О ЗАДАЧАХ ПРОЛЕТАРИАТА В СОВРЕМЕННЫЙ МОМЕНТ БУРЖУАЗНО-ДЕМОКРАТИЧЕСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ

Принимая во внимание,

1) что на основе переживаемого Россией затяжного экономического кризиса и в связи с крайним усилением правительственной реакции значительно обостряется классовая борьба между пролетариатом и буржуазией и углубляется и расширяется также борьба крестьян против старого строя;

2) что истекший год революции знаменовался быстрым ростом сознания всех классов, усилением крайних партий, упадком конституционных иллюзий, ослаблением «центра», т.е. либеральных партий, стремящихся прекратить революцию посредством уступок, приемлемых для черносотенных помещиков и самодержавия;

3) что классовые интересы пролетариата в буржуазной революции требуют создания условий, которые открыли бы возможность самой широкой борьбы против имущих классов за социализм;

4) что единственным способом создания этих условий является завоевание демократической республики, полной власти народа и необходимого для пролетариата мини­мума социально-экономических требований (8-часовой рабочий день и другие требования социал-демократической программы-минимум);

5) что довести до конца демократическую революцию в состоянии только пролетариат при том условии, что он, как единственный до конца революционный класс современного общества, поведет за собой массу крестьянства на беспощадную борьбу против помещичьего землевладения и крепостнического государства.

Съезд признает:

а) что главной задачей пролетариата в настоящий исторический момент является доведение до конца демократической революции в России;

б) что всякое умаление этой задачи неминуемо приводит к превращению рабочего класса из вождя народной революции, ведущего за собой массу демократического кре­стьянства, в пассивного участника революции, плетущегося в хвосте либеральной буржуазии;

в) что, поддерживая всеми силами осуществление этой задачи, социал-демократическая партия ни на минуту не должна забывать самостоятельных, социали­стических целей пролетариата.

Глава 6. Третья Государственная Дума. 1907-1909 (т. 16-19)

После разгона второй Думы преобладающей чертой политической литературы стало уныние, покаяние, ренегатство. Начиная с г. Струве, продолжая «Товарищем», кончая рядом писателей, примыкающих к с.-д. – мы видим отречение от революции, ее тра­диций, ее приемов борьбы, стремление приладиться так или иначе поправее.

Почему именно теперь, перед третей Думой, известные круги мещанства порождают та­кие взгляды?

Потому, что эти круги, покорно меняют свои убеждения вслед за каждым поворотом правительственной политики – верят в октябристскую Думу, считают выполнимой ее миссию, и спешат приладиться к «октябристским реформам», спешат идейно обосновать и оправдать свое приспособление к октябризму.

Миссия октябристской Думы, по замыслу правительства, состоит в том, чтобы завершить революцию прямой сделкой старой власти с помещиками и крупнейшей буржуазией на основе известного минимума конституционных реформ.

Говоря абстрактно, в этом нет ничего абсолютно невозможного, ибо на западе Европы ряд буржуазных ре­волюций завершается упрочением «октябристских» конституционных порядков.

Во­прос в том, возможны ли в современной России октябристские «реформы», спо­собные остановить революцию? Не осуждены ли октябристские «реформы», в силу глубины нашей революции, на такой же крах, как и кадетские «реформы»? Не будет ли октябристская Дума столь же кратким эпизодом, как Думы кадетские, эпизодом на пу­ти к восстановлению господства черносотенцев и самодержавия?

Мы пережили период непосредственной революционной борьбы масс (1905 год), давшей некоторые завоевания свободы.

Мы пережили затем период остановки этой борьбы (1906 и половина 1907 года).

Этот период дал ряд побед реакции и ни одной победы революции, потерявшей завоевания первого периода.

Это был период кадетских конституционных иллюзий. Массы еще более или менее верили в «парламентаризм» при самодержавии, и самодержавие, понимая опасность чистого господства черносотенцев, пыталось столковаться с кадетами, делало опыты, примеряло разного типа конституционные костюмы, испытывало, какую меру реформы способны принять «хозяева» России, господа крупнейшие помещики.

