РИТОРИКА 1 страница

«Червячные передачи»

1. Каковы основные достоинства и недостатки червячных передач по сравнению с зубчатыми?

2. Что такое число заходов червяка?

3. Какое число заходов червяка стандартизовано?

4. Какая передача имеет больший КПД: с однозаходным или четырехзаходным червяком?

5. Почему червячная передача с четырехзаходным червяком обладает наибольшим КПД?

6. Каково влияние относительного скольжения в червячной и глобоидной передачах на их работоспособность?

7. Чем определяется выбор материалов для изготовления червяка и колеса?

8. В чём принципиальное отличие расчётов червячной передачи от расчётов зубчатой?

9. Каковы основные причины разрушения червячной цилиндрической передачи?

10. Почему глобоидная передача не нашла широкого применения в отечественной промышленности?

11. Каковы причины выхода из строя червячных передач?

12. Как направлен вектор скорости относительного скольжения V_Sпо отношению к линиям контакта в червяной цилиндрической передаче?

13. Как направлен вектор скорости относительного скольжения V_Sпо отношению к линиям контакта в глобоидной передаче?

14. Каквлияет V_S на работоспособность червячной передачи?

15. Зависит ли выбор материалов червячной пары от V_S?

16. Что значит бандажированное червячное колесо?

17. Как можно сократить расход дорогостоящих бронз при изготовлении червячных колес?

18. Можно ли выполнять червячную передачу 9-й степени точности? ?

19. Чему равно минимальное значение передаточного числа одноступенчатого червячного редуктора?

20. Как зависит передаточное число от числа заходов червяка?

21. Чем отличается архимедов червяк от конволютного?

22. Как зависит межосевое расстояние червячной передачи от числа заходов червяка?

23. При какой твердости витков целесообразно использование архимедовых червяков?

24. Почему глобоидная передача имеет более высокий КПД, не­жели цилиндрическая червячная?

РИТОРИКА

Риторика — искусство, соответствующее диалектике, так как оба они касаются таких предметов, знакомство с которыми может некоторым образом считаться общим достоянием всех и каждого и ко­торые не относятся к какой-либо отдельной науке. Вследствие этого все люди некоторым образом причастны обоим искусствам, так как всем в известной мере приходится как разбирать, так и поддерживать какое-нибудь мнение, как оправдываться, так и об­винять. В этих случаях одни поступают случайно, другие действуют согласно своим способностям, раз­витым привычкой. Так как возможны оба эти пути, то, очевидно, можно возвести их в систему, посколь­ку мы можем рассматривать, вследствие чего дости­гают цели как те люди, которые руководятся при­вычкой, так и те, которые действуют случайно, а что подобное исследование есть дело искусства, с этим, вероятно, согласится каждый. До сих пор те, кото­рые строили системы риторики, выполнили лишь не­значительную часть задачи, так как в этой области только доказательства обладают признаками, свой­ственными ораторскому искусству, а все осталь­ное есть не что иное, как приложения. Между тем авторы систем не говорят ни слова по поводу энтимем, которые составляют суть доказа­тельства, много распространяясь в то же время о вещах, не относящихся к делу; в самом деле: кле­вета, сострадание, гнев и другие тому подобные дви­жения души относятся не к рассматриваемому судь­ей делу, а к самому судье. Таким образом, если бы судопроизводство везде было поставлено так, как оно ныне поставлено в некоторых государствах, и преимущественно в тех, которые отличаются хо­рошим государственным устройством, эти теорети­ки не могли бы сказать ни слова. Все [одобряют такую постановку судопроизводства, но] одни пола­гают, что дело закона произнести это запрещение, другие же действительно пользуются таким законом, не позволяя говорить ничего не относящегося к делу (так это делается и в Ареопаге). Такой порядок правилен, так как не следует, возбуждая в судье гнев, зависть и сострадание, смущать его: это зна­чило бы то же, как если бы кто-нибудь искривил ту линейку, которой ему нужно пользоваться.

