Глава 3. НАУКА В СРЕДНЕВЕКОВЬЕ 10 страница

В-третьих, объект, вступая в те или иные взаимо­действия, ведет себя специфичным для него образом. Непосредственным предметом естественно-научного исследования является поэтому не объект сам по себе, а характер его поведения в том или ином «контексте взаимодействия», т. е. определенная регулярность в протекании явления.

Из сказанного следует, что процесс абстрагирова­ния никогда не бывает беспредельным. На том или ином этапе познания исследователь обнаруживает некие «запреты природы», предельные ситуации, гра­ницы, когда потенциальное становится актуальным, постороннее — релевантным, инвариантное — относи­тельным. Достижение этих границ, объективно предоп­ределяющих интервал абстракции, означает, что по­знание должно перейти к новой абстракции с более широким интервалом. Так, переход механики к изуче­нию процессов в релятивистской области показал, что с некоторого момента конкретное значение скорости, которую имеет движущаяся система отсчета, уже не может квалифицироваться как посторонний фактор. Учет же нового фактора потребовал совершенно иначе расслоить реальность на относительное и абсолютное (например, статус абсолютного сохранить не за про­странством и временем, а за пространственно-времен­ным континуумом).

Попытки расширить область применимости той или иной научной абстракции, — какой бы плодотвор­ной она ни была — за пределы интервала лишают ее строгого смысла и делают проблематичной в рамках строгой теории. В. Гейзенберг вспоминает, что в пери­од, предшествующий созданию квантовой механики, физики чувствовали под своими ногами зыбкую почву, ибо «понятия и представления, перенесенные в атом­ную область из старой физики, оказывались верными лишь на половину, и, пользуясь старыми средствами, нельзя было заранее указать точные границы их при­менимости»¹. В классической физике, например, су­ществовало понятие координаты и импульса частицы. На уровне той метрической точности, которая возмож­на в рамках макромира, указанные величины имели прозрачный физический смысл. Напротив, в микро­мире на некотором шаге повышения точности изме­рения данных величин экспериментатор сталкивается со следующей ситуацией: если фиксирована точность измерения одной величины (Ар), то обнаруживается принципиальный предел повышения точности измере­ния другой величины (Ах); аналогично, если фиксиро­вана точность измерения Ах, то нет такого способа, ко­торый бы обеспечил измерение импульса с точностью, большей, чем в интервале значений Ар > h/Дх. В гносе­ологическом плане данный интервал значений являет­ся интервалом абстракции, определяющим рамки при­менимости классических понятий, за пределами кото­рых эти понятия теряют однозначный смысл.

Следует отметить, что в естественных науках ин­тервал абстракции в ряде случаев отображается по­средством той или иной абстрактной математической структуры. Так, в классической физике состояние эле­ментарных объектов (координаты и скорость матери­альной точки в механике, напряженность поля в тео­рии поля) характеризуются точкой в некотором мно­гомерном евклидовом пространстве; состояние элементарных объектов в квантовой механике зада­ется уже вектором «пространства» функций — гиль­бертова пространства¹.

Вопрос о том, каким образом в процессе познания отыскивается и фиксируется тот или иной интервал абстракции в рамках определенной теории, требует специальных историко-научных исследований. В неко­торых случаях интервал применимости тех или иных понятий, равно как и теории в целом может быть стро­го установлен только после того, как мы от частной теории (например, классической механики) перешли к обобщающей теории (например, релятивистской меха­нике) и с позиции этой более широкой теории получи­ли возможность «взглянуть» на концептуальный аппа­рат исходной теории.

Важно отметить, что в строгом смысле слова фик­сация интервала абстракции возможна лишь на тео­ретическом уровне, а не на экспериментальном. Эк­сперимент может выявлять лишь то или иное «эмпи­рическое сечение» интервала. Понятие «сечения» непосредственно связано с понятием интервальной ситуации. Последняя представляет собой такую со­вокупность эмпирически фиксируемых условий, в рамках которой исследуемое явление протекает в «чи­стом виде».