Опыт кадетской конституции кончился крахом, несмотря на то что кадеты вели себя во второй Думе совершенно по-октябристски, не только не нападали на правительство, не возбуждали против него масс, но и систематически успокаивали массы, борясь с «левыми», т.е. с партиями пролетариата и крестьянства, поддерживали прямо и решительно данное правительство (бюджет и т.д.).

Опыт кадетской конституции не удался не потому, что у кадетов или у правительства не было доброго желания, а потому, что объективные противоречия русской революции оказались слишком глубоки.

Опыт показал, что даже при полном подавлении массовой борьбы, при полном самоуправстве старой власти в подтасовке выборов и т.д. крестьянские массы (а в буржуазной революции исход больше всего зависит от крестьянства) предъявили такие требования, которые никакое дипломатиче­ское искусство кадетских посредников не в состоянии приспособить к господству привилегированных помещиков.

Если г. Струве злобствует теперь против трудовиков (не говоря уже о с-д.), если «Речъ» ведет целый поход против них, то это не случайность и не простая досада буржуазного адвоката, услуги которого отвергнуты мужиком. Это – неизбеж­ный политический шаг в эволюции кадетов: не удалось помирить помещиков с трудовиками, – значит (для буржуазной интеллигенции вывод может быть только такой), значит, надо не более широкие массы поднять на борьбу против помещиков, а пони­зить требования трудовиков, еще уступить помещикам, «отбросить революционные утопии», отбросить придумывание решительных ло­зунгов и форсирование движения, как говорит новый слуга кадетов, г. Горн[139].

Правительство приспособляется к помещикам тем, что отдает выборы всецело в их руки, лишая избирательных прав крестьянство.

Кадеты приспособляются к помещикам тем, что громят трудовиков за революционность и неуступчивость.

Беспартийные политиканы, вроде сотрудников «Товарища», приспособляются к помещикам тем, что зовут пролетариат и крестьянство «согла­совать» свою политику с кадетской, войти в «демократическую коалицию» с кадетами, отречься от «решительных лозунгов» и проч.

Правительство действует систематически.

Шаг за шагом отбирает оно то, что завое­вано «форсированным движением» и что осталось без защиты при затишье этого дви­жения.

Шаг за шагом пробует оно, на какие «реформы» можно бы было присогласить господ помещиков.

Не смогли этого сделать кадеты? Не смогли в силу помех со сторо­ны левых, вопреки искреннему желанию и потугам самих кадетов? Значит, надо обкарнать избирательные права «левых» и отдать решение в руки октябристов: только в слу­чае неудачи и этого опыта придется целиком отдаться во власть «Совету объединен­ного дворянства».

В действиях правительства есть смысл, система, логика. Это – логика классовых интересов помещика. Надо отстоять эти интересы и надо оберегать как-никак буржуазное развитие России. Для осуществления этих планов правительства нужно насильственное подавление интересов и движения масс, отнятие у них избирательных прав, отдача их на расправу 130 тысячам. Удастся ли осуществить эти планы, – этот вопрос решит только борьба.

Мы, с.-д., решаем этот вопрос своей борьбой. И кадеты решают этот вопрос борьбой... против левых[llllll].

Смена второй Думы третьей Думой есть смена кадета, действующего по-октябристски, октябристом, действующим при помощи кадета.

Во II Думе главенствовала партия буржуазных интеллигентов, которые за счет народа называли себя де­мократами и за счет буржуазии поддерживали правительство.

В III Думе должна главенствовать пар­тия помещиков и крупных буржуа, нанимающих себе для показной оппозиции и для деловых услуг буржуазную интеллигенцию.

Эта нехитрая вещь доказана всем полити­ческим поведением партии кадетов.

