КОЛЛЕКЦИОНЕР 8 страница

Ну, я решил, ничего не буду пока ей говорить, пошел принес ей завтрак. Она выпила кофе и кашу съела, так что тема голодовки была закрыта, и снова села, как утром, согнулась, голова опущена на руки. Ну, я знал, все это игра, чтоб вызвать жалость. Конечно, вид у нее был как у побитой собачонки, но я думал, это всего-навсего поза, чтобы заставить меня на коленях ползать, прощения просить, а может, еще какая хитрость.

Я спросил, может, ей таблетки от простуды принести, видел, она в самом деле не в форме.

Ну, она кивнула, а голову не поднимает, прячет лицо в ладонях; я сходил за таблетками, пришел, она все в этой же позе сидит. Всякому понятно, что спектакль разыгрывает. Вроде злится. Ну, я подумал, пусть, позлится, позлится и перестанет. Могу и подождать. Спросил, может, ей чего надо, она помотала головой, и я ушел.

* * *

В обед, когда я пришел вниз, она лежала в постели. Одеяло высоко натянула, только глаза видны, и сказала, мол, съест немного супа и выпьет чаю. Ну, я все это принес и ушел. Примерно то же самое было в ужин. Попросила аспирину, почти ничего не ела. Но ведь она не первый раз такой спектакль устраивала. За весь этот день мы с ней и десятком слов не обменялись.

На следующий день все повторилось снова. Она не поднялась с постели, когда я вошел. Но уже не спала, лежала и наблюдала за мной.

Ну что? — спрашиваю.

Она не ответила, лежала молча.

Я говорю, если вы думаете меня за нос водить всякими такими штучками, в постельке отлежаться, ничего у вас не получится.

Это заставило ее ротик-то раскрыть.

— Вы не человек. Вы — выродок, гадкий, гнусный, скользкий, как червяк. Только на то и способны, что детским грехом по ночам заниматься.

Я сделал вид, что не слышу. Пошел приготовил ей завтрак. Когда вернулся с чашкой кофе, она сказала:

— Не приближайтесь ко мне. — Да таким злющим тоном, прямо куда там.

Предположим, я вас здесь оставлю одну, говорю ей, чтоб подразнить. Что с вами будет?

— Если бы у меня только хватило сил, я бы убила вас. Раздавила бы. Как скорпиона. Я это сделаю, вот только поправлюсь. Я бы даже и не пошла в полицию: тюрьма для вас — слишком мягкое наказание. Я бы вас своими руками убила.

Я знал, она злится, потому что поняла: спектакль ее провалился. Она же от меня заразилась, а у меня был всего-навсего насморк.

Что-то вы много болтаете, говорю ей. Забыли, кто тут хозяин. А вот я возьму и забуду, что вы тут. Никто в жизни не узнает.

Она на это только глаза закрыла.

Ну, после этого я ушел. Поехал в Луис, за продуктами. В обед пришел, она вроде спала, ну, я сказал, мол, еда готова, она только чуть шевельнулась, так что я оставил ее в покое.

В ужин она оставалась в постели, но сидела и читала своего Шекспира (я ей когда еще купил).

Я спросил, может, ей получше, ну конечно, тон был саркастический. Ну, она продолжала читать и не подумала ответить, я чуть было Шекспира этого у нее не выхватил из рук, чтоб не забывалась, но сдержался. Через полчаса, когда я сам поужинал, снова спустился к ней, а она и не притронулась к еде, а когда я этот факт прокомментировал, она сказала:

— Меня тошнит. Я очень плохо себя чувствую. У меня, видимо, грипп.

И все же глупости у нее хватило тут же сказать:

— А как вы поступите, если мне понадобится врач?

Поживем — увидим, отвечаю.

— Очень больно кашлять.

Это всего-навсего простуда, говорю.

— Нет, это не простуда, — а сама прямо криком кричит.

Самая настоящая простуда. И бросьте притворяться, тут дураков нет.