Интервальная ситуация, с одной стороны, пред­ставляет собой нечто эмпирически фиксируемое (на­пример, какая-то конкретная лаборатория), с другой стороны, является реализацией определенного интер­вала абстракции, его эмпирическим сечением при за­данной точности верификации. Существование интер­вальных ситуаций есть важнейшее условие рациональ­ности, условие научной познаваемости объективных законов природы.

Интервал абстракции не может быть задан только субъектом, ибо если он целиком определяется субъектом, то что здесь может служить основанием? Основания бывают либо объективными, либо субъективными. При­нимая в качестве основания субъективный фактор (ту или иную конвенцию, соображения удобства, желаемые цели и т. п.), мы лишили бы понятие интервала абстракции какого бы то ни было объективного содержания.

Но интервал абстракции не может быть задан и только природой, ибо последней не свойственно про­изводить выбор того или иного интервала в смысле «наличного бытия» (скажем, выбор волнового или кор­пускулярного проявления микрообъекта в эксперимен­тальных условиях в процессе исследования микроми­ра). Только субъект своими активными практическими и познавательными действиями способен на такой выбор в соответствии со своими конкретными потреб­ностями и целями. Таким образом, в действительности интервал абстракции представляет собой совпадение объективного и субъективного, реализуемое в истори­ческом развитии человеческой практики.

Пользуясь понятиями интервала абстракции, мож­но обратиться к гносеологическому рассмотрению процедуры «восполнения абстракции». Последняя свя­зана с различными формами выявления объективного содержания и конструктивного смысла, применяемы­ми в рамках определенной теоретической системы абстракций. Термин «восполнение абстракции» при­надлежит А.А. Маркову и С.А. Яновской¹. Идеявоспол­нимости призвана выразить то обстоятельство, что применить ту или иную «абстрактную» теорию на практике возможно только тогда, когда мы умеем вос­полнить ее абстрактные термины конкретным содер­жанием на операциональном и экпериментальном уровнях. Из истории познания известно, что всегда могут существовать такие реальные ситуации, относи­тельно которых восполнение какой-то конкретной аб­стракции невозможно. Так, в кабине находящегося на орбите космического корабля понятию веса тела нельзя придать физической содержательности. В рамках дан­ной интервальной ситуации указанная абстракция не осмыслена.

Однако, если какая-то абстракция (или абстракт­ный объект) вообще не может быть восполнена конк­ретным содержанием, если не существует такой ин­тервальной ситуации, в рамках которой она может быть предметно истолкована, то она вообще не имеет ника­кого научного смысла. Здесь мы принимаем методоло­гический тезис С.А. Яновской, согласно которому «в науке допустимы такие абстрактные объекты, которые можно (хотя бы и в некоторых, практически важных случаях) «удалить»: наполнить их конкретным содер­жанием»¹. Именно этот тезис отличает интервально-конструктивисткую теорию абстракций, с одной сто­роны, от платонизма (который допускает любые абст­рактные объекты), с другой стороны, от номинализма (который не допускает никаких абстрактных объектов).

1 Индукция

Наряду с абстрагированием, важнейшим методом научного познания на эмпирическом уровне познания является индукция. Индукция — это метод движения мысли от менее общего знания к более общему. В каче­стве посылок индуктивных выводов обычно выступа­ют или множество высказываний, фиксирующих еди­ничные наблюдения (протокольные предложения) или множество фактов (в форме универсальных или стати­стических высказываний). Заключением же индуктив­ных выводов часто являются универсальные высказы­вания об эмпирических законах (причинных или фун­кциональных). Так, в XVIII веке Лавуазье на основе многочисленных наблюдений того, что ряд веществ, по­добно воде и ртути, может находиться в твердом, жид­ком и газообразном состоянии, делает очень значимый для химической науки индуктивный вывод, что все вещества могут находиться в трех указанных выше состояниях. Указанный выше пример индуктивного вывода относится к такому их классу, который называ­ется перечислительной индукцией. Перечислительная индукция — это умозаключение, в котором осуществ­ляется переход от знания об отдельных предметах клас­са к знанию обо всех предметах этого класса или от знания о подклассе класса к знанию о классе в целом (в частности, это могут быть статистические выводы от образца ко всей популяции). Имеются две основных разновидности перечислительной индукции: полная и неполная. В случае полной индукции мы имеем дело, во-первых, с исследованием конечного и обозримого класса. Во-вторых, в посылках полной индукции содер­жится информация о наличии или отсутствии интере­сующего исследователя свойства у каждого элемента класса. Например, посылки утверждают, что каждая планета Солнечной системы движется вокруг Солнца по эллиптической орбите. Заключением полной индук­ции является общее утверждение — закон «Все плане­ты Солнечной системы движутся вокруг Солнца по эллиптическим орбитам», которое относится ко всему классу планет. Очевидно, что заключение полной ин­дукции с необходимостью следует из посылок. Однако, очевидно и другое. А именно, что наука очень редко имеет дело с исследованием конечных и обозримых классов. Как правило, формулируемые в науке законы относятся либо к конечным, но необозримым в силу огромного числа составляющих их элементов классов, либо к бесконечным классам. В таком случае ученый вынужден делать индуктивные заключения обо всем классе на основе множества утверждений о наличии какого-либо интересующего его свойства только у ча­сти элементов этого класса. Такая разновидность пере­числительной индукции называется неполной индукци­ей. Очевидно, что заключения выводов по неполной индукции не следуют с логической необходимостью из посылок, а только, в лучшем случае, подтверждаются последними. Все такие заключения MOiyT быть опровер­гнуты в будущем в ходе фиксации отсутствия интересу­ющего нас свойства у остальных, неисследованных ранее элементов данного класса. Таких примеров наука знает огромное множество (доказательство ложности индуктивных заключений о том, что «все рыбы дышат жабрами» или что «все лебеди — белые» и т. д. и т. п.).

Заключения по неполной индукции всегда явля­ются незаконными с логической точки зрения и гипо­тезами в гносеологическом плане. При. неполной ин­дукции ученый сталкивается с явной ассиметрией подтверждения и опровержения. Любой вновь обна­руженный подтверждающий (верифицирующий) факт не добавляет ничего эпистемологически нового, но единственный опровергающий (фальсифицирующий) факт ведет к отрицанию обобщения в целом.

Таким образом, в методологическом плане верифи­цируемость и фальсифицируемость оказываются не­симметричными. Правда, в начальный период сбора фактов и накопления систематических наблюдений как положительные, так и отрицательные факты являются равновероятными и, следовательно, заключают в себе одинаково значимую информацию. Здесь еще нет ас-симетрии. Однако в ситуации, когда фальсифицирую­щие факты долго отсутствуют в проводимых наблюде­ниях, растет психологическая уверенность в их малой вероятности. Придя к выводу, что вероятность отрица­тельных фактов близка к нулю, мы оказываемся в си­туации, когда каждый новый верифицирующий факт уже не несет никакой новой информации. Напротив, обнаружение факта, опровергающего индуктивное заключение, — в виду его полной неожиданности — содержит в себе, в формальном смысле, бесконечное количество информации.

Кроме перечислительной индукции в науке ис­пользуются такие ее виды, как индукция через элими­нацию, индукция как обратная дедукция и подтверж­дающая индукция. Идея индукции через элиминацию впервые была высказана в работах Ф. Бэкона, который противопоставил ее перечислительной индукции как более надежный вид научного метода. Согласно Бэко­ну, главная цель науки — нахождение причин явлений, а не их обобщение. А потому научный метод должен служить открытию причинно-следственных зависимо­стей и доказательству утверждений об истинных при­чинах явлений. Смысл индукции через элиминацию заключается в том, что ученый сначала выдвигает на основе наблюдений за интересующим его явлением несколько гипотез о его причинах. В качестве таковых могут выступать только предшествующие ему явле­ния. Затем в ходе дальнейших экспериментов, наблю­дений и рассуждений он должен опровергнуть все неверные предположения о причине интересующего его явления. Оставшаяся неопровергнутой гипотеза и должна считаться истинной. Высказав идею индук­ции через элиминацию, Бэкон, однако, не предложил конкретных логических схем этого вида индуктивно­го рассуждения.

Эту работу осуществил в середине XIX века анг­лийский логик Дж.Ст. Милль. Разработанные им раз­личные логические схемы элиминативной индукции впоследствии получили название методов установле­ния причинных связей Милля (методы сходства, раз­личия, объединенный метод сходства и различия, ме­тод сопутствующих изменений и метод остатков). Все методы Милля опираются на следующее определение существования причинно-следственной связи между событиями: если наблюдаемое явление А имеет мес­то, а наблюдаемое явление В за ним не следует, то А — не причина В; если В имеет место, а А ему не предше­ствует, то А ■— не причина В. Правило метода сход­ства: «Если два или более случая подлежащего ис­следованию явления имеют общим лишь одно обсто­ятельство, то это обстоятельство, — в котором только согласуются все эти случаи — есть причина данного явления»¹.

Правило метода различия гласит: «Если случай, в котором исследуемое явление наступает, и случай, в котором оно не наступает, сходны во всех обстоятель­ствах, кроме одного, встречающемся лишь в первом случае, то это обстоятельство — в котором одном толь­ко и разнятся эти два случая, есть... причина... или необходимая часть причины явления»²

Метод остатков: «Если из явления вычесть ту его часть, которая, как известно из прежних индукций, есть следствие некоторых определенных предыдущих, то остаток данного явления должен быть следствием ос­тальных предыдущих»³.

Таким же образом Милль формулирует два других метода: метод сопутствующих изменений и объединен­ный метод сходства и различия. Он считал, что сфор­мулированные им индуктивные каноны являются:

а) методами открытия и доказательства причин-
ных законов;

б) единственно возможными научными методами
доказательства таких законов.

«Если когда-либо открытия делались путем наблю­дения и опыта без помощи всякой дедукции, то наши четыре метода — методы открытия. Но даже если бы они не были методами открытия, все же было бы вер­но, что это — единственные методы доказательства; а раз это так, то к ним можно свести также и результаты дедукции. Великие обобщения, впервые появляющие­ся в виде гипотез, должны быть в конце концов дока­заны и действительно доказываются... при помощи этих четырех методов».*

Насколько обоснованы подобные претензии сто­ронников эмпирико-индуктивистской концепции? Ана­лиз показывает, что все пункты индуктивистской про­граммы являются несостоятельными. В отношении методов Милля еще Э. Апельт показал, что их логичес­кая форма суть не что иное как форма разделительно­го умозаключения дедуктивной логики, а именно кос­венное доказательство формы modus tollendo ponens разделительного умозаключения. Посылки такого умо­заключения имеют форму. 1) AVBVC; 2) не — А, не — С. Заключение: следовательно В, где V— знак строгой дизъюнкции (либо-либо). Необходимыми требования­ми состоятельности подобного доказательства являют­ся, как известно, следующие:

1) полнота произведенной дизъюнкции относитель­но возможной причины явления;

2) строго взаимоисключающий характер членов дизъ­юнкции;

3) доказательство несомненной ложности всех аль­тернатив, кроме одной.

Насколько это выполнимо в реальном эмпири­ческом исследовании? Как справедливо отмечал в этой связи известный русский статистик А.И. Чуп-ров: «Результаты наших наблюдений и эксперимен­тов, как бы тщательно не проводили их, никогда не представляются в виде связи А + В -f С со следствием А' + В' + С", а неизменно облекаются в форму связи причин А+В + С + Х со следствиями А^- + В^- + С (или причин А + В + С со следствиями А' + В' + С" + У). Если считаться с этим обстоятельством, то методы индукции Милля перестают быть приложимыми. Если же с ними не считаться, а слепо полагаться на правила индуктив­ных методов, то мы рискуем не придти ни к каким выводам или, что того хуже, придти к выводам невер­ным: констатировать наличность причинной связи между явлениями, друг от друга не зависящими, и отсутствие связи там, где она действительно есть»¹. Вердикт: как и в случае перечислительной индукции (неполной), индукция через элиминацию ведет на прак­тике в лучшем случае к предположительному, вероят­ностному знанию (о причине исследуемого явления или о его следствиях), а не к доказательному утверждению.

Как и неполная перечислительная индукция, элимина-тивная индукция может выступать в лучшем случае только методом открытия и обоснования эмпирических научных гипотез. При этом индукция очевидно не яв­ляется единственным методом выдвижения научных гипотез. И с гносеологической точки зрения она в этом отношении не обладает какими-либо преимуществами по сравнению с другими методами выдвижения и от­крытия гипотез, например, с интуицией.

Следующей формой индукции является понимание и определение ее как обратной дедукции. Такое ис­толкование индуктивного метода в науке было предло­жено Ст. Джевонсом и В. Уэвеллом, заложившими ос­новы гипотетико-дедуктивной модели научного позна­ния. Согласно этим ученым, индуктивный путь мысли от наблюдений и фактов к выдвижению объясняющих их гипотез, научных законов всегда включает в себя индуктивный скачок, основанный на вне-логической, интуитивной компоненте исследования. Однако, в на­уке интуиция должна в конечном счете проверяться и контролироваться логикой, которая может быть только дедуктивной и никакой другой по своей сути. И Дже-вонс и Уэвелл, четко сознавая неоднозначный харак­тер движения мысли от частного к общему, от фактов к законам, считали логически правомерным выдвиже­ние различных гипотез, отправляясь от одних и тех же данных (посылок). Однако, они полагали, что после того, как гипотезы выдвинуты, можно отделить индук­тивно правильные гипотезы от индуктивно не-правиль-ных. С их точки зрения, те и только те гипотезы явля­ются индуктивно правильными, из которых дедуктив­но следуют те основания (посылки), которые лежали в основе их выдвижения. Таким образом, критерием правильной индукции выступает дедукция: только то индуктивное восхождение мысли от частного к обще­му является логически правильным, которое в обрат­ном направлении является строго логическим (дедук­тивным).

Особенностью истолкования индукции как обрат­ной дедукции по сравнению с ее перечислительным и элиминативным пониманием (определением) является прежде всего то, что оно резко расширила объем поня­тия «индукция» и «индуктивный вывод», не налагая каких-либо ограничений на логическую форму посы­лок и заключения индукции. Во-вторых, при понима­нии индукции как обратной дедукции появилась воз­можность не ограничивать применение индукции толь­ко эмпирическим уровнем познания, а понимать ее как общенаучную процедуру, которая может быть исполь­зована на любых уровнях научного познания и в лю­бых науках. Главным же недостатком понимания ин­дукции как обратной дедукции является то, что она разрешает бесконечное число «правильных» индуктив­ных восхождений от одних и тех же фактов к их «обоб­щениям» (законам). Это резко обостряет вопрос о су­ществовании или выработке научных критериев пред­почтения одной «правильной» индуктивной гипотезы другой. Хотя, заявлял Ст. Джевонс, все «теории — суть в сущности сложные гипотезы, и их так и нужно назы­вать»¹, однако, должен быть предложен внутринауч-ный критерий, позволяющий осуществлять рациональ­ный выбор наиболее предпочтительной из индуктивно правильно полученных научных гипотез. Таким крите­рием Джевонс предложил считать количество фактов и наблюдений, дедуктивно выводимых из различных гипотез, то есть их объяснительную силу. Та индуктив­ная гипотеза является более предпочтительной, из которой логически следует бульшее количество извес­тных науке определенного периода данных. Фактически Ст. Джевонс первым среди философов четко поставил вопрос о вероятностно-статистической значимости эмпирических гипотез, о необходимости выработки рациональных критериев отличия более вероятных гипотез от менее вероятных.

Он считает понятия «индукция» и «вероятность» органически связанными. С одной стороны, «всякое индуктивное заключение не более чем вероятно... так что логическое достоинство всякого индуктивного ре­зультата определяется сознательно или бессознатель-

Глава 2. Методы змннричвскргр иссдвднвания

но принципами обратного метода вероятности»¹. С дру­гой — сама вероятность трактуется Джевонсом как «всецело принадлежащая уму», как степень нашего знания того, что имеет место в объективной действи­тельности. В этой связи он подчеркивал особое место теории вероятностей среди других наук. «Эта теория представляется мне самым величественным создани­ем ума, и я решительно не могу понять, каким образом люди, как Огюст Конт и Д.С. Милль, могли так умалять ее значение и задавать праздный вопрос о ее действи­тельности»². Таким образом, в гипотетико-дедуктивной модели научного познания Ст. Джевонса индукции четко отводится роль только метода подтверждения научных законов и теорий, а само подтверждение ин­терпретируется как вероятностная оценка (функция) по самой своей природе. Конечно, его пожелание о том, что «формулируя всякий закон, мы должны прибавлять к нему цифру числа примеров, в которых по наблюде­нию он оказывался верным»³, выглядит явно наивным с точки зрения практики научного познания, ибо в ре­альной науке так никто не поступает. Однако, сформули­рованная им проблема «индукция и вероятность» надол­го станет одной из центральных в методологии науки.

Уже к середине XIX века для большинства науч­но-ориентированных философов и ученых с развитой методологической рефлексией стало очевидно, что эмпирический опыт, наблюдения и эксперименты, сколь бы многочисленными они ни были, принципи­ально (с логической точки зрения) не способны дока­зать истинность научных законов и теорий, которые имеют характер универсальных, всеобщих утвержде­ний. В свое время очень четкую формулировку такого понимания процесса научного познания дал Ф. Эн­гельс: «Формой развития естествознания, поскольку оно мыслит, является гипотеза». В таком же стиле высказывались многие крупные ученые. Так, создатель теории электричества М. Фарадей писал: «Свет мало знает о том, сколько мыслей и теорий, прошедших в уме научного исследователя, было подавлено в молча­нии и тайне его собственной критикой или проверкой противников; мало знает, что в примерах даже вели­чайшего успеха не осуществлялось и десятой доли догадок, надежд, желаний и предварительных заклю­чений»¹. А один из основоположников статистической физики и создатель молекулярно — кинетической тео­рии газов Л. Больцман прямо подчеркивал, что гипоте­за есть не только «предварительное заключение», но и окончательная форма существования научного знания. «...Наши теории никоим образом не построены из ло­гически неопровержимых истин; напротив, они со­стоят из более или менее произвольных картин, рису­ющих связь явлений, именно — из так называемых гипотез... Это относится как к старым теориям, многие из которых в настоящее время являются спорными, так и к самым новейшим, жестоко ошибающимся, если они мнят себя свободными от всяких гипотез»².

Из приведенных выше высказываний великих творцов науки XIX века однозначно вытекала их оцен­ка роли индукции как метода научного познания: ин­дукция не является и не может быть методом открытия и доказательства научных законов и теорий. В лучшем случае она выполняет только функцию их вероятного подтверждения опытными данными, фиксируемыми в единичных или частных эмпирических высказывани­ях. Для большинства ученых XX века эта методологи­ческая идея становится аксиомой. Их позиция четко сформулирована А. Эйнштейном: «Здесь не существу­ет метода, который можно было бы выучить и система­тически применять для достижения цели. Исследователь должен скорее выведать у природы четко формулиру­емые общие принципы, отражающие определенные общие черты огромного множества экспериментально установленных фактов»³.

В XX веке в философии науки были предприняты существенные усилия по исследованию индукции как метода подтверждения научных законов и теорий. Центральной проблемой здесь явилась прежде всего логическая и методологическая экспликация понятия «подтверждение». Существуют две основных экспли­кации (интерпретации) данной категории. Первая ин­терпретирует «подтверждение» в духе традиционного понимания индукции как способа аргументации (вы­вода) от частного к общему. При этом не имеет значе­ния конкретный вид этой аргументации (перечисли­тельная индукция, элиминативная индукция или ин­дукция как обратная дедукция). С этой точки зрения «подтверждением» является любой способ аргумен­тации отАкй, когда обратный способ аргументации от В к А является дедукцией, понимаемой как логи­чески необходимый вывод от более общего к менее общему (частному) знанию. Именно такое понимание «подтверждения» соответствует, на наш взгляд, его употреблению в реальной науке, например, когда говорят, что некоторый закон или теория «подтверж­дены» или «хорошо подтверждены» фактами или, что теория Л «лучше подтверждена» определенными фак­тами, чем теория В.

Другое понимание категории «подтверждение» было развито в неоиндуктивизме логического позити­визма (Дж. Кемени, Р. Карнап и др.). Согласно этому истолкованию (определению) «подтверждения», это такой тип логического отношения между двумя выска­зываниями А и В (независимо от их логической формы и содержания), когда:

а) между ними нет логического противоречия;

б) В логически не следует из Л, а А может следовать
из В, а может и не следовать.

Такое понимание «подтверждения» основано, с одной стороны, на дихотомии понятий «подтвержде­ние» и «логический вывод», а с другой — на отожде­ствлении понятий «логический вывод» и «дедукция». С этой точки зрения, если между любыми двумя выска­зываниями определенной языковой системы (напри­мер, некоторой научной теории) нет противоречия, то

Раздел II. Структура, методы и развитие ваучиогв звавив

они находятся в отношении взаимного «подтвержде­ния», каково бы ни было их содержание.

Такое противопоставление «подтверждения» и «дедукции» и одновременно отождествление понятий «подтверждение» и «индукция» составило концепту­альную основу неоиндуктивизма — логического пози­тивизма, пришедшего на смену классическому индук-тивизму Бэкона — Милля. Примечательно, однако, то, что и в первом варианте истолкования индукции как подтверждения и во втором варианте само «подтверж­дение» мыслится как двухместная логическая функция. Весь вопрос заключается в том, может ли иметь эта функция количественную меру. Другими словами: мож­но ли разработать количественный способ оценки «сте­пени подтверждения» одного высказывания (заключе­ния, гипотезы) другим (посылками, в частности, дан­ными опыта) ? Можно без преувеличения сказать, что главные варианты решения этой проблемы в филосо­фии науки XX в. были связаны именно с попытками истолкования «подтверждения» как «вероятностной функции», «вероятностной меры».

Исшосш-частошя интерпретация подтверждения

Одна из первых попыток построить индуктивную логику как логику подтверждения, основанную на ве­роятностной интерпретации меры подтверждения ги­потез, принадлежит Г. Рейхенбаху. Все человеческое знание, считал он, по своей природе имеет принципи­ально вероятностный характер. Черно-белая шкала оценки истинности знания классической эпистемоло­гии как либо истинного, либо ложного является, по его мнению, слишком сильной и методологически неоправ­данной идеализацией, так как подавляющее большин­ство научных утверждений имеет некоторое промежу­точное значение между истиной (1) и ложью (0) из бесконечного числа возможных значений истинности в интервале (0,1).