Эту нехитрую вещь начал понимать теперь даже обыватель: мы сошлемся на такого свидетеля, как г. Жилкин[140], которого смешно было бы заподозрить в симпатии к большевизму или в предвзя­той и непримиримой вражде к кадетам. В сегодняшнем № (351) «Товарища» г. Жилкин так передает впечатления «бодрого» провинциала:

«Помещики из октябристов, с которыми я разговаривал, рассуждают так: «кадетов можно выбирать. Они чем хороши? Уступчивы. В I Думе запросили много. Во II уступили. Даже в программе урезки сде­лали. Ну, в III еще уступят. Глядишь, до чего-нибудь и доторгуются. А потом, если уже по чистой правде говорить, некого нам из октябристов проводить. ... Пускай уж кадеты проходят. Разница между нами не так уж велика. Поправеют и они в III Думе... С октябристами по нужде дружбу ведем... Где у них ораторы или крупные люди?»

Кто судит о партиях по их названиям, программам, посулам и речам, тот мо­жет питать надежды насчет демократической коалиции левых и кадетов при III Думе.

Но у кого есть хоть капля революционного чутья и вдумчивого отношения к урокам нашей революции, кто действительно руководится принципом классовой борьбы и судит о партиях по их классовому характеру, – тот нисколько не удивится тому, что партия буржуазной интеллигенции годна лишь на лакейские услуги по отношению к партии крупных буржуа.

Господа Горны и Неведомские[141] способны думать, что расхождение кадетов с демократией есть исключение, расхождение их с октябри­стами есть правило. Дело обстоит как раз наоборот. Кадеты – настоящая родня октяб­ристам по всей их классовой природе. Кадетский демократизм – мишура, временное отражение демократизма масс, или прямой обман, которому поддаются российские мещане.

Картина октябристских «реформ», ко­торые нам сулят, вполне ясна.

Помещик «устраивает» мужика и устраивает так, что без карательных экспедиций, без порки крестьян и расстрелов рабочих нельзя заставить население принять реформы.

Кадетский профессор чинит оппозицию: он доказывает, с точки зрения современной науки права, необходимость конституционного утверждения правил о карательных экспедициях, осуждая чрезмерное усердие полиции.

Кадетский адвокат чинит оппозицию: он доказывает, что по закону надо давать по 60, а не по 200 ударов, и что следует ассигновать правительству деньги на розги, поставив условие о соблюдении законности.

Кадетский врач готов считать пульс секомому и писать иссле­дование о необходимости понижения предельного числа ударов вдвое.

Разве не такова была кадетская оппозиция во II Думе? И разве не ясно, что за такую оппозицию октябристский помещик не только выберет кадета в Думу, но и согласится платить ему профессорское или иное какое жалованье?

Демократическая коалиция социалистов с кадетами во ІІ Думе или при III Думе означала бы на деле, в силу объективного положения вещей, не что иное, как превращение рабочей партии в слепой и жалкий придаток либералов, полное предательство интересов пролетариата и революции.

Мы должны неустанно разъяснять пролетариату сущность классовых интересов буржуазии и мелкой буржуазии в капиталисти­ческом обществе.

Но эти истины войдут в плоть и кровь широких пролетарских масс лишь тогда, когда они будут видеть, осязать поведение партий того или иного класса, – когда к ясному сознанию их классовой природы прибавится непосредственная реакция пролетарской психики на все обличье буржуазных партий.

Нигде в мире буржуазия не проявила в буржуазной революции такого реакционного зверства, такого тесного союза со старой властью как у нас.

Пусть же наш пролетариат вынесет из русской буржуазной революции тройную ненависть к буржуазии и решимость к борьбе против нее.

Нигде в мире мелкая буржуазия – начиная от «народных социали­стов» и трудовиков и кончая затесавшимися в социал-демократию интеллигентами – не проявляла такой трусости и бесхарактерности в борьбе, такого подлого разгула ренегатских настроений, такой угодливости по отношению к героям буржуазной моды или реакционного насилия.

Пусть же наш пролетариат вынесет из нашей буржуазной революции тройное презрение к мелкобуржуазной дряблости и неустойчивости.