Кроме того, очевидно, что дело тяжущегося заклю­чается не в чем другом, как в доказательстве самого факта: что он имеет или не имеет, имел или не имел место; что же касается вопросов, важен он или не важен, справедлив или не справедлив, то есть всего того, относительно чего не высказался законодатель, то об этом самому судье, конечно, следует иметь свое мнение, а не заимствовать его от тяжущихся.

Поэтому хорошо составленные законы главным об­разом должны, насколько возможно, все определять сами и оставлять как можно меньше произволу судей, во-первых, потому, что легче найти одного или немногих, чем многих таких людей, которые имеют правиль­ный образ мыслей и способны издавать законы и изрекать приговоры. Кроме того, законы составляются людьми на основании долговременных размышлений, судебные же приговоры произносятся на скорую руку, так что трудно людям, отправляющим правосудие, хо­рошо различать справедливое и полезное.

Самая же главная причина заключается в том, что решение законодателя не относится к отдельным слу­чаям, но касается будущего и имеет характер всеоб­щности, между тем как присяжные и судьи изрека­ют приговоры относительно настоящего, относитель­но отдельных случаев, с которыми часто находится в связи чувство любви или ненависти и сознание соб­ственной пользы, так что они [судьи и присяжные] не могут с достаточной ясностью видеть истину: соображения своего собственного удовольствия и неудо­вольствия мешают правильному решению дела.

Итак, относительно всего прочего нужно предо­ставлять судье как можно меньше простора; что же касается вопросов, совершился ли известный факт или нет, совершится или нет, есть ли он в налич­ности или нет, то решение этих вопросов необходимо всецело предоставить судьям, так как законодатель не может предвидеть частных случаев.

Раз это так, очевидно, что те, которые [в своих рассуждениях] разбирают другие вопросы, напри­мер вопрос о том, каково должно быть содержа­ние предисловия, или повествования, или каждой из других частей [речи], касаются вопросов, не относя­щихся к делу, потому что [авторы этих сочинений] рассуждают в таком случае только о том, как бы привести судью в известное настроение, ничего не говоря о технических доказательствах, между тем как только таким путем можно сделаться способным к энтимемам. Вследствие всего этого, хотя и существует один и тот же метод для речей, обращаемых к народу, и для речей судебного характера и хотя прекраснее и с государст­венной точки зрения выше первый род речей, чем ре­чи, касающиеся сношений отдельных личностей между собой, — тем не менее исследователи ничего не говорят о первом роде речей, между тем как каждый из них пытается рассуждать о судебных речах.

Причина этому та, что в речах первого рода пред­ставляется менее полезным говорить вещи, не относящиеся к делу, а также и та, что первый род речей представляет менее простора для коварной софисти­ки и имеет более общего интереса: здесь судья судит о делах, близко его касающихся, так что нужно только доказать, что дело именно таково, как гово­рит оратор. В судебных же речах этого недостаточ­но, но полезно еще расположить слушателя в свою пользу, потому что здесь решение судьи касается, дел, ему чуждых, так что судьи, в сущности, не судят, но предоставляют дело самим тяжущимся, со­блюдая при этом свою собственную выгоду и вы­слушивая пристрастно [показания тяжущихся].

Вследствие этого во многих государствах, как мы и раньше говорили, закон запрещает излагать не от­носящееся к делу, но там сами судьи в достаточной мере заботятся об этом.

Так как очевидно, что правильный метод касается способов убеждения, а способ убеждения есть не­которого рода доказательство (ибо мы тогда всего более в чем-нибудь убеждаемся, когда нам пред­ставляется, что что-либо доказано), риторическое же доказательство есть энтимема, и это, вообще го­воря, есть самый важный из способов убеждения, и так как очевидно, что энтимема есть некоторого ро­да силлогизм и что рассмотрение всякого рода сил­логизмов относится к области диалектики — или в полном ее объеме или какой-нибудь ее части, то ясно, что тот, кто обладает наибольшей способностью понимать, из чего и как составляется силло­гизм, тот может быть и наиболее способным к энтимемам, если он к знанию силлогизмов присоеди­нит знание того, чего касаются энтимемы, и того, чем они отличаются от чисто логических силлогиз­мов, потому что с помощью одной и той же спо­собности мы познаем истину и подобие истины. Вместе с тем люди от природы в достаточной мере способны к нахождению истины и по большей час­ти находят ее; вследствие этого находчивым в деле отыскания правдоподобного должен быть тот, кто так же находчив в деле отыскания самой истины.