— Да не притворяюсь я.

Ну конечно же, нет и ни разу в жизни не притворялись. Никогда.

— О Господи, вы же не человек, не мужчина. Если бы только вы были мужчиной.

А ну повторите, что вы сказали, говорю. Я за ужином выпил еще шампанского, нашел в Луисе магазинчик, где его полбутылками продавали, так что я был не настроен ее глупости терпеть.

— Я сказала, вы не человек, не мужчина.

Ах так, говорю, а ну вылезай из постели. Давай, давай, нечего разлеживаться. Теперь я тут командую.

С меня было достаточно, я и так долго терпел. У других на моем месте давно бы терпение лопнуло. Подошел к ней и сдернул одеяло, потом схватил ее за руку повыше локтя и потянул, а она начала драться и царапаться, все пыталась до лица дотянуться.

Ну подождите, говорю, я покажу вам, где раки зимуют, узнаете что почем.

Веревки были у меня в кармане, и хоть и пришлось с ней немного повозиться, я все-таки ей руки связал и рот заклеил. Может, слишком туго связал, только она сама напросилась. И к кровати ее привязал, веревку покороче приспособил, а сам пошел за фотоаппаратом, вспышку принес и всякое такое.

Конечно, она сопротивлялась, и головой трясла, и глазами сверкала, и волком смотрела, и даже притворялась, что в обморок падает, но я не отставал. Снял с нее, что было надето, и хоть она сначала отказывалась, в конце концов стала делать все, как я велел, и лежала и стояла как надо. (Я до тех пор не начинал фотографировать, пока она не соглашалась сотрудничать.) Так что я сделал все снимки, какие хотел. Снимал, пока все лампы не вышли.

* * *

Моей вины тут нет. Откуда я мог знать, что она хужее больна, чем кажется. Казалось, что у нее всего-навсего простуда.

Снимки я проявил и отпечатал в ту же ночь. Самые лучшие те, где я лицо отрезал. Да и все равно с заклеенным ртом она не больно-то смотрелась. Самые лучшие были, где она стоит в туфельках на высоких каблуках, вид со спины. Привязанные к спинке кровати руки создавали, что называется, интересный ракурс. Должен сказать, я был очень доволен, как все получилось.

На следующий день, когда я к ней пришел, она уже встала, в халате была, вроде меня ждала. Что она сделала, очень меня удивило, она сделала шаг ко мне и опустилась передо мной на колени. Все равно как пьяная. Я заметил, что лицо у нее красное, прямо горит, она глаза ко мне подняла и плачет, прямо до истерики себя довела.

— Я очень больна, — говорит, — у меня воспаление легких. Или плеврит. Вы должны вызвать врача.

Я говорю, встаньте с пола и ложитесь в постель. Потом пошел приготовить ей кофе.

Когда вернулся, сказал, вы же сами видите, что не больны, если б у вас было воспаление легких, вас бы ноги не держали.

— Я задыхаюсь по ночам. И вот здесь очень болит, я могу лежать только на левом боку. Пожалуйста, давайте смеряем температуру, сами посмотрите какая.

Ну, я измерил ей температуру, было 38,9, но я знал, что есть всякие способы набивать температуру.

— Здесь душно, нечем дышать.

Здесь вполне достаточно воздуха.

Она сама была виновата, нечего было меня раньше разыгрывать.

Ну, все равно я поехал в Луис и взял в аптеке какое-то лекарство от приливов крови и от гриппа и еще ингалятор, и она все это взяла, не отказалась. Попыталась поесть за ужином, но не смогла, ее вырвало, и вы-глядела она совсем плохо, так что, должен сказать, я первый раз поверил, что, может, она и вправду больна. Лицо у нее было красное, потное, пряди волос намокли и прилипли ко лбу, но ведь все это она могла и нарочно сделать.

Я убрал за ней, дал ей лекарства и собирался уже уйти, но тут она попросила меня сесть к ней на кровать, чтоб ей не надо было громко разговаривать.