Как бы ни шла дальше наша революция, какие бы тяжелые времена ни приходилось подчас переживать пролетариату, – эта ненависть и это презрение сплотят его ряды, очистят его от негодных выходцев из чужих классов, увеличат его силы, закалят его для нанесения тех ударов, с которыми он обрушится на все буржуазное общество.

Все, что завоевано доныне освободительным движением в России, завоевано всецело и исключительно революционной борьбой масс с пролетариатом во главе.

Поворот в развитии борьбы начинается с поражения декабрьского восстания. Контрреволюция шаг за шагом переходит в наступление по мере ослабления массовой борь­бы.

В эпоху I Думы эта борьба выразилась очень и очень внушительно в усилении крестьянского движения, в широком разгроме гнезд крепостников-помещиков, в целом ряде солдатских восстаний.

И реакция наступала тогда медленно, не решаясь сразу произвести государственный переворот. Лишь после подавления Свеаборгского[142] и Кронштадтского[143] восстаний июля 1906 года она делается смелее, во­дворяет военно-полевой режим, начинает по частям отнимать выборное право (сенатские разъяснения), наконец, окончательно окружает полицейской осадой II Ду­му и ниспровергает всю пресловутую конституцию.

Период упадка движения масс был периодом высшего расцвета партии кадетов. Она эксплуатировала этот упадок, выступая в качестве «борца» за конституцию. Она поддерживала в народе всеми силами веру в эту конституцию и проповедовала необходимость ограничиться именно «парламентской» борьбой.

Пролетарская массовая борьба дала завоевания всему народу. Либеральное руководство движением не дало ничего кроме поражений.

До октября 1905 года либералы держали иногда сочувственный нейтралитет по отношению к революционной борьбе масс, но и тогда уже они начали выступать против нее, посылая депутацию с подлыми речами к царю, поддерживая булыгинскую Думу не из-за недомыслия, а из-за прямой вражды к революции.

После октября 1905 года либералы только и делали, что позорно предавали дело народной свободы. В ноябре 1905 года они подсылали г-на Струве интимно побеседовать с г. Витте. Весной 1906 года они подрывали революционный бойкот и своим отказом открыто пе­ред Европой высказаться против займа помогали правительству добыть миллиарды на завоевание России. Летом 1906 года они торговались с заднего крыльца с Треповым о министерских портфелях и боролись с «левыми», т.е. с революцией, в I Думе. В январе 1907 года они опять забегали к полицейским властям (визит Милюкова у Столыпина). Весной 1907 года они поддерживали правительство во II Думе. Революция замечатель­но быстро разоблачила либерализм и показала на деле его контрреволюционную при­роду.

В этом отношении период конституционных упований прошел далеко не бесполезно для народа. Опыт I и II Думы не только научил понимать все беспре­дельное убожество той роли, которую играет либерализм в нашей революции. Этот опыт и на деле ликвидировал попытку руководить демократическим движением со стороны партии, которую только политические младенцы или выжившие из ума старцы могут считать действительно «конституционно-демократической».

Не жалеть о крахе конститу­ционных иллюзий должны социал-демократы. Они должны сказать, как говорил Маркс про контрреволюцию в Германии: народ выиграл то, что потерял свои иллюзии. Буржуазная демократия в России выиграла то, что потеряла негодных вождей и дряблых союзников. Тем лучше для политического развития этой демократии.

Партии пролетариата остается позаботиться о том, чтобы богатые политические уроки нашей революции и контрреволюции были глубже продуманы и тверже усвоены широкими массами.

Период натиска на самодержавие развернул силы пролетариата и научил его основам революционной тактики.

Долгий период подготовки, воспитания и организации сил пролетариата предшествовал тем выступлениям сотен тысяч рабочих, которые нанесли смертель­ные удары старому самодержавию в России.

Долгая, невидная работа руководства все­ми проявлениями классовой борьбы пролетариата, работа созидания прочной, выдержанной партии предшествовала взрыву действительно массовой борьбы и обеспечила условия превращения этого взрыва в революцию.