Итак, очевидно, что другие авторы говорят в сво­их системах о том, что не относится к делу; ясно также и то, почему они обращают внимание более на судебные речи.

Риторика полезна, потому что истина и справед­ливость по своей природе сильнее своих противопо­ложностей, а если решения принимаются не долж­ным образом, то истина и справедливость необхо­димо побеждаются своими противоположностями, что достойно порицания. Кроме того, если мы имеем даже самые точные знания, все-таки нелегко убеждать некоторых людей, говоря на основании этих знаний, потому что [оценить] речь, основанную на знании, есть дело образования, а здесь [перед тол­пою] это невозможно. Здесь мы непременно долж­ны вести доказательства и рассуждения общедо­ступным путем, как мы говорили это и в «Топике» относительно обращения к толпе. Кроме того, необ­ходимо уметь доказывать противоположное, так же как и в силлогизмах, не для того, чтобы действительно доказывать и то и другое, потому что не должно доказывать что-нибудь дурное, но для того, чтобы знать, как это делается, а также чтобы уметь опровергнуть, если кто-либо пользуется доказатель­ствами несогласно с истиной.

Из остальных искусств ни одно не занимается выводами из противоположных посылок: только диа­лектика и риторика делают это, так как обе они в одинаковой степени имеют дело с противоположно­стями. Эти противоположности по своей природе не одинаковы, но всегда истина и то, что лучше по сво­ей природе, более поддаются умозаключениям и, так сказать, обладают большей силой убедительности.

Сверх того, если позорно не быть в состоянии помочь себе своим телом, то не может не быть позорным бессилие помочь себе словом, так как пользование сло­вом более свойственно человеческой природе, чем пользование телом. Если же кто-либо скажет, что че­ловек, несправедливо пользующийся подобной способ­ностью слова, может сделать много вреда, то это за­мечание можно [до некоторой степени] одинаково от­нести ко всем благам, исключая добродетели, и преимущественно к тем, которые наиболее полезны, как, например, к силе, здоровью, богатству, военачальству: человек, пользуясь этими благами как сле­дует, может принести много пользы, несправедливо же [пользуясь ими], может сделать очень много вреда.

Итак, очевидно, что риторика не касается како­го-нибудь отдельного класса предметов, но, как и диалектика, [имеет отношение ко всем областям], а также что она полезна и что дело ее — не убеждать, но в каждом отдельном случае находить способы убеждения; то же можно заметить и относительно всех остальных искусств, ибо дело врачебного ис­кусства, например, заключается не в том, чтобы де­лать всякого человека здоровым, но в том, чтобы, насколько возможно, приблизиться к этой цели, по­тому что вполне возможно хорошо лечить и таких людей, которые уже не могут выздороветь.

Кроме того, очевидно, что к области одного и того же искусства относится "изучение как действительно убедительного, так и кажущегося убедитель­ным, подобно тому, как к области диалектики от­носится изучение как действительного, так и кажу­щегося силлогизма: человек делается софистом не в силу какой-нибудь особенной способности, а в силу намерения, с которым он пользуется своим дарова­нием. Впрочем, здесь [в риторике] имя ритора будет даваться сообразно как со знанием, так и с намере­нием, [которое побуждает человека говорить]. Там же [в логике] софистом называется человек по своим намерениям, а диалектиком — не по своим намере­ниям, а по своим способностям.

Теперь попытаемся говорить уже о самом мето­де, — каким образом и с помощью чего мы можем достигать поставленной цели. Итак, определив сно­ва, как и в начале, что такое риторика, перейдем к дальнейшему изложению.

Место риторики среди других наук и искусств. — «Технические» (основанные на приемах риторики) и «нетехнические» (основанные на объективных дан­ных) способы убеждения. — Три вида искусственных способов убеждения. — Риторика — отрасль диалек­тики и политики. — Пример и энтимема. — Анализ убедительного. — Вопросы, которыми занимается ри­торика. — Из чего выводятся энтимемы? — Опреде­ление вероятного. — Виды признаков. — Пример — риторическое наведение. — Общие места и частные энтимемы.

Итак, определим риторику как способность находить возможные способы убеждения относительно каждого данного предмета. Это не составляет задачи какого-нибудь другого искусства, потому что каждая другая наука может поучать и убеждать только от­носительно того, что принадлежит к ее области, как, например, врачебное искусство — относительно то­го, что способствует здоровью или ведет к болезни, геометрия — относительно возможных между величинами изменений, арифметика — относительно чисел; точно так же и остальные искусства и нау­ки; риторика же, по-видимому, способна находить способы убеждения относительно каждого данного предмета, потому-то мы и говорим, что она не ка­сается какого-нибудь частного, определенного клас­са предметов.

Из способов убеждения одни бывают «нетехни­ческие», другие же «технические». «Нетехнически­ми» я называю те способы убеждения, которые не нами изобретены, но существовали рань­ше [помимо нас]; сюда относятся: свидетели, пока­зания, данные под пыткой, письменные договоры и т. п.; «техническими» же [я называю] те, которые могут быть созданы нами с помощью метода и наших собственных средств, так что пер­выми из доказательств нужно только пользоваться, вторые же нужно [предварительно] найти.

Что касается способов убеждения, доставляемых речью, то их три вида: одни из них находятся в зависимости от характера говорящего, другие — от того или иного настроения слушателя, третьи — от самой речи. Эти последние заключаются в действи­тельном или кажущемся доказывании.

[Доказательство достигается] с помощью нравст­венного характера [говорящего] в том случае, когда речь произносится так, что внушает доверие к че­ловеку, ее произносящему, потому что вообще мы более и скорее верим людям хорошим, в тех же слу­чаях, где нет ничего ясного и где есть место коле­банию, — и подавно; и это должно быть не следствием ранее сложившегося убеждения, что говоря­щий обладает известными нравственными качествами, но следствием самой речи, так как несправед­ливо думать, как это делают некоторые из людей, занимающиеся этим предметом, что в искусстве за­ключается и честность оратора, как будто она пред­ставляет собою, так сказать, самые веские доказа­тельства.

Доказательство находится в зависимости от самих слушателей, когда последние приходят в возбужде­ние под влиянием речи, потому что мы выносим различные решения под влиянием удовольствия и не­удовольствия, любви или ненависти. Этих-то спосо­бов убеждения, повторяем, исключительно касаются нынешние теоретики словесного искусства. Каждого из этих способов в отдельности мы коснемся тогда, когда будем говорить о страстях.

Наконец, самая речь убеждает нас в том слу­чае, когда оратор выводит действительную или ка­жущуюся истину из доводов, которые оказываются в наличности для каждого данного вопроса.

Поскольку доказательства осуществляются имен­но такими путями, то, очевидно, ими может пользо­ваться только человек, способный к умозаключениям и к исследованиям характеров, добродетелей и страс­тей — что такое каждая из страстей, какова она по своей природе и вследствие чего и каким образом появляется, — так что риторика оказывается как бы отраслью диалектики и той науки о нравах, которую справедливо назвать политикой. Вследствие этого-то риторика и принимает вид политики и люди, считаю­щие риторику своим достоянием, выдают себя за по­литиков, по причине ли невежества, или шарлатан­ства, или в силу других причин, свойственных человеческой природе. На самом деле, как мы говорили и в начале, риторика есть некоторая часть и подобие диалектики и та и другая не есть наука о каком-ни­будь определенном предмете, о том, какова его при­рода, но обе они — лишь методы для нахождения доказательств. Итак, мы, пожалуй, сказали доста­точно о сущности этих наук и об их взаимных от­ношениях.

