Органическая критика А.А. Григорьева

Органическая критика А.А. Григорьева была продуктом естественного для 1850-60-х годов стремления примирить противоположности «реального» и «эстетического» направлений в критике и эстетике или же предложить концепцию, в которое это противоречие «снималось» бы, переставало быть существенным.

Критика А.А. Григорьева была не единственной такой попыткой, но органический метод отличается системностью, а взгляд А.А. Григорьева, бывшего еще и значительным поэтом,— верностью и глубиной; все это обеспечило органической критике значительное влияние на последующее развитие литературно-критических методик.

А.А. Григорьев строил критику на философских основаниях, которые даже в большей степени имели право называться эстетическими, чем основания критиков-эстетиков. Это была философия романтиков, Шеллинга, критика В.Г. Белинского «примирительного» периода и некоторые последующие теоретические суждения В.Г. Белинского об искусстве. Для системы А.А. Григорьева характерна стройность и целостность философской системы, развитый и самостоятельно выстроенный метаязык, объединяющий эстетическую теорию и критическую практику. В современном литературном процессе А.А. Григорьев выступал противником как реальной, так и эстетической критики.

1) Центральные категории мышления А.А. Григорьева — организм и вытекающая из нее категория органичности. Критик рассматривает жизнь нации как единый организм и считает неотъемлемой его частью национальный идеал жизни. Истинно только искусство, исходящее из этого органического национального идеала. В наибольшей целостности и полноте А.А. Григорьев находил его в сознании и быту купечества, в меньшей — крестьянства.

2) Противоположностью органичности А.А. Григорьев считает сделанность. Сделанными он называет произведения, исходящие из какой-либо преднаходимой идеи, а не из созерцаемого духовным зрением художника национального идеала.

А.А. Григорьев, как и большинство его современников, включал в мыслимую им модель литературы и критики категорию идеала, но давал ему иное место в системе, нежели социологи. У В.Г. Белинского и реалистов идеал — дело субъективное и творческое, у марксистов и Н.К. Михайловского — это теоретическая реальность, но у всех у них — идеал есть категория для сравнения действительности с желаемым состоянием общества. У А.А. Григорьева идеал — объективная реальность, духовная онтология национальной жизни, и художник не сравнивает жизнь с идеалом, а являет идеал в своих творениях, выявляет его из глубин созерцаемой жизни.

3) Созерцание национального идеала доступно художнику только в том случае, если он ощущает себя кровной частью народа, если он включен в органику народной жизни. Должен быть включенным в нее и критик. Он судит исходя только из вечных духовных констант национального бытия, а не из преходящих исторических или сословных, групповых интересов. В этом смысле, критик оказывается голосом самого народа, судящим об искусстве. Впрочем, и само искусство есть эманация народного сознания, так что органическая критика оказывается несколько тавтологичной в своей основе (недаром одна из главных работ А.А. Григорьева называется «Парадоксы органической критики»). Она, как никакая другая, становится самооценкой литературы, копируя в этом плане отношения литературы и жизни. Ведь, по А.А. Григорьеву, литература выступает как самоописание национальной жизни.

Критик ищет национальный идеал, искусство способно его воплощать. Значит, критик ищет его и в искусстве, и в жизни вместе с искусством. Литература и критика представляются А.А. Григорьеву как незавершенный (и вряд ли завершимый) процесс познания и самопознания.

Поскольку А.А. Григорьев не ставит критику в метапозицию по отношению к литературе, а литературу — в метапозицию относительно жизни, он, как будто бы, должен обходиться без систематизированного преднаходимого знания о литературе, без стройной системы пресуппозиций. Отчасти, так оно и происходит. Постоянным ожиданием и требованием А.А. Григорьева является только «органичность». Но поиск национального идеала приводит А.А. Григорьева к некому комплексу убеждений, «знаний» об этом идеале — в частности, это представление и о национальности как непременном качестве литературы, о ценностях купеческого уклада, о противоречивости основных национальных начал. Получалось, что все-таки А.А. Григорьев обладает и некоторыми преднаходимыми чертами национального идеала, и эстетической моделью, согласно которой литература внутренне устремлена к цели создания органического национального типа. В этом нет ничего удивительного, построить критику без системы исходных представлений невозможно, и на пути «сдерживания» критической предвзятости А.А. Григорьев побеждает уже тем, что осознает опасность навязчивых предубеждений в литературе. Но назвать его критиком «без теории» было бы несправедливо.