И теперь пролетариату, как передо­вому борцу народа, надо укрепить свою организацию, соскрести с себя всякую плесень интеллигентского оппортунизма, сплотить свои силы для такой же выдержанной и упорной работы.

Задачи, которые поставлены перед русской революцией ходом исто­рии и объективным положением широких масс, не разрешены.

Элементы нового, общенародного политического кризиса не только не устранены, а, напротив, еще углубились и расширились.

Наступление этого кризиса опять поставит пролетариат во главе общенародного движения.

К этой роли должна быть готова рабочая с.-д. партия. И на почве, удобренной событиями 1905 и последующих годов, посев даст вдесятеро лучший урожай.

Если за партией в несколько тысяч сознательных передовиков рабочего класса поднялся в конце 1905 года миллион пролетариев, то теперь наша партия, насчитывающая десятки тысяч искушенных в революции и теснее в самой борьбе связавших себя с массой рабочих социал-демократов, поведет за собой десяток миллионов и сломит врага.

Революция научила пролетариат массовой борьбе.

Революция доказала, что он может вести за собой крестьянские массы в борьбе за демократию.

Революция сплотила теснее чисто пролетарскую партию, отбрасывая от нее мелкобуржуазные элементы.

Контрреволюция отучила мелкобуржуазную демократию от попыток искать себе вож­дей и союзников в либерализме, который пуще огня боится массовой борьбы.

Опираясь на эти уроки событий, мы смело можем сказать по адресу правительства черносотен­ных помещиков: продолжайте в том же духе, гг. Столыпины! Мы будем собирать пло­ды того, что вы сеете!

Памяти графа Гейдена (Чему учат народ наши беспартийные «демократы»?)

«Вся прогрессивная печать отнеслась к понесенной Россией тяжелой утрате в лице графа П.А. Гейдена с выражением глубокого соболезнования. Прекрасный образ Петра Александровича привлекал к себе всех порядочных людей без различия партий и на­правлений. Редкий и счастливый удел!!!» Следует обширная цитата из правокадетских «Русских Ведомостей», где умиляется жизнью и деятельностью «чудного человека»

«Мы глубоко разделяем чувства горечи, причиненные смертью графа Гейдена всем, кто привык ценить человека, в ка­ком бы партийном облачении он ни появлялся. А покойный Гейден был именно прежде всего человек».

Так пишет газета «Товарищ» № 296, вторник, 19 июня 1907 г.

Публицисты «Товарища» – не только самые ярые демократы в нашей легальной прессе. Они считают себя социалистами, – критическими социалистами, конечно. Они – почти что социал-демократы – и меньшевики, Плеханов, Мартов, Дан и проч., встречают самое радушное гостеприимство в газете. Не подлежит, одним словом, ни малейшему сомнению, что пуб­лицисты «Товарища» – самые «левые» представители нашего «просвещенного», чуж­дого узкой подпольщины, «демократического» и т.д. общества.

– Гейден был убежденный конституционалист, – умиляетесь вы.

Вы лжете – называть перед народом, публично, убежден­ным конституционалистом человека, который основывал партию, поддерживавшую правительство Витте, Дубасова, Горемыкина и Столыпина, это все равно, что называть кардинала убежденным борцом против папы.

Если Гейден был убежденным конституционалистом, – значит, Дубасов и Столыпин тоже убежденные конституционалисты, ибо их политику на деле поддерживал и Гейден.

Дубасов и Столыпин не могли бы вести своей политики без поддержки октябристов и Гейдена в том числе.

На каком же основании, о, великомудрые демократы из «порядочных» людей, надо судить о политической физиономии человека – по его речам, по его биению себя в грудь и проливанию крокодиловых слез? – или по его действительной деятельности на общественной арене?

– Гейден был человек образованный, – умиляются наши салонные демократы. Да, мы уже это признали и охотно признаем, что он был образованнее и умнее (это не все­гда бывает соединено с образованностью) самих демократов, ибо он лучше понимал интересы своего класса и своего контрреволюционного общественного движения, чем вы, господа из «Товарища», понимаете интересы освободительного движения.