Что же касается способов доказывать действительным или кажущимся образом, то как в диалек­тике есть наведение, силлогизм и кажущийся силло­гизм, точно так же есть и здесь, потому что пример есть не что иное, как наведение, энтимема — сил­логизм, кажущаяся энтимема — кажущийся силлогизм. Я называю энтимемой риторический силло­гизм, а примером — риторическое наведение: ведь и все ораторы излагают свои доводы, или приводя примеры, или строя энтимемы, и помимо этого не пользуются никакими способами доказательства.

Так что если вообще необходимо доказать что бы то ни было путем или силлогизма, или наведения (а это очевидно для нас из «Аналитики»), то каждый из этих способов доказательства непременно со­впадет с каждым из вышеназванных.

Что же касается различия между примером и эн­тимемой, то оно очевидно из «Топики», так как там ранее сказано о силлогизме и наведении: когда на основании многих подобных случаев выводится заключение относительно наличности какого-нибудь факта, то такое заключение там называется наведением, здесь — примером. Если же из наличности какого-нибудь факта заключают, что всегда или по большей части следствием наличности этого факта бывает наличность другого, отличного от него факта, то такое заключение называется там силлогизмом, здесь же энтимемой.

Очевидно, что тот и другой род риторической ар­гументации имеет свои достоинства. Что мы говорили в «Методике», то мы находим также и здесь: одни речи богаты примерами, другие — энтимемами; точно так же и из ораторов одни склонны к примерам, другие — к энтимемам. Речи, наполнен­ные примерами, не менее убедительны, но более впе­чатления производят речи, богатые энтимемами. Мы будем позднее говорить о причине этого, а также и о способе, как нужно пользоваться каждым из этих двух родов доводов. Теперь же определим точнее самую их сущность.

Убедительное должно быть таковым для какого-нибудь известного лица, и притом один род убе­дительного непосредственно сам по себе убеждает и внушает доверие, а другой род достигает этого потому, что кажется доказанным через посредство убедительного первого рода; но ни одно искусство не рассматривает частных случаев: например, меди­цина рассуждает не о том, что полезно для Сократа или для Каллия, а о том, что полезно для человека таких-то свойств или для людей таких-то; такого рода вопросы входят в область искусства, частные же случаи бесчисленны и недоступны знанию. По­этому и риторика не рассматривает того, что явля­ется правдоподобным для отдельного лица, напри­мер для Сократа или Каллия, но имеет в виду то, что убедительно для всех людей, каковы они есть. Точно так же поступает и диалектика; это искусство не выводит заключений из чего попало (ведь и сумасшедшим кое-что кажется убедительным), но только из того, что нуждается в обсуждении; подобно этому и риторика имеет дело с вопросами, о которых обыч­но советуются.

Она касается тех вопросов, о которых мы совещаемся, но относительно которых у нас нет строго определенных правил, и имеет в виду тех слушате­лей, которые не в состоянии охватить сразу длинную нить рассуждений или вывести заключения издалека. Мы совещаемся относительно того, что, по-ви­димому, допускает возможность двоякого решения, потому что никто не совещается относительно тех вещей, которые не могут, не могли и в будущем не могут быть иными, раз мы их понимаем как тако­вые, — не совещаемся потому, что это ни к чему не ведет.

Делать заключения и выводить следствия можно, во-первых, из того, что раньше было уже доказано силлогистическим путем, а во-вторых, из положе­ний, не доказанных ранее путем силлогизма и нуж­дающихся поэтому в подобном доказательстве, так как иначе они не представляются правдоподобны­ми; в первом случае рассуждения не удобопонятны вследствие своей длины, потому что судья ведь предполагается человеком заурядным, а во втором они не убедительны, потому что имеют своим ис­ходным пунктом положения не общепризнанные или неправдоподобные. Таким образом, энтимема и пример необходимо должны быть: первая — силлогиз­мом, второй — наведением касательно чего-нибудь такого, что вообще может иметь и другой исход. И энтимема, и пример выводятся из немногих поло­жений; часто их бывает меньше, чем при выведении первого силлогизма, потому что, если которое-ни­будь из них общеизвестно, его не нужно приводить, так как его добавляет сам слушатель, например, для того, чтобы выразить мысль, что Дорией побе­дил в состязании, наградой за которое служит венок, достаточно сказать, что он победил на Олим­пийских играх, а что наградой за победу служит ве­нок, этого прибавлять не нужно, потому что все это знают.