— Вы думаете, я могла бы заговорить с вами, если бы не была тяжело больна? После того, что вы сделали?

Сами напросились, говорю.

— Вы же видите, я в самом деле больна.

Это грипп. В Луисе очень многие болеют.

— Это не грипп. Это воспаление легких. Или еще какая-нибудь тяжелая болезнь. Очень трудно дышать.

Все будет хорошо. Эти желтые таблетки сделают свое дело. Аптекарь сказал, это самое лучшее лекарство.

— Если вы не вызовете врача, это будет равносильно убийству. Вы меня убьете.

— Да все у вас будет в порядке. Просто температура поднялась.

Как только она заговорила о враче, я опять стал ее подозревать.

— Пожалуйста, оботрите мне лицо платком.

Как-то странно было. Я сделал, что она просила, и в первый раз за все последнее время мне стало ее немножко жалко. Я делал для нее женскую работу. Ну, я хочу сказать, в такие моменты женщине нужна помощь женщины. Она сказала «спасибо».

Ну, я тогда пойду, говорю.

— Не уходите. Я скоро умру, — и попыталась удержать меня за руку.

Хватит глупить, говорю.

— Послушайте, послушайте же, вы должны меня выслушать. — И опять плачет, я вижу — глаза у нее полные слез, и головой мотает по подушке из стороны в сторону. Ну, я уже сказал, мне в тот момент стало ее жалко, так что я сел опять к ней на край кровати, дал ей платок и говорю, мол, неужели бы я не вызвал к ней врача, если б она по-настоящему была больна. Я даже сказал, что все еще ее люблю и что прошу меня простить и всякое такое. Но слезы у нее лились и лились, и она почти ничего не слушала. Даже когда я ей сказал, что она сегодня гораздо лучше выглядит, чем вчера, что, конечно, было не совсем так.

Ну, в конце концов она успокоилась, полежала немного с закрытыми глазами, потом, когда я сделал какое-то движение, спрашивает:

— Вы выполните мою просьбу?

Какую? — говорю.

— Побудьте со мной здесь, внизу, и дверь в тот подвал оставьте открытой. А то нечем дышать.

Ну, я согласился, и мы выключили свет в ее комнате, только в наружном подвале горела лампа, и вентилятор работал, и я сидел рядом с ней довольно долго. Она вдруг задышала как-то странно, часто-часто, вроде бежала вверх по лестнице, ну, ведь она говорила, что задыхается, потом что-то сказала несколько раз, раз я расслышал «не надо», потом вроде мое имя произнесла, только нечетко, ну, я понял, она заснула, и после того, как позвал ее несколько раз, а она не ответила, вышел, запер все двери и будильник поставил, чтоб назавтра пораньше встать. Я думал, она так хорошо заснула. Откуда мне было знать. Я думал, все это к лучшему, думал, таблетки сделают свое дело и назавтра ей будет лучше, что самое худшее уже позади. Я даже чувствовал так, что вот эта ее болезнь к лучшему, потому что, если бы она не заболела, было бы опять много всего такого, что раньше было.

Я что хочу сказать, я хочу сказать, что это все случилось для меня неожиданно. Я знаю, то, что я назавтра сделал, было ошибкой, но до самого этого дня я думал, все, что я делаю, — к лучшему, и считал, что я в своем праве.

II

14 октября?

Уже седьмые сутки. Ночь.

Все время думаю об одном. Если бы только они знали. Если бы они знали.

Если бы хоть с кем-то поделиться. Возмущаться вместе.

Вот и пытаюсь рассказать о том, что произошло, записной книжке. Он купил мне ее сегодня утром. Он даже добр.

Спокойно.

В глубине души прячется страх. Все нарастает и нарастает. Спокойствие только внешнее.

Ничего гадкого. Никакого секса. Но глаза у него — глаза сумасшедшего. Серые, и где-то в глубине затерявшийся свет, тоже серый. Сначала я все время следила за ним. Думала, все дело в сексе, если поворачивалась спиной, то только тогда, когда он не мог наброситься на меня сзади, и все время прислушивалась. Мне нужно было каждое мгновение точно знать, в каком углу комнаты он находится.

Власть. Она стала ощутимой реальностью.

Я знаю — водородная бомба — это страшно. Но теперь мне кажется, быть такой слабой тоже страшно.

Жаль, я не знаю дзюдо. Могла бы заставить его молить о милосердии.

В этой подземной молельне так душно, стены словно сжимаются, я все время прислушиваюсь, не идет ли он, и мысли мои как дурные рисунки, которые следует сейчас же порвать.

Пытаться пытаться пытаться бежать.

Это единственное, о чем я могу думать.

И вот что странно. Он меня завораживает. Я испытываю к нему глубочайшее презрение, отвращение, мне невыносима эта комната, а дома все с ума сходят от беспокойства. Я даже здесь чувствую, как они волнуются.

Как он может любить меня? Как можно полюбить того, кого не знаешь?

Он отчаянно старается мне угодить. Но, видимо, такими и бывают сошедшие с ума. Они же не во всем сумасшедшие, как и все нормальные люди и, должно быть, сами чувствуют какое-то потрясение, если вдруг совершат что-то страшное.

Только в последние день-два я способна вот так рассуждать о нем.

Весь путь сюда из Лондона был сплошным кошмаром. Тошнота и боязнь захлебнуться под пластырем, заклеившим рот. Потом — приступ рвоты. И страх, что сейчас тебя затащат в кусты, изнасилуют и убьют. Когда фургон остановился, я была уверена, вот сейчас это случится. Наверное, потому меня и вырвало. А не только из-за этого зверского наркоза. (Я все вспоминала жуткие истории, которые Пенни Лестер рассказывала нам на ночь в школьном дортуаре, про то, как японцы изнасиловали ее мать, и я говорила себе, только не сопротивляться, только не сопротивляться. А потом еще кто-то там в Ледимонте как-то сказал, чтобы изнасиловать, нужны по крайней мере двое. Женщина, которая позволяет одному мужчине себя изнасиловать, сама на это идет.) Теперь-то я знаю, он не станет так поступать. Он снова воспользуется хлороформом или еще чем-нибудь в этом роде. Но в ту первую ночь я все твердила себе: только не сопротивляться.

Я благодарна за то, что осталась жива. Я ужасная трусиха, я не хочу умирать, я страстно люблю жизнь, я раньше даже не подозревала, что так хочу жить. Если когда-нибудь выберусь отсюда, я уже не смогу быть такой, как прежде.

Мне все равно, что он сделает со мной. Только бы остаться в живых.

Все думаю о том подлом и гадком, что он мог бы сделать со мной.

Все везде осмотрела, искала хоть какое-нибудь оружие, но нигде ничего подходящего, даже если бы умела и имела силы этим оружием воспользоваться. Каждую ночь приставляю стул к обитой железом двери, чтобы хоть знать, если он попытается неслышно войти в комнату.

Отвратительный примитивный умывальник и унитаз.

Огромная гладкая дверь. Ни замочной скважины, ни швов. Ничего.

Тишина. Сейчас я уже стала привыкать к ней. Но она ужасна. Ни малейшего звука. Создается ощущение, что все время чего-то ждешь.

Жива. Жива, но все равно что мертва.

Коллекция книг по искусству. Почти на пятьдесят фунтов книг, я посчитала… В ту первую ночь до меня вдруг дошло, что все эти книги — для меня. Что я вовсе не случайная жертва.

Потом — этот шкаф, полный белья и одежды: блузки, юбки, платья, чулки разных цветов, удивительный набор белья, как для поездки с кем-нибудь в Париж на выходные, ночные рубашки. Все примерно моего размера. Великоваты, но цвета — мои. Он сказал, что видел, какие цвета я ношу.

Казалось, все в моей жизни идет прекрасно. В ней был Ч.В. И это казалось странным. Возбуждающим. Волнующим.

А потом — вот это.

Я немного поспала при свете, не расстилая постели. Я бы рада была выпить чаю или какао, но побоялась, что он что-нибудь туда подсыпал. Я до сих пор боюсь, что он может что-то подсыпать в еду.

Семь суток. А кажется — семь недель.

Он выглядел таким безобидным и взволнованным, когда остановил меня на улице. Сказал, что сшиб собаку. Я подумала, а вдруг это наш Мисти. Внешность человека, которого абсолютно ни в чем нельзя заподозрить. Совершенно не похожий на «волка».

Это было словно падение в бездну с края земли. Словно у земли вдруг образовался край.

Каждую ночь я делаю то, чего не делала много-много лет. Лежу и молюсь. Я не опускаюсь на колени, я уверена, Бог презирает коленопреклоненных. Я лежу и прошу Его утешить М., и П., и Минни и Кэролайн, которая, должно быть, чувствует себя виноватой передо мной, и всех остальных, даже тех, кому неплохо было бы и поволноваться из-за меня (или из-за кого-нибудь другого). Например, Пирса и Антуанетту. Я прошу Его помочь этому несчастному, во власти которого я нахожусь. Он не допустит, чтобы меня изнасиловали, мучили, убили. Прошу у Него света.

Буквально. Дневного света.

Не могу, физически не могу примириться с этой абсолютной темнотой. Он купил мне ночник. Ложусь спать при свете, ночник горит рядом с кроватью. Раньше я просто не тушила свет.

Самое худшее — просыпаться утром. Просыпаюсь и в первые мгновения думаю, что я дома или у Кэролайн. Потом — словно удар. Вспоминаю, где я.

Не знаю, верю ли я в Бога. Я страстно молилась Ему, когда меня везли сюда, когда я думала, что скоро умру (слышу, как Ч.В. говорит: вот вам и доказательство, что не верите). Когда молишься, становится легче.

Получаются какие-то кусочки, обрывки. Не могу сосредоточиться. Я так долго думала о многом, что теперь не могу остановиться на чем-нибудь одном.

Но от этого становится спокойнее на душе. Если даже это только иллюзия. Как это бывает, когда подсчитываешь, сколько денег истратила. И сколько осталось.

15 октября.

Родителей у него не было. Воспитывался у тетки. Я хорошо ее вижу. Тощая, с бледным лицом и злым, плотно сжатым ртом, с хитрыми глазками, носит уродливые бесцветные шляпы, похожие на стеганый чехол для чайника, и совершенно помешана на борьбе с пылью и грязью. Пыль и грязь для нее — все, что выходит за пределы ее узенького и затхлого захолустного мирка.

Я сказала ему, он стремится найти свою мать, которую никогда не знал, но он, естественно, и слушать не стал.

Он не верит в Бога. Поэтому мне так хочется верить.

Рассказала ему о себе. О М. и П., этаким бодрым, безразличным тоном. Он знал про М. Видимо, весь город знает.

Придумала гениальную теорию: я должна помочь ему перестать считать себя мучеником.

Жизнь в тюрьме. Время тянется бесконечно.

* * *

Первое утро.

Он постучал в дверь и подождал десять минут (он так всегда делает). Не могу сказать, чтобы эти десять минут показались очень приятными, все разумные и утешительные доводы, которые мне удалось наскрести за ночь, моментально разбежались, оставив меня в полном одиночестве. Я стояла в этом подвале и говорила себе: «Если он это сделает, не сопротивляйся». Я собиралась сказать ему: «Делайте со мной что хотите, только не убивайте. Не убивайте меня, тогда вы снова сможете сделать это». Словно я рекламирую предмет долговременного пользования.

Но все было совсем по-другому. Он вошел, неловко остановился в дверях, с довольно глупым видом, и вдруг я его узнала, он ведь был без шляпы. Наверное, я запоминаю лица, не осознавая этого. Я его узнала, он работал в Ратуше, делопроизводителем. Это он выиграл баснословные деньги на скачках. Его фотографию поместили в городской газете. Мы еще говорили, что у него знакомое лицо.

Он попытался отрицать это, но покраснел. Он легко краснеет.

Проще простого заставить его занять круговую оборону. На лице застыло выражение врожденной обиды. Лицо — вытянутое, как морда у овцы. Нет, пожалуй, как у жирафа. Этакий длинный, неуклюжий жираф. Я забросала его вопросами, он не хотел отвечать, и все, что ему оставалось, это сделать вид, будто я не имела права их задавать. Будто на такое он вовсе не рассчитывал.

У него никогда не было девушки. Во всяком случае, такой, как я.

Девственно чистый юноша.

Высокий. Метр восемьдесят два. Сантиметров на двадцать выше меня. Очень худой, так что кажется еще выше ростом. Нескладный. Руки слишком велики, неприятные, мясистые, цвета сырой ветчины. Не мужские. Слишком широкие кисти. Слишком сильно выступающий кадык, слишком длинный подбородок; крылья носа красные, верхняя губа выдается над нижней. Голос такой, будто у него полипы в носу. И странные интонации. Какие-то промежуточные — интонации человека некультурного, старающегося говорить «культурно». Из-за этого он все время попадает впросак. Лицо слишком длинное. Тусклые темные волосы вьются, но кажутся жесткими, грубыми. Зачесаны назад, волосок к волоску. Пиджак спортивного покроя, брюки из шерстяной фланели, галстук с булавкой. Даже запонки.

То что называется «приличный молодой человек».

Выглядит существом абсолютно бесполым.

Часто с таким видом стоит, опустив руки по швам или убрав их за спину, будто не имеет ни малейшего представления, что ему с этими руками делать. Почтительно ждет моих приказаний.

Рыбьи глаза. Следят. И все. Никакого выражения.

Его манера поведения заставляет меня капризничать. Становлюсь похожей на привередливую богачку-покупательницу, а он — на продавца в магазине тканей. У него именно такой стиль. Притворно-униженный. «Всегда пожалуйста» или «простите великодушно».

Сижу, ем, читаю книгу, а он наблюдает. Скажешь ему: «Уходите» — уходит.

Он тайно следил за мной почти два года. Был безнадежно влюблен, чувствовал себя совершенно одиноким, сознавал, что я всегда буду «выше» его. Это было ужасно, он говорил так неловко, неуклюже. Он всегда ходит вокруг да около, ничего не скажет прямо, все обиняками, и все время оправдывается. Я сидела и слушала. Глаз не могла поднять.

Он раскрыл мне свою душу. Распустил нюни, хватило бы на весь этот кошмарный оранжевый ковер, что на полу. Когда он замолчал, мы посидели еще немного. Потом он собрался уходить, и я сказала ему, что все понимаю, что никому ничего не скажу, если он отвезет меня домой, но он попятился и вышел из комнаты. Я очень старалась показать ему, что и понимаю, и сочувствую, но, видимо, только напугала.

На следующее утро я сделала еще одну попытку, выяснила, как его зовут (какое злое совпадение!), была очень благоразумна, смотрела на него снизу вверх, упрашивала и опять напугала.

За обедом сказала ему, что вижу, как он стыдится того, что совершил, и что еще не поздно. Пытаешься достучаться до его сознания, и оно будто бы откликается, но уколов совести он не чувствует, ему не больно. «Да, мне очень стыдно, — говорит он, — я знаю, мне должно быть стыдно». Я сказала, он не кажется мне человеком жестоким. Он ответил: «Это первый жестокий поступок в моей жизни».

Может быть, и так. Значит, он просто копил силы.

Иногда мне кажется, он ведет себя очень умно. Хитроумно. Пытается вызвать мое сочувствие, изображая дело так, будто он весь во власти некоей третьей силы.

В тот вечер я больше не старалась быть благоразумной, разговаривала резко, срывалась. А он выглядел еще более обиженным, чем обычно. Ему замечательно удается выражение обиды на лице.

Оплетает меня паутиной своих обид.

Все время твердит, что он «не моего круга».

Я знаю, что я для него такое. Бабочка, которую он всю жизнь мечтал поймать. Помню, когда я впервые встретилась с Ч.В., он говорил, что коллекционеры — самые отвратительные из всех живущих на земле скотов. Он, конечно, имел в виду тех, кто коллекционирует произведения искусства. Тогда я его не поняла, я подумала, он просто стремится шокировать Кэролайн — и меня заодно. Но он, разумеется, прав. Коллекционирование — это антижизнь, антиискусство, анти — все на свете.

* * *

Я пишу в этой ужасной гробовой тишине так, будто чувствую себя нормально. Но это не правда. Мне так плохо, так страшно, так одиноко. Одиночная камера — невыносимо. Каждый раз, когда открывается дверь, мне хочется броситься прочь. Но теперь, я знаю, нельзя торопиться с побегом, нужно продумать все как следует. Перехитрить его. Планировать намного вперед.

* * *

Выжить.

16 октября

День. У нас в училище сейчас класс живой натуры. Неужели мир все еще существует? Солнце еще светит? Прошлой ночью мне померещилось, что я уже умерла. Это — смерть. Это — ад. В аду ведь не будет других людей. Только такие, как он. И дьявол не будет похож на дьявола и, может быть, будет даже довольно привлекательным, но похожим на него.

Сегодня утром я его рисовала. Надеялась, мне удастся передать сходство, чтобы проиллюстрировать все это. Получилось очень плохо, но ему понравилось. Он сказал, что заплатит ДВЕ СОТНИ гиней за эту мазню. Совершенно сошел с ума.

Из-за меня. Я — его безумие.

Годы напролет он искал, во что бы воплотить свое безумие. И нашел меня.

* * *

Не могу писать в этом безвоздушном пространстве. Никому. Когда рисую, всегда представляю себе, что кто-то вроде Ч.В. стоит у меня за спиной.

Все родители должны быть похожими на моих, тогда все сестры будут действительно сестрами друг другу. Как Минни и я.

Минни, моя хорошая!

Я здесь уже больше недели и очень о тебе тоскую, и тоскую без свежего воздуха, без новых лиц, без всех тех людей, которые так раздражали меня в метро, без свежих впечатлений, дарившихся мне каждый день, каждый час, если бы только я их тогда замечала! Я хочу сказать, если бы могла тогда оценить их свежесть и новизну. Больше всего я тоскую о свежем дневном свете. Не могу жить без света. Искусственное освещение — все линии лгут: так тяжко, почти готова мечтать о полной тьме.

Я еще не рассказала тебе, как пыталась бежать. Думала о побеге всю ночь, не могла заснуть, здесь такая духота, и живот у меня болел (он очень старается повкуснее готовить, но все напрасно). Я соврала, что кровать сломалась, и, когда он наклонился, бросилась бежать. Но не смогла захлопнуть дверь, и он поймал меня в наружном подвале. Зато сквозь замочную скважину я увидела дневной свет.

Он ни о чем не забывает. Закрепляет открытую дверь специальным засовом. Все равно стоило того. Целая замочная скважина дневного света. Первый раз за неделю. Он предвидел, что я попытаюсь запереть его в моем подвале и устроить побег.

После этого три дня подряд я позволяла ему лицезреть мою спину или — для разнообразия — мою сердитую физиономию. Я голодала. Спала. Когда я была уверена, что он не появится, я вставала с постели и немножко танцевала по комнате, читала книги по искусству, пила воду. Но не прикасалась к пище.