Образо­ванный контрреволюционный помещик умел тонко и хитро защищать интересы своего класса, искусно прикрывал флером благородных слов и внешнего джентльменства ко­рыстные стремления и хищные аппетиты крепостников, настаивал (перед Столыпины­ми) на ограждении этих интересов наиболее цивилизованными формами классового господства.

Все свое «образование» Гейден и ему подобные принесли на алтарь служе­ния помещичьим интересам. Для действительного демократа, а не для «порядочного» хама из русских радикальных салонов, это могло бы послужить великолепной темой для публициста, показывающего проституирование образования в современном обще­стве.

Когда «демократ» болтает об образованности, он хочет вызвать в уме читателя пред­ставление о богатых знаниях, о широком кругозоре, об облагоражении ума и сердца.

Для господ Гейденов образование – легонький лак, дрессировка, «натасканность» в джентльменских формах обделывания самых грубых и самых грязных политических гешефтов – как бы понадежнее, похитрее, поискуснее, прочнее извнутри, незаметнее снаружи, защитить права благородного российского дворянства на кровь и пот миллионов «мужичья», ограбляемого этими Гейденами всегда и непрестанно, и до 1861 г., ив 1861 году, и после 1861 года, и после 1905 года.

Еще Некрасов и Салтыков учили русское общество различать под приглаженной и напомаженной внешностью образованности крепостника-помещика его хищные интересы, учили ненавидеть лицемерие и бездушие подобных типов, а современный рос­сийский интеллигент, мнящий себя хранителем демократического наследства, принадлежащий к кадетской партии или к кадетским подголоскам, учит народ хамству и вос­торгается своим беспристрастием беспартийного демократа. Зрелище едва ли не более отвратительное, чем зрелище подвигов Дубасова и Столыпина...

– Гейден был «человек», – захлебывается от восторга салонный демократ. Гейден был гуманен.

Салонный демократ считает верхом демократизма воздыхание о том, почему не управляют нами Гейдены (ибо этому салонному дурачку в голову не приходит мысль о «естественном» разделении труда между Гейденом и Дубасовыми). Слушайте:

«... И как жаль, что он (Гейден) умер именно теперь, когда был бы всего полезнее. Теперь он боролся бы с крайними правыми, развертывая лучшие стороны своей души, отстаивая конституционные начала со всей свойственной ему энергией и находчивостью».

Помещик, граф Гейден, благородно либеральничал до октябрьской революции. Сей­час же после первой победы народа, после 17 октября 1905 года, он без малейших ко­лебаний перешел в лагерь контрреволюции, в партию октябристов, в партию озлоблен­ного против крестьян и против демократии помещика и крупного капиталиста. В I Ду­ме сей благородный мужчина защищал правительство, а после разгона первой Думы договаривался (но не договорился) об участии в министерстве. Таковы основные крупнейшие этапы в жизненной карьере этого типичного контрреволюционного поме­щика.

И вот являются прилично одетые, просвещенные и образованные господа, с фразами о либерализме, демократизме, социализме на устах, с речами о сочувствии делу свобо­ды, делу крестьянской борьбы за, землю против помещиков, – господа, которые рас­полагают фактически монополией легальной оппозиции в печати, в союзах, на собра­ниях, на выборах, и проповедуют народу, вознеся очи горе: «Редкий и счастливый удел!.. Покойный граф был прежде всего человек».

Влияние помещиков на народ не страшно. Обмануть сколько-нибудь широкую рабо­чую и даже крестьянскую массу сколько-нибудь надолго никогда им не удастся[mmmmmm].

Но влияние интеллигенции, непосредственно не участвующей в эксплуата­ции, обученной оперировать с общими словами и понятиями, носящейся со всякими «хорошими» заветами, иногда по искреннему тупоумию возводящей свое междуклассовое положение в принцип внеклассовых партий и внеклассовой политики, – влияние этой буржуазной интеллигенции на народ опасно. Тут, и только тут есть налицо зара­жение широких масс, способное принести действительный вред, требующее напряже­ния всех сил социализма для борьбы с этой отравой.

