КОЛЛЕКЦИОНЕР 7 страница

Ну-ну, говорю, дальше что?

— У меня есть одна подруга, а у нее — молодой человек, который в нее влюблен.

Ну, дальше, говорю. Потому что она тут остановилась. Думаю, чтоб посмотреть, попадусь я на эту удочку или нет.

— Он так ее любит, что решил ее похитить. И теперь она его пленница.

Какое совпадение.

— Не правда ли? Ну, естественно, она хочет вырваться на свободу, но не хочет причинить ему никакого вреда. И просто не знает, как ей следует поступить. Что бы вы ей посоветовали?

Иметь терпение, отвечаю.

— Что должно случиться, прежде чем этот человек отпустит ее на свободу?

Всякое может случиться.

— Ну хорошо. Оставим эту игру. Скажите мне, что я должна сделать, чтобы вы меня отпустили?

Я не мог ей ответить, я подумал, если скажу ей: «Останьтесь со мной навсегда», мы просто вернемся к тому, с чего все началось.

— Мы не можем стать мужем и женой. Вы мне не доверяете.

Пока нет.

— А если я соглашусь просто так? — Она перестала рисовать. Я не хотел отвечать на это.

— Так что же?

Я не думал, что вы тоже из таких.

— Но я же просто хочу выяснить, какую вы требуете плату.

Ну прямо как новую стиральную машину покупает, выясняет все «за» и «против».

Вы знаете, чего я требую.

— Но ведь именно этого-то я и не знаю!

Да знаете вы все прекрасно.

— О Господи. Послушайте. Ну отвечайте просто «да» или «нет». Вы хотите, чтобы я отдалась вам?

Когда мы в таких отношениях — нет.

— В каких мы таких отношениях?

Я думал, это вы у нас самая умная.

Она вздохнула, глубоко так. А мне нравилось ее дразнить.

— Вам кажется, я только ищу способа, как бы сбежать? Что бы я ни сделала, будет только ради этой цели? В этом все дело?

Я сказал «да».

— А если бы вы чувствовали, что я поступаю так из-за чего-то другого? Потому что вы мне нравитесь? Или потому, что мне этого хочется? Тогда бы вы этого хотели?

То, о чем вы говорите, я могу купить в Лондоне сколько угодно и когда угодно, лишь бы деньги были.

Это заставило ее замолчать. Она снова принялась рисовать. Потом говорит:

— Вы меня здесь держите вовсе не потому, что я кажусь вам привлекательной. Как женщина.

Я нахожу вас очень привлекательной. Самой привлекательной из всех.

— Вы — как китайская шкатулка. Вынимаешь одну коробочку, а в ней другая. И так без конца.

И продолжала рисовать. Больше мы не говорили. Я попытался было, только она сказала, это портит позу. И я замолчал.

Я знаю, что многие могут подумать: многие могут подумать, что я вел себя странно. Я знаю, многие мужчины только и думали бы, как воспользоваться ситуацией, и возможность была, и не один раз. И я мог бы воспользоваться этим своим тампоном. Усыпил бы и сделал все, что хотел, но я не из таких, вот уж точно, что не из таких. С ней было как, с ней было вроде как с гусеницей, которую до окукливания надо выкармливать три месяца, а ты пытаешься за три дня успеть. Я знал, ничего хорошего у нас не выйдет, она все время торопилась, спешила. Все теперь торопятся все поскорей заполучить, только подумать успеют о чем-нибудь, уже им хочется это заиметь, хоть в руках подержать, но я не такой, я старомодный, мне нравится думать о будущем и чтоб все шло своим чередом, всему свое время. Как дядя Дик, бывало, говорил: тише едешь — дальше будешь. Это когда большую рыбину вытягивал.

Вот чего она никогда не понимала, это что для меня самое важное было иметь ее при себе. При себе иметь — и все, этого мне было довольно. И ничего больше не надо было. Просто хотел при себе ее иметь и чтоб все волнения наконец кончились, чтоб все было спокойно.

* * *

Прошло еще два или три дня. Она теперь совсем мало говорила, но как-то после обеда спрашивает:

— Это ведь пожизненное заключение?

Ну, я видел, она это просто так сказала, поэтому не ответил.

— Может, нам все-таки попробовать восстановить дружеские отношения?

О'кей, отвечаю.

— Мне хотелось бы принять ванну.

О'кей.

— Сегодня? И можно, мы посидим наверху? Все дело в этом подвале. Иногда я здесь просто рассудок теряю, так хочется отсюда выбраться.