Есть немного необходимых положений, из кото­рых выводятся риторические силлогизмы, потому что большая часть вещей, которых касаются споры и рассуждения, могут быть и иными [сравнительно с тем, что они есть], так как люди рассуждают и размышляют о том, что бывает объектом их дея­тельности, а вся их деятельность именно такова: ничто в ней не имеет характера необходимости, а то, что случается и происходит по большей части, непременно должно быть выведено из других по­ложений подобного рода, точно так же, как необ­ходимое по своей природе должно быть выведено из необходимого (все это известно нам также из «Аналитики»). Отсюда ясно, что из числа тех по­ложений, из которых выводятся энтимемы, одни имеют характер необходимости, другие — и такова большая часть их — характер случайности; таким образом, энтимемы выводятся из вероятного или из признаков, так что каждое из этих двух по­нятий необходимо совпадает с каждым другим из них.

Вероятное — то, что случается по большей час­ти, и не просто то, что случается, как определяют некоторые, но то, что может случиться и иначе; оно так относится к тому, по отношению к чему оно вероятно, как общее к частному.

Что касается признаков, то одни из них имеют значение общего по отношению к частному, другие — частного по отношению к общему; из них те, которые необходимо ведут к заключению, называются явными доказательствами; те же, которые не ведут необходимо к заключению, не имеют названия, которое соответствовало бы их отличительной черте.

Необходимо ведущими к заключению я называю те признаки, из которых образуется силлогизм. От­сюда-то подобный род признаков и называется яв­ным доказательством, ибо когда люди думают, что сказанное ими может быть опровергну­то, тогда они полагают, что привели TEKJlfpiOV как нечто доказанное и поконченное, потому что в древ­нем языке ХЁЩар и ПёрОС, значат одно и то же.

Из признаков одни имеют значение частного по отношению к общему, как, например, если бы кто-нибудь назвал признаком того, что мудрецы спра­ведливы, то, что Сократ был мудр и справедлив. Это — признак, но он может быть опровергнут, да­же если сказанное справедливо, потому что он не может быть приведен к силлогизму. Другой род признаков, например, если кто-нибудь скажет, что такой-то человек болен, потому что у него лихорад­ка, или что такая-то женщина родила, потому что у нее есть молоко, — этот род признаков имеет ха­рактер необходимости. Из признаков один этот род есть TEK|J,fpiOV, потому что он один не может быть опровергнут, раз верна [посылка]. Признак, идущий от общего к частному, например, если кто-нибудь считает доказательством того, что такой-то человек страдает лихорадкой, тот факт, что этот человек час­то дышит; это может быть опровергнуто, если даже верно это утверждение, потому что иногда прихо­дится часто дышать человеку и не страдающему ли­хорадкой.

Итак, мы сказали, что такое вероятное, признак и примета, и чем они отличаются друг от друга; более же подробно мы разобрали вопрос как об этом, так и о том, по какой причине одни доказательства не выведены, а другие выведены по правилам силлогизма, — в «Аналитике». Мы сказа­ли также, что пример есть наведение, и объяснили, чего касается это наведение: пример не обозначает ни отношения части к целому, ни целого к части, ни целого к целому, но части к части, подобного к подобному, когда оба данных случая подходят под одну и ту же категорию случаев, причем один из них более известен, чем другой; например, [мы предполагаем], что Дионисий, прося себе вооружен­ной стражи, замышляет сделаться тираном, на том основании, что ранее этого Писистрат, замыслив сделаться тираном, потребовал себе стражу и, получив ее, сделался тираном; точно так же посту­пил Феаген Мегарский и другие хорошо известные нам люди; все они в этом случае делаются приме­рами по отношению к Дионисию, о котором мы хо­рошенько не знаем, точно ли он просит себе стра­жу именно для этой цели. Все приведенные случаи подходят под то общее положение, что, раз человек просит себе стражу, он замышляет сделаться ти­раном.

Мы сказали, таким образом, из чего составляются способы убеждения, кажущиеся аподиктическими. Между энтимемами есть одно громадное различие, совершенно забываемое почти всеми исследователя­ми, оно — то же, что и относительно диалектиче­ского метода силлогизмов; заключается оно в том, что одни из энтимем образуются согласно с риторическим, а также с диалектическим методом силлогиз­мов, другие же — согласно с другими искусствами и возможностями; из которых одни уже существуют в законченном виде, а другие еще не получили полной законченности. Вследствие этого люди, пользующиеся ими, сами незаметно для себя, пользуясь ими больше, чем следует, выходят из сво­ей роли простых ораторов. Сказанное нами станет яснее, если мы подробнее разовьем нашу мысль. Я говорю, что силлогизмы диалектические и риторические касаются того, о чем мы говорим общими мес­тами — топами; они общи для рассуждений о справедливости, о явлениях природы и о многих других, отличных один от другого предметах: таков, например, топ большего и меньшего, потому что оди­наково удобно на основании его построить силлогизм или энтимему как относительно справедливости и яв­лений природы, так и относительно какого бы то ни было другого предмета, хотя бы эти предметы и были совершенно различны по природе. Частными же я называю энтимемы, которые выведены из посылок, относящихся к отдельным родам и видам явлений; так, например, есть посылки физики, из которых нельзя вывести энтимему или силлогизм относительно этики, а в области этики есть другие посылки, из которых нельзя сделать никакого вывода для физики, точно так же и в области всех [других наук]. Те [энтимемы первого рода, то есть], не сделают человека сведущим в области какой-нибудь частной науки, потому что они не касаются какого-нибудь определенного предмета. Что же касается энтимем второго рода, то чем лучше мы будем выбирать посылки, тем скорее незаметным образом мы образуем область науки, отличной от диалектики и риторики, и если мы дойдем до основных положений, то будем иметь перед собой уже не диалектику и риторику, а ту науку, основными положениями которой мы овладели. Большая часть энтимем выводится из этих частных специальных положений; из топов их выво­дится меньше.

Теперь точно так же, как и в «Топике», нам нужно рассмотреть виды энтимем, а также топы, из которых их нужно выводить. Видами я называю посылки, свойственные каждому отдельному роду предметов, а топами — посылки, одинаково общие всем предметам.

Итак, поговорим сначала о видах. Предваритель­но же рассмотрим роды риторики, чтобы, определив число их, разобрать элементы и посылки каждого из них в отдельности.

Три элемента, из которых слагается речь. — Три рода слушателей. — Три рода риторических речей. — Пред­мет речей совещательных, судебных, эпидейктических. Время, которое имеет в виду каждый из трех родов речи. — Цель каждого рода речи. — Необходимость знать посылки каждого рода речи.

Есть три вида риторики, потому что есть столько же родов слушателей. Речь слагается из трех элемен­тов: из самого оратора, из предмета, о котором он говорит, и из лица, к которому он обращается; оно-то и есть конечная цель всего (я разумею слушателя). Слушатель необходимо бывает или простым зрите­лем, или судьей, и притом судьей или того, что уже совершилось, или же того, что может совершиться. Примером человека, рассуждающего о том, что есть, может служить член народного собрания, а рассуждающего о том, что уже было, — член суда; человек, обращающий внимание [только] на дарование [ора­тора], есть простой зритель. Таким образом, естест­венно является три рода риторических речей: совеща­тельные, судебные и эпидейктические. Дело речей со­вещательных — склонять или отклонять, потому что как люди, которым приходится совещаться в частной жизни, так и ораторы, произносящие речи публично, делают одно из двух: [или склоняют, или отклоняют]. Что же касается судебных речей, то дело их — обвинять или оправдывать, потому что ведущие тяжбу всегда делают непременно одно что-нибудь из двух: [или обвиняют, или оправдываются].