Гейден был человек образованный, культурный, гуманный, терпимый, – захлебываются либеральные и демократические слюнтяи, воображая себя возвысившимися над всякой «партийностью», до «общечеловеческой» точки зрения.

Ошибаетесь, почтеннейшие. Эта точка зрения не общечеловеческая, а общехолоп­ская.

Раб, сознающий свое рабское положение и борющийся против него, есть револю­ционер.

Раб, не сознающий своего рабства и прозябающий в молчаливой, бессозна­тельной и бессловесной рабской жизни, есть просто раб.

Раб, у которого слюнки текут, когда он самодовольно описывает прелести рабской жизни и восторгается добрым и хорошим господином, есть холоп, хам.

Вот вы именно такие хамы, господа из «Това­рища».

Вы с омерзительным благодушием умиляетесь тем, что контрреволюционный помещик, поддерживавший контрреволюционное правительство, был образованный и гуманный человек.

Вы не понимаете того, что, вместо того, чтобы превращать раба в революционера, вы превращаете рабов в холопов.

Ваши слова о свободе и демократии – напускной лоск, заученные фразы, модная болтовня или лицемерие. Это размале­ванная вывеска. А сами по себе вы – гробы повапленные. Душонка у вас насквозь хамская, а вся ваша образованность, культурность и просвещенность есть только раз­новидность квалифицированной проституции. Ибо вы продаете свои души и продаете не только из нужды, но и из «любви к искусству»!

– Гейден был «человек», – захлебывается от восторга салонный демократ. Гейден был гуманен.

Это умиление гуманностью Гейдена заставляет нас вспомнить не только Некрасова и Салтыкова, но и «Записки охотника» Тургенева. Перед нами – цивилизованный, об­разованный помещик, культурный, с мягкими формами обращения, с европейским лос­ком. Помещик угощает гостя вином и ведет возвышенные разговоры. «Отчего вино не нагрето?» – спрашивает он лакея. Лакей молчит и бледнеет. Помещик звонит и, не повышая голоса, говорит вошедшему слуге: «Насчет Федора... распорядиться».

Вот вам образчик гейденовской «гуманности». Турге­невский помещик тоже «гуманный» человек... по сравнению с Салтычихой, например, настолько гуманен, что не идет сам в конюшню присматривать за тем, хорошо ли рас­порядились выпороть Федора. Он настолько гуманен, что не заботится о мочении в со­леной воде розог, которыми секут Федора. Он, этот помещик, не позволит себе ни уда­рить, ни выбранить лакея, он только «распоряжается» издали, как образованный чело­век, в мягких и гуманных формах, без шума, без скандала, без «публичного оказательства»...

Совершенно такова же гуманность Гейдена. Он сам не участвовал в порке и истяза­нии крестьян с Луженовскими и Филоновыми. Он не ездил в карательные экспедиции вместе с Ренненкампфами и Меллерами-Закомельскими. Он не расстреливал Москвы вместе с Дубасовым. Он был настолько гуманен, что воздерживался от подобных под­вигов, предоставляя подобным героям всероссийской «конюшни» «распоряжаться» и руководя в тиши своего мирного и культурного кабинета политической партией, кото­рая поддерживала правительство Дубасовых и вожди которой пили здравицу победите­лю Москвы Дубасову... Разве это не гуманно в самом деле: посылать Дубасовых «на­счет Федора распорядиться» вместо того, чтобы быть на конюшне самому? Для старых баб, ведущих отдел политики в нашей либеральной и демократической печати, это – образец гуманности... – Золотой был человек, мухи не обидел! «Редкий и счастливый удел» Дубасовых поддерживать, плодами дубасовских расправ пользоваться и за Дуба­совых не быть ответственным.

Что такое филистер? Пустая кишка, полная трусости и на­дежды, что бог сжалится – писал Маркс.

Что такое российский либерально-демократический фили­стер кадетского и околокадетского лагеря? Пустая кишка, полная трусости и надежды, что контрреволюционный помещик сжалится!