Посмотрим.

Ну, на самом-то деле я, конечно, дрова в камине разжег и все приготовил. Убедился, что все везде в порядке и ей ничего под руку не попадется, чтоб на меня наброситься. Нет смысла притворяться, что я ей по-прежнему доверял.

Ну, она пошла наверх, ванну принимать, и все было вроде как раньше. Когда она вышла, я связал ей руки, рот не стал заклеивать и спустился следом за ней в залу. Я еще обратил внимание, что она надушилась теми французскими духами и волосы в высокую прическу уложила, как тогда, и халатик на ней был темно-вишневый с белым, я ей его в Лондоне купил. Ей хотелось выпить хереса, мы его тогда так и не допили (оставалось еще целых полбутылки), и я налил вино в бокалы, а она стояла у камина, глядела на огонь и протягивала к огню то одну босую ногу — погреть, — то другую. Так мы стояли и пили, молча, ни слова не говоря, только она пару раз глянула на меня странно так, вроде она знает что-то, о чем я не догадываюсь, и я из-за этого ужасно заволновался.

Ну, она выпила еще бокал, очень быстро, и минуты не прошло, и еще попросила.

Потом говорит: «Сядьте». И я сел на диван, она сама показала куда. И все смотрит на меня так странно. Через минуту подошла и встала передо мной и переминается с ноги на ногу. Потом вдруг как-то извернулась, раз — и оказалась у меня на коленях. Ну, прямо застала меня врасплох. Как-то удалось ей руки мне за голову закинуть, и — хлоп — она меня уже целует, да прямо в губы. Потом голову мне на плечо положила. И говорит:

— Ну что же вы совсем застыли? Не надо так. Постарайтесь расслабиться.

Я словно остолбенел. Никак такого не ждал. А она говорит:

— Обнимите меня. Вот так. Разве вам неприятно? Я не слишком тяжелая?

И опять голову мне на плечо положила, а мне пришлось руки ей на талию положить, чтоб не упала. Она была вся такая теплая, душистая, и надо сказать, ворот халатика у нее раскрылся довольно низко и подол распахнулся до колен, но ей вроде было все равно, вроде и не замечает, и ноги положила на кушетку.

Что это вы затеяли? — спрашиваю.

— Вы очень напряжены, — отвечает. — Не надо так. И не волнуйтесь так, не нужно.

Ну, я попытался расслабиться. Она тихонько так лежала, только я чувствовал, что-то во всем этом было не правильно.

— Поцелуйте меня, — говорит.

Ну, тут я понял, она и правда что-то затевает. Растерялся, не знал, как быть. Поцеловал ее в маковку.

— Не так.

Не хочу, говорю.

Она села, но с колен моих не слезает и глаза на меня подняла.

— Не хотите?

Я отвернулся. Это было трудно, ведь она связанными руками обнимала меня за шею, и я не знал, что сказать, как ее остановить.

— Почему же? — спрашивает и вроде смеется надо мной.

Боюсь, я могу слишком далеко зайти.

— Но ведь и я могу.

Я понял, она опять смеется надо мной, издевается.

Я знаю, какой я, говорю.

— Какой же?

Не такой, какие вам нравятся.

— Разве вы не знаете, что бывают моменты, когда каждый мужчина становится привлекательным? Нет?

И как-то вроде потрепала меня по голове, ну, как если бы я глупость сказал.

Не знал до сих пор, говорю.

— Так в чем же дело?

В том, к чему все это может привести.

— Зачем думать о том, к чему это может привести? О Господи, что же вы, совсем ничего не понимаете?

И вдруг опять стала меня целовать, и губы приоткрыла, даже язык чувствовался.

— Вам неприятно? — спрашивает.

Ну, пришлось сказать, мол, да, конечно, приятно. Но я же не знал, что она на самом деле затеяла, и из-за этого все время нервничал, плюс к тому, что и так уже весь изнервничался, все эти поцелуи и всякое такое кого хочешь выбьют из колеи.

— Ну, поцелуйте меня. Не бойтесь. — И потянула мою голову вниз, к себе. Пришлось ее поцеловать. Губы у нее были очень приятные. Нежные.

Я знаю, я слабовольный. Надо было ей тогда же прямо сказать, чтобы перестала, что она ведет себя отвратительно. С ней я был слабовольным. Вроде и не хотел, а все делал против воли, вроде кто меня на аркане тащил.

Она опять прислонилась щекой к моему плечу, лица стало не видно.

— Неужели вы до меня ни с кем не целовались? Я — первая?

Глупости какие.

— Перестаньте же волноваться, не думайте ни о чем. И стесняться не надо, ничего стыдного в этом нет. — И опять лицо ко мне подняла, и опять стала меня целовать и глаза закрыла. Конечно, надо помнить, что она ведь хереса целых три бокала выпила. Ну, тут совсем уж такое получилось, что я прямо не знал, куда деваться. Я весь так ужасно возбудился, а ведь прекрасно знал (еще в армии от кого-то слышал), что если ты настоящий джентльмен, то должен держаться до самого главного момента, так что я просто не знал, как быть. Я подумал, она оскорбится, и постарался сесть попрямее, чтоб она ничего не заметила, и колени повыше поднял. Она отстранилась и спрашивает:

— Что-нибудь не так? Я сделала вам больно?

Да, говорю.

Она слезла с моих колен и руки свои связанные с моей шеи сняла, но все еще сидела очень близко.

— Вы руки мне не развяжете?

Я поднялся с дивана. Мне было так стыдно, что пришлось отойти к окну и сделать вид, что поправляю штору. Все это время она внимательно за мной наблюдала, встала на коленки на диване, на спинку оперлась и смотрит.

— Фердинанд, что случилось?

Ничего, говорю.

— Не нужно бояться.

Я и не боюсь.

— Ну, тогда идите сюда. И свет погасите. Пусть останется только огонь в камине.

Я сделал, как она хотела. Выключил все лампы, но вернулся и снова встал у окна.

— Ну идите же сюда. — И таким тоном зовет, что трудно не поддаться.

Я говорю, все это не то, вы притворяетесь.

— Вы так думаете?

Вы и сами это знаете.

— Ну как мне убедить вас, если вы даже не хотите ко мне подойти.

Я не двинулся с места. Я тогда уже понял, что все это — ужасная ошибка. Тогда она подошла к камину и встала перед огнем. Я уже не чувствовал возбуждения, только какой-то холод, вроде внутри у меня все замерзло. Удивительно. А она говорит:

— Давайте посидим у огня.

Мне и тут хорошо, отвечаю.

Ну, тут вдруг она подошла ко мне, взяла мою руку в свои и повела к камину. Я уступил, позволил ей это сделать. У камина она протянула мне руки и так посмотрела на меня, пришлось их развязать. Она сразу подошла близко-близко и опять меня поцеловала, ей для этого пришлось на цыпочки встать.

А потом она совершила свой самый отвратительный поступок.

Я глазам своим поверить не мог, она отступила на шаг от меня, развязала халатик, а под ним — совсем ничего. Стоит совсем голая. Я только взглянул мельком и сразу отвернулся, а она стояла так, улыбалась и ждала. Понятно было, ждала, чтоб я сделал следующий шаг. Подняла руки, стала шпильки из прически вынимать, чтоб волосы распустить. Это все специально, чтоб меня спровоцировать, стоит так, совсем раздетая, и тени на ней и блики от огня в камине. Я своим глазам не верил. Приходилось верить, конечно, только я никак не мог поверить, что это все на самом деле происходит, что это в самом деле она.

Это было ужасно, мне было нехорошо, я весь дрожал, и хотелось очутиться на краю света, подальше отсюда. Это было хуже, чем с той проституткой, ту ведь я нисколько не уважал, а с Мирандой не знал, куда деваться от стыда.

Так мы стояли у камина, она прямо передо мной, и тут она головой встряхнула, и волосы рассыпались по плечам, а я прямо сгорал от стыда. Что она дальше сделала, подошла поближе и стала стягивать с меня пиджак, потом галстук, потом стала пуговицы на рубашке расстегивать, одну за другой. Я был как воск у нее в руках. Потом стала стягивать с меня рубашку.

А я все думал, прекратите, прекратите, это все не правильно, это не то, но сказать вслух — воли не хватило. Я с ней был совсем слабовольный. Ну а дальше что было, дальше я оказался совсем раздетый рядом с ней, и она прижалась ко мне, обняла, только я весь застыл, будто это и не я вовсе, и она уже не она, а кто-то другой. Я знаю, я повел себя не так, как ведут все нормальные мужчины в таких случаях, я не сделал, чего от меня ждали, а она… не буду говорить здесь, как она себя повела, только я от нее в жизни такого не ожидал. Легла рядом со мной на диван и всякое такое, а у меня внутри все сжалось и ком к горлу подступил.

Из-за нее я выглядел полным дураком. И я знал, