща.

Интуиция рождается не на пустом месте: мы живем в мире как рационального, так и мистического человеческого опыта. Мы впитываем его как сознательно — с помощью научения, так и бессознательно — посредством восприятия форм, знаков, символов, слов языка. Невозможно представить, чтобы первобытный художник мог изобразить "Мону Лизу" или "Завтрак на траве". В его жизни не существовало модели миросозерцания Леонардо или Ренуара. Но современный художник, вовсе не ставя целью подражать гениям прошлого, не может творить без неосознанного их воздействия, дающего "подсказку" в виде интуитивной, внезапно вспыхнувшей догадки. И это свойственно не только художественному, но и научному познанию. Так, в 1924 г. Д.Пойа доказал, что семнадцать видов симметрии, исчерпывающие все возможные случаи, были известны еще древнеегипетским ремесленникам. Интуиции современного математика предшествовал многовековой опыт каменщиков, кузнецов, ткачей. Значит, интуитивный толчок исходит от опыта человека, включающего в себя опыт современников и предков.

Наряду с опытом разума существует опыт души: в самом нашем мышлении заложен некий неосознанный "путь", который ведет к идее. Этот путь един и для художественного, и для научного творчества. Недаром физик М.Бунге говорил, что построение теории является таким же творческим, неясным и неуправляемым процессом, как и создание поэмы и симфонии [34, с.225]. Не случайно по статистике процент математиков, решающих свои задачи во сне, просто гигантский — 74%! [94, с.77]. Во сне явилась Д.Менделееву его периодическая таблица. А химик А.Кекуле пришел к открытию циклической формулы бензола ("бензольного кольца"), лишь когда провел аналогию нарождающейся формулы с приснившейся ему алхимической эмблемой — змеей, кусающей собственный хвост. Это не к тому, что надо много спать, а к тому, какими причудливыми путями действует интуиция. Никогда не знаешь, что приведет тебя к догадке. Еще один пример: некогда мосты строили на опорах, "быках". Но вот возникла необходимость перекинуть мост через пропасть. Изобретатель долго мучился этой проблемой, и на решение его натолкнула… обычная паутина! Так появился висячий мост. Отметим, в начале всех этих открытий — элемент отстранения от привычных способов решения проблемы, неосознанный толчок.

Но эта неосознанность не тождественна бессознательному, как понимал его З.Фрейд. Если бессознательное (подсознание) по Фрейду включает в себя то, что некогда присутствовало в сознании и было вытеснено в силу своей конфликтности с культурой социума, то интуитивное, творческое бессознательное соткано из иной ткани. Скорее, это "надсознательное" (по термину М.Ярошевского) или "сверхсознание" (по термину П.Симонова). Деятельность сверхсознания заключается в порождении гипотез, догадок, хоть и подготовленных рациональным опытом, но одновременно с этим защищенных от прямого вмешательства сознания и самого этого опыта. Ведь если бы изобретатель первого летного устройства начинал действовать под контролем сознания, то никакого самолета возникнуть просто не могло бы: дерзновенную идею задавил бы "здравый смысл". Значит, условие интуитивного озарения — первоначальное "молчание" здравого смысла. Разум вежливо отступает, давая дорогу интуиции, чтобы потом подключиться к ней в познавательной работе. Каким же образом это происходит?