И я заставила его пойти на уступки. Его условия были — шесть недель. Неделю назад мне и шесть часов были бы чересчур. Я расплакалась. Он уступил, согласился на четыре. Я все так же боюсь оставаться с ним. Я изучила каждый сантиметр этого отвратительного подземелья, у меня такое чувство, что каменные своды разбухают, обволакивают и сжимают меня, как окаменелая раковина речной улитки. Но четыре недели все-таки не шесть. Такое ощущение, что у меня не осталось ни воли, ни сил, что меня заперло во всех смыслах этого слова.

Минни, вчера я ходила с ним наверх, в дом. Прежде всего — свежий воздух, свободное пространство, не каменный мешок три на три на пять (я все тщательно измерила), звезды над головой и чудесный-чудесный воздух, хоть и сырой и холодный, но все равно чудесный.

Я думала, может быть, удастся сбежать. Но он крепко держал меня за руку повыше локтя. Кроме того, он связал мне руки и заклеил пластырем рот. Было совсем темно. Темно и пусто. Никаких огней. Сплошная тьма. Я даже не знала бы, в какую сторону бежать.

Дом очень старый. Может быть, даже деревянный, внутри повсюду деревянные балки, полы проседают и очень низкие потолки. На самом деле — прелестный старый дом, но обставлен в мучительно «хорошем вкусе» по стандартам дамских журналов. Убийственные столкновения цветовых пятен, смешение стилей в обстановке, мещанская показуха, фальшивая старина, кошмарные медные украшения. А картины! Ты бы не поверила, если бы я попыталась описать эту безвкусицу. Он сказал, какая-то фирма занималась обстановкой дома. Должно быть, они сбагрили ему всю рухлядь, залежавшуюся у них на складе.

Ванна — какое наслаждение! Я знала, он может ворваться в любой момент, дверь не только не запирается, даже не прикрывается плотно (к полу привинчен деревянный брусок). Но я почему-то была уверена, что он не войдет. И это так замечательно — увидеть наконец ванну, полную восхитительной горячей воды, и нормальный унитаз; мне стало как-то почти безразлично, войдет он или нет. Я заставила его ждать долго-долго. За дверью. Он не возражал. Был «добрым».

Но я придумала, как отправить весточку о себе. Положу записку в пузырек и спущу в унитаз. Можно обвязать пузырек яркой ленточкой. Может быть, кто-нибудь и увидит. Кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь. В следующий раз так и сделаю.

Прислушивалась, может быть, услышу — идет машина. Ни одной. Слышала крик совы. Пролетел самолет.

Если бы люди знали, над чем они летят.

Все мы вот так и летим, каждый в своем самолете.

Окно в ванной забито досками. Огромные винты. Искала оружие. Повсюду — под ванной, за трубами. Нигде ничего. Только если бы и нашла, не знаю, как бы я его использовала. Я постоянно слежу за ним, а он — за мной. Не оставляем друг другу ни одного шанса. Он на вид не такой уж сильный, но все равно много сильнее, чем я. Нужно застать его врасплох.

Все кругом заперто-перезаперто. На входной двери в подвал есть даже ревун от воров.

Он все предусмотрел. Я думала, положу записку в белье, приготовленное для прачечной. Но он не сдает белья. Когда я его спросила про простыни, он сказал: «Я куплю новые, только скажите, когда надо».

Одна надежда на затею с унитазом.

Минни, это я не тебе пишу, просто разговариваю сама с собой.

Когда я вышла из ванной в блузке, которую он для меня купил — я выбрала наименее ужасную, — он встал. (Все это время он сидел у двери в ванную.) Я почувствовала себя словно юная красавица на балу, спускающаяся по великолепной мраморной лестнице. Он был сражен. Думаю, тем, что увидел меня в «его» блузке. И с распущенными волосами.

А может быть, просто его потрясло то, что я сорвала кляп. Ну, во всяком случае, я ему улыбалась и всячески подъезжала, и он позволил мне побыть без кляпа и даже походить по дому. Шел за мной по пятам. Я хорошо понимала, стоит сделать опрометчивый шаг, и он сразу бросится на меня.