Высочайшую оценку А.А. Григорьев давал Пушкину как единственному поэту, представившему в своем творчестве национальный идеал. Из современников наибольшую симпатию А.А. Григорьева снискал А. Островский, высоко ценил А.А. Григорьев и И. Тургенева, Н. Некрасова, Л. Толстого. Воззрения позднего А.А. Григорьева гармонично сочетались с воззрениями братьев Достоевских и художественной практикой Ф.М. Достоевского, о котором А.А. Григорьев, впрочем, написал мало, хотя сотрудничал в его изданиях и разделял его концепцию «почвенничества».

Жанр и текст. А.А. Григорьев — автор пространных статей для неторопливого чтения, написанные доверительным, но в то же время философским стилем, который удачно характеризуют слова литературоведа: «Его статьи были несколько затянуты, аморфны по структуре, с большими отступлениями от основной темы и выписками. Они походили на неторопливую, но заинтересованную беседу, которую ведут, не заботясь о времени»[1].

Метаязык. Все историки критики и литературы отмечают необычность и «самодеятельность» метаязыка статей А.А. Григорьева. Действительно, опорная терминология А.А. Григорьева была придумана самостоятельно. Во-первых, А.А. Григорьев мыслил свою критику противостоящей всей сложившейся системе современной критики, поэтому не мог принимать ее язык и ее «теоретические» категории. Во-вторых, чуждаясь теории, А.А. Григорьев стремился говорить о литературе языком самой литературы, поэтому для него характерна замена устоявшихся терминологических дефиниций новыми, заново терминологизированными, созданными на основе метафор и сохраняющими еще живую образность наряду с со свойствами термина. Таково, например, противопоставление понятий влияние и веяние (второе введено А.А. Григорьевым), таковы наименования двух типов литературы смиренный и хищный. Ср. также сами центральные термины органический, рожденный, сделанный.

В статье «Критический взгляд на основы, значение и приемы современной критики искусства» (1857) Григорьев, разделяя художественные произведения на «органические», т. е, «рожденные» с помощью таланта автора самой жизнью, и на «деланные», возникшие бла­годаря сознательным писательским усилиям, воспроизводящим уже готовую художественную модель, наметил соответствующие задачи литературной критики, которая должна обнаруживать восходящие связи «деланных» произведений с их источником, а «органические» оценивать, исходя из жизненной и художественной восприимчивости критика. При этом Григорьев, как и в начале 1850-х годов, ищет пути сочетания представлений об историчности литературы и ее идеаль­ности.

Прежде всего, Григорьев отрицает плодотворность «чистой» эстетической критики, которая, по его мнению, сводится к «материально­му» протоколированию художественных средств и приемов: глубокое и всестороннее суждение о произведении — это всегда суждение «по поводу», рассматривающее его в контексте явлений действительности. Однако он не приемлет и метод современного историзма, который связывает литературу с сиюминутными интересами эпохи: такой метод основан на ложном мнении об относительности истины и берет за основу истину последнего времени, зная или не желая знать, что она вскоре окажется ложной. Подобному «историческому воззрению» критик противопоставляет «историческое чувство», которое умеет видеть данную, эпоху сквозь призму вечных нравственных ценностей. Иными словами, Григорьев отвергает рационалистический взгляд на искусство — «теоретическую» критику, предвзято отыскивающую в художественном произведении те аспекты, которые соответствуют априорным умозрениям теоретиков, т.е. нарушающую главный принцип «органичности» — естественность. «Мысль головная» ни­когда не сможет глубже и точнее понять действительность, чем «мысль сердечная».

В статье «После «Грозы» Островского» Григорьев оспаривал утверждение Добролюбова, что Катерина - образ «протестующий»; Островский не сатирик, а «народный» писатель. Попутно отметим: Григорьев не проводил различий между понятиями «народный» и «национальный», в теоретическую разработку этих важных вопросов он ничего нового не вносил. Само разграничение этих понятий у него просто снималось, так как и «народное» и «национальное» он понимал как «органическое» единение всех слоев нации в духе некоего единого миросозерцания. В этом смысле, по его мнению, и был народен Островский. Григорьев подчеркивал при этом, что с примитивной простонародностью Островский не имел ничего общего. А как же быть с замоскворецким бытом, он ли не простонароден? Добролюбов ясно говорил, что Островский поднимается до общечеловеческих интересов, показывая и в «темном царстве» пробивающиеся «лучи света». Григорьев понимал «идеалы» Островского иначе. Для него русское купечество, целиком взятое, и было хранителем русской национальности, «почвой» русской народности