Итак, сначала возникает проблема. Именно наличие проблемы — и есть условие возникновения мысли. В этом смысле прав Аристотель, говоря, что начало философии — удивление. Правы, со своей стороны, и А.Шопенгауэр, истоком философии считавший недоумение и печаль, и С.Кьеркегор, который утверждал, что философия начинается с отчаяния. Ведь проблема, внутри которой и зарождается мысль, всегда возникает в ситуации противоречия между должным и сущим, когда новые эмпирические данные или идеи не поддаются описанию в сложившейся системе знаний. Эта проблемная ситуация вовсе не обязательно осознана. Скорее, она чувствуется как недостаточность привычной модели мировоззрения. Так, например, до открытия Коперника в геоцентрическую модель не вписывались многие физические факты, долгие десятилетия она "трещала" по всем швам. Вот это напряженное поле несоответствия, воспринимаемое вовсе не всегда на сознательном уровне, и знаменует собой возникновение проблемной ситуации. В процессе постепенного осознавания этого несоответствия в дело вступает разум. Он четко формулирует проблему. Затем начинается следующий этап — поисковая деятельность, связанная с новыми колебаниями разума и интуиции. В процессе работы над проблемой несоответствия выделяются в чистом виде и сознательно строится вполне рациональная поисковая схема. Но постепенно работа становится все более рутинной, однообразной. По большому счету она заключается в отбрасывании негодных вариантов. В конечном счете она начинает проделываться как бы "сама собой", механически, т.е в значительной степени бессознательно. Не случайно Б.Пастернак говорил, что лучшие строчки приходят к нему в момент вскапывания грядок картошки. Именно в период этого своеобразного "отключения" приходит сверхсознательное решение. Часто оно возникает как "сцепление" результатов собственной рациональной работы с неким образом извне. Неужели же Ньютон никогда не видел падающих яблок? Но лишь в конкретный момент, когда его голова была занята мыслями о тяготении, и возникло сцепление между поисковой схемой и образом падающего яблока. А затем начинаются рациональные этапы анализа и доказательства гипотезы и реализации нового знания на практике.

Значит, существуют два неразрывных плана познания — интуитивный план открытия и рациональный план обоснования. Именно с превалированием одного из них и замалчиванием другого и связано устойчивое представление о приоритетности либо разума, либо интуиции. Но, как мы уже говорили, познание рождается лишь в своеобразной "пульсации" разума и интуиции. Разум вне интуиции может лишь использовать, усовершенствовать то, что уже изобретено. Рациональное познание открывает нам лишь часть мира, ибо сам мир необозрим. Интуиция же дает пусть кратковременный, но полный образ мира, где связано все и со всем: яблоко с законом тяготения, инженерная конструкция с паутиной, змея с химической формулой. С другой стороны, и интуиция вне разума обречена на провал. Чаще всего он связан с мнимой корреляцией событий. Пример — ритуальные процедуры воздействия на природу. Данный танец признается действом, вызывающим дождь, поскольку некогда имело место совпадение дождя и танца. Интуиция совершила ошибку. Потому интуитивное нуждается в рациональной проверке, а рациональное — в интуитивных озарениях, благодаря которым только и можно двигаться вперед. А значит, homo sapiens — неполное определение человека?

Человек — существо не только думающее, но и чувствующее. И сам его ум — чувствующий ум. Потому нам близка теория Х.Субири, который утверждает: человек — не разумное, а мыслящее существо. Человек мыслит не "голым" разумом, иначе он был бы роботом. Человек чувствует не только чувством. Иначе он был бы животным. Его разум "очувствленен", а чувство "оразумлено" по культурным, т.е. по истинно человеческим законам.

Разум — всего лишь подсобное средство мышления. Определенной степенью разума отличатся любое животное, а умением постижения реальностей, т.е. мышлением — лишь человек. Так, животное может при необходимости разрешать сложившиеся непростые ситуации, но способностью познавать мир как реальность и проектировать в нем свою жизнь наделен только человек. Потому животное просто не замечает вещей, которые не являются для него стимулами, не представляют утилитарной пользы. Для животного боль всегда однозначно плоха, а еда — всегда однозначно хороша. Это следствие его вписанности в мир. Человек же начинает с того, что отделяет реальность от ее восприятия, т.е. от себя. Он говорит о себе: "Я", и в этот миг начинается проблема его самосознания. С этого момента начинается его мысль, в которой запечетлено единство разума и интуиции. Она не только думается, она переживается всем собою. Отсюда — свобода мысли. Мысль — самое свободное, что есть в человеке, ибо это единственное, чему его нельзя заставить. "Можно заставить не делать, лгать, заставить выражать свою мысль или не выразить ее. Но нельзя заставить не думать. Или изменить внешней силой то, что я думаю" [102, с.105]. Мысль не только рациональна, но и эмоциональна: она — выказывание предельного интереса. Она лежит в основании языка, свободы, творчества. И именно потому мысль — вечный двигатель человека в познании и изменении мира и себя.