Нарушение ритма сердца 14 страница

Можно возразить, что такой механизм действовал и при обвинениях «буржуазных спецов», «ревизионистов», «кулаков» и т.п., но тогда каждая из названных социальных групп как бы автоматически переходила в разряд внешних врагов — тех, кто против данного типа развития общества, против социализма, коммунистической идеологии и пр. Сейчас же ситуация иная: после деклараций о полной победе социализма, даже окончательной его победе, после провозглашения создания новой исторической общности — «советский народ» — предполагалось как бы ярко выраженное единство этой общности, в которой все были — не «другие». И вот в разгар радикальных преобразований, с первыми шагами нарождающейся демократии старая потребность искать кого-то виновного в нерешенных и нерешаемых проблемах «на стороне» неожиданно оборачивается против групп, которые, безусловно, «внутри» этого общества, т.е. они не «другие» по отношению к нему.

Не просто протест, но именно обвинение в недостатках зачастую поворачивается против других национальных групп. Это свойственно не только русской националистической идее («во всем виноваты евреи, кавказцы, прибалты» и т.д.), но и возродившемуся национализму других народов, как населяющих территорию России, так и оказавшихся в пределах СНГ. Для прибалтов русские — «оккупанты», для националистов-украинцев — «презренные москали»; этот ряд можно долго продолжать. И дело здесь не только в политических или социальных проблемах, но и в сложившемся психологическом механизме, «социальной привычке» видеть мир через призму виноватости кого-то другого.

Печальным следствием этого социального и социально-психологического механизма, которым оперирует массовое сознание, является рост агрессивности, в частности агрессивных образцов индивидуального поведения. Здесь проявляется доминирование определенного настроения, а именно настороженности, разлитой враждебности и т.п. Общий рост криминального поведения обусловлен большим количеством разнообразных причин, но представляется, что психологический механизм обозначения другого как врага играет здесь не последнюю роль. Стандарт насильственного поведения опирается и на тот сдвиг в структуре ценностей, о котором речь шла выше: сама человеческая жизнь обесценена, не говоря уж о таких правах личности, как право на собственный взгляд на мир, на особое мнение, на защищенность и т.п. Вряд ли можно сомневаться в том, что картина мира, с точки зрения криминальной личности, преступника, тем более террориста, выглядит таким образом, что «другой» — вообще не аргумент для усмирения собственных пристрастий.

Прямым продолжением поиска врага как отдельного индивида, представителя какой-то социальной группы является поиск врага и как определенной группы. Депортация целых народов в годы сталинизма и здесь создала прецеденты. Рост межгрупповой напряженности — не только между разными национальными группами, но и группами различных политических ориентации — также своеобразная черта периода радикальных преобразований. Полемика в высших законодательных органах, ставшая благодаря средствам массовой информации достоянием многих людей, поражает своей необоснованностью, агрессивностью и нетерпимостью. Не приходится и говорить об агрессивных действиях в массовых мероприятиях — на манифестациях, демонстрациях, митингах. Социально-психологические механизмы поведения в ходе массовых мероприятий достаточно хорошо известны и описаны — как законы толпы, массы, публики. Но когда эти механизмы становятся столь широко распространенными, то, кроме их общественной опасности, кроме угрозы, которую они таят не только для общественного порядка, но и для общего характера взаимоотношений в обществе, они еще и тревожный сигнал для понимания того, каким вообще люди видят окружающий их мир.

Следовательно, ситуация социальной нестабильности приводит не только к тому, что изменяются некоторые психологические механизмы социального познания («ломаются» категории, размываются их границы, умножается число перцептивных и когнитивных ошибок), но и к изменению роли социальных институтов, форм социального контроля в этом процессе. Кроме того, создается и новый образ отдельных элементов социального мира, и образ самого общества. Специфика существования социальной нестабильности в условиях российского менталитета делает последнее обстоятельство особенно значимым.

Изменение образа общества в таких условиях часто воспринимается как утрата социального идеала. Это связано с тем, что для русского менталитета вообще всегда было очень значимо представление о направлении развития общества, о «конечной цели». Если в дискуссиях русской интеллигенции конца XIX — начала XX в. тема эта звучала как тема «судеб России», то в советский период развития общества она приобрела иной поворот. Все годы советской власти господствовала идея «строительства» определенного типа общества: социализма, развитого социализма, коммунизма... Эта идея всегда соседствовала с критикой любого другого типа общества: капитализма, империализма и т.п. Важно, что определение типа общества, в котором мы живем и которое мы «строим», оказывалось весьма значимым не только на уровне официальной идеологии и официальных документов, но и в массовом сознании. В этом смысле в дискуссиях с представителями другого мира всегда ощущалось существенное различие: рядовой англичанин, американец, француз редко задумывается над вопросом, какое общество он «строит». Для нашего менталитета это важно. Поэтому неясность, которая существует в переходный период по вопросу о том, к чему осуществляется переход, воспринимается крайне болезненно.

Во-первых, оказывается обманутой потребность в критике: какой же тип общества «хорош» и какой «плох»? Во-вторых, утрата позитивного представления о прошлом типе общества воспринимается как одновременная утрата вообще всякого идеала относительно общественного устройства. Отсюда — болезненное восприятие и таких параметров временного существования, как прошлое, настоящее, будущее. Образ времени, как и образ общества в целом, представляется сбивчивым и неопределенным. «Расчет» с прошлым принимает крайние формы — или оно было «светлым прошлым», или «темным прошлым»; или с ним современное общество полностью порывает, или оно не отказывается от преемственности (тогда — в чем?). Не менее проблематичным рисуется будущее: каково оно будет, должно быть? Отсутствие ответа на этот вопрос зачастую рассматривается чуть ли не как помеха вообще какой бы то ни было личной активности человека.

Налицо специфическое разрушение веры в справедливый мир и сопутствующий ему синдром «выученной беспомощности». Дискуссии, которые по этому поводу практически постоянно идут как во властных структурах, так и в средствах массовой информации, мало задевают уровень массового, обыденного сознания. Часто критика реформ связывается обыденным человеком именно с отсутствием ясности в вопросе «куда идем?», а также в вопросе о том, возможны ли вообще какие-либо формы социального контроля в обществе, переживающем перелом.

Эта особенность построения образа социального мира в условиях нестабильности, естественно, оказывает воздействие на практическое поведение людей. Разброс его образцов в современном российском обществе огромен: от безудержной, часто агрессивной активности до полной апатии и безразличия ко всему происходящему вокруг. Конкретная позиция отдельного человека определяется многими непсихологическими факторами: его социально-экономическим статусом, степенью адаптированности к новым условиям рынка, материальным благосостоянием и т.п. Психологически же при самых различных социальных характеристиках и политических пристрастиях восприятие образа мира в эпоху крайней нестабильности представляет собой сложный процесс [см. подробно 38].

Вместе с тем это не дает оснований делать абсолютно пессимистические выводы относительно успешности—неуспешности этого процесса. Как свидетельствует изложенный в этой книге материал, процесс социального познания никогда не является простым: человека на пути освоения и осмысления им внешнего мира всегда ожидает множество ловушек, в которые можно легко попасть. И тем не менее люди живут, существуют, совершают рациональные и не очень поступки, реализуют свои эмоции и потребности. Нет и не может быть такой нормативной науки, которая очень строго и точно предписала бы всему человечеству, как надо познавать мир и действовать в нем. Естественно, рефлексия по поводу того, как этопроисходит, всегда полезна. Но еще более полезным является напоминание той истины, с которой начинала психология социального познания: люди действуют в мире в соответствии с тем, как они познают его, но они познают его в соответствии с тем, как они действуют в нем.

Активное освоение той социальной реальности, в которой каждому человеку приходится обитать, и есть важнейшее условие для формирования наиболее адекватного образа социального мира.

ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:

ПСИХОЛОГИЯ СОЦИАЛЬНОГО ПОЗНАНИЯ НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ

История социальной психологии в ее современном варианте практически совпадает с историей XX в. Весь этот период характеризуется достаточно мучительным поиском своего предмета дисциплиной, по определению обладающей маргинальным статусом, поскольку она возникла на стыке двух наук. Это поиск привел в конце столетия к тому, что одна из составных частей социальной психологии заявила претензию на свой безусловный приоритет. Психология социального познания обрела к концу двадцатого столетия исключительный статус: она переживает настоящий бум. Внимание, которое обращено на нее в научном сообществе, впрочем, весьма специфично. С одной стороны, множится количество публикаций по проблематике этой области, обогащаются различные подходы и предложения, а с другой — с новой силой разгораются споры и дискуссии о самих принципах построения дисциплины. В этих дискуссиях порой нагромождается такое количество обвинений, что иногда возникает сомнение вообще в праве на существование как самой области исследований, так и предложенных в ней разработок.

В таком противоречивом внимании есть свой резон: амбиции, заявленные психологией социального познания, несут определенную «угрозу» целому ряду смежных областей психологии, а иногда претендуют вообще на исключительное место во всей системе психологического знания. Самое интересное, что апелляция к проблемам познания человеком социального мира характерна сегодня не только для значительного отряда профессиональных психологов, но свойственна и тем поискам, которые предприняты со стороны «соседей» (или — если угодно — со стороны другого «родителя») социальной психологии, т.е. со стороны социологов. В известном смысле увлечение данной проблематикой — вообще веха в развитии всей системы обществознания в конце текущего столетия.

Два рода обстоятельств, по-видимому, могут быть приняты в расчет при объяснении этого факта. Одно из них связано, несомненно, с особенностями трансформаций, которые характеризуют современную эпоху, заполненную бурными социальными изменениями, усложнением механизмов общественного устройства, новыми структурами поляризации мира. Один из самых видных представителей современного конструкционизма в социальной психологии К. Герген связывает необходимость нового подхода к социальному познанию непосредственно с глобальными изменениями в современном мире.Он, в частности, полагает,чтопредшествующие нормативы социально-психологического знания сложились в целом в «американском» варианте: социальная психология вообще и психология социального познания в том числе построены на принципах традиционного американского индивидуализма. Это предполагает,что существует единственный общепринятый вариант стратегии познания окружающего мира и индивид как субъект этой стратегии должен быть в центре внимания. Между тем двадцатое столетие выдвинуло на арену глобальных планетарных действий другие страны, народы, культуры, и сам этот факт требует признания разнообразных стратегий как социального действия, так и социального познания. Такова аргументация необходимости большего внимания к процессам именно особенностей конструирования образа мира как специфической стратегии его понимания.

Другое обстоятельство в большей степени связано с собственно психологическими потребностями современных обществ. Их усложнение, ускорение темпов общественного развития требуют от человека все большего и большего напряжения для осмысления происходящего, включая осмысление своих отношений с другими людьми. Проблема человеческого взаимопонимания становится одной из важнейших проблем современного существования человека. В определенном смысле эта проблема смыкается и с только что обрисованной картиной многополюсности мира: взаимопонимание необходимо устанавливать и с носителями совершенно отличных от собственных стратегий познания окружающей реальности. Кроме того, такое взаимопонимание само по себе является ценностью для человеческого общества, оно — абсолютно необходимое условие построения такой картины мира, которая обладала бы для всех его субъектов более или менее одинаковым значением. Представления о социальной реальности должны быть так или иначе разделяемы представителями различных социальных групп, культур, сообществ — без этого невозможно сколько-нибудь продуктивное взаимодействие ни в отдельной конкретной ситуации, ни в условиях глобальных процессов.

Достижение такого взаимопонимания возможно лишь посредством коммуникации. Ее субъекты — отнюдь не только политики и другие лица, принимающие решения. Ее субъекты — простые люди, выполняющие свои обыденные роли, решающие свои повседневные задачи, реализующие собственные способы конструирования социальной реальности. Следовательно, и с этой точки зрения прямой долг науки — исследование процессов освоения социального мира «обыденным» человеком. Вряд ли наука может снабдить каждого члена общества конкретными «рекомендациями», как надо познавать мир, но и простое описание того, как это на деле происходит, не такое уж малозначимое приобретение.

Знаменательным поэтому представляется оживление в системе наук об обществе таких концепций, как символический интеракционизм Г. Мида (в его современном варианте, предложенном Г. Блумером), этнометодология Г. Гарфинкеля, социальная драматургия И. Гофмана. Почти все из названных концепций находятся на стыке социологии и социальной психологии. Не случайно, кстати, в современных дискуссиях о «количестве» социальных психологии, вместо ранее называемых двух («психологической» и «социологической»), теперь говорят и о третьей, понимая под ней прежде всего символический интеракционизм в его самых широких проявлениях. Особенно отчетливо маргинальность проблематики социального познания проявляет себя в концепции П. Бергера и Т. Лукмана, специально посвященной конструированию социальной реальности.

Общим для всех этих концепций является попытка дать систематическое, в основном чисто теоретическое, изложение проблем, возникающих в области познания обычным человеком социального мира. В собственно психологической литературе эти же проблемы предлагаются на гораздо более операциональном уровне, как мы могли убедиться на основе материалов, приводимых в данной книге. Это соответствует общей традиции, существующей в системе психологического знания. Вместе с тем и в рамках данной традиции все чаще и чаще возникает потребность в более глубоком, именно теоретическом осмыслении накопленного эмпирического материала. Как можно видеть, в литературе по психологии социального познания достаточно часто цитируются социологические работы; во всяком случае именно на них делаются ссылки как на источник многих принципиальных идей. Это тоже лишняя иллюстрация как абсолютной популярности проблем социального познания, так и настойчивой необходимости их междисциплинарной разработки в современную эпоху.

Акцент, сделанный на теоретическую актуальность проблематики психологии социального познания, не должен затмить возможности практических приложений этой области знания. Коль скоро речь идет о стратегиях познания социального мира обыденным человеком, очевидно, что в любой сфере его практической деятельности «плоды» такой стратегии весьма значимы. Голосую ли я на выборах, читаю ли лекцию в университете, получаю ли какую-то справку в очередном «офисе», обращаюсь ли к продавцу в магазине, оказываю ли в качестве психолога-практика консультативную помощь клиенту — всюду я стою перед дилеммой — одинаково ли мы видим ситуацию с моим партнером по взаимодействию или, шире, сходна ли хотя бы в принципе сконструированная нами картина мира. Широта сферы, в которой для человека важна более или менее адекватная оценка окружающих его социальных объектов, позволяет заключить о безусловной значимости рассматриваемой области психологического знания.

Если справедлив высказываемый иногда в современных дискуссиях тезис о том, что будущая эпоха в значительной степени станет эпохой психологии, то тем больше оснований полагать, что именно психология социального познания займет лидирующее место. В самом деле, есть ли что более важное для человека в сложном сегодняшнем мире, чем ПОЗНАТЬ, что его окружает, какие ПЕРЕЖИВАНИЯ это окружение в нем вызывает и, наконец, как же в этих условиях следует ДЕЙСТВОВАТЬ. Не случайны, по-видимому, весьма оптимистичные высказывания исследователей о перспективах психологии социального познания в наступающем веке.

[1] Об этом полезно будет вспомнить при анализе современных идей относительно возможности интерпретации психологии как исторической науки (см., например, [33]).

[2] Как увидим впоследствии, и эта идея найдет свое воплощение в современной психологии социального познания.

[3] ³ Следует отметить, что иногда в литературе говорят о «фундаментальных ошибках» атрибуции, т.е. употребляют термин во множественном числе. Это не вполне корректно, ибо, по определению, существуетединственная фундаментальная ошибка и можно говорить лишь о ее различных проявлениях.

[4] ⁴ Правда, этот факт не имеет однозначного объяснения. Так, Л. Росс и Р. Нисбет полагают, что, возможно, здесь дело не в том, что в Индии люди в большей степени подвержены фундаментальной ошибке атрибуции, а в том, что «ситуацинные факторы действительно оказывают большее влияние на поведение людей "а Востоке, чем на Западе» [86, с. 302).

[5] Следует иметь в виду, что термин «индивидуация» не является новым в психологии. Он был использован уже К. Юнгом, правда, в совсем ином смысле (как установление стабильной связи между личностью и «самостью»). Здесь термин привязан к особенностям социального познания.

[6] Буквально выражение, предложенное С. Фиске, — «schema-triggered affect», но, как всегда бывает со сложными, сугубо авторскими образными выражениями, нахождение точного эквивалента на другом языке весьма затруднительно.

[7] Такой перевод термина «group-think» предложен переводчиком книги Э. Аронсона «Общественное животное» М. А. Ковальчуком и представляется наиболее удачным, поскольку использует прецедент (перевод термина Дж. Оруэлла «double-think», как «двоемыслие»).

[8] Студентам-испытуемым было предложено подсчитать количество точекнакартинах П. Клее и В. Кандинского, после чего было объявлено, что часть испытуемых оказались «сторонниками» Клее, другие «сторонниками» Кандинского.Хотяэто разделение было осуществлено абсолютно произвольно, представители «объявленных» групп немедленно начали отождествлять себя с этими группами.

[9] В современной англоязычной социальной психологии употребляется термин to cope — совладать и производное от него существительное coping, которому трудно подобрать русский эквивалент, хотя смысл очевиден — это умение справиться, совладать с обстоятельствами.

[10] От французского ancre — якорь, что дает основание использовать в русском языке различные эквиваленты: в литературе встречается употребление таких слов, как «анкеровка», «якорение» и т.п. Как и во многих других случаях, поиск адекватного термина на русском языке сопряжен с трудностями. Мы предпочитаем использовать термин «зацепление», хотя нельзя сказать, что это вызывает большое удовлетворение.

[11] Большой вклад в разработку проблем организационной психологии в парадигме психологии социального познания внесен С. А. Липатовым, которому я искренне признательна как за то, что он привлек мое внимание к этой проблематике, так и за предоставленные литературные материалы, связанные с данной темой. Разработка способов социально-психологической диагностики организационной культуры предпринята С. А. Липатовым именно на основе теории социальных представлений.

[12] Хочу выразить признательность Н. Н. Богомоловой, обратившей мое внимание на соответствующую литературу, в которой представлена разработка проблем СМИ в парадигме психологии социального познания.

Нарушение ритма сердца

( д.м.н. Борукаева И.Х.)

Аритмии сердца – типовая патология сердца, характеризующаяся нарушением координации сокращений между различными участками сердца, изменениями частоты и ритмичности сердечных сокращений. Патогенетическую основу аритмий составляют различные изменения основных электрофизиологических свойств миокарда: автоматизма, возбудимости и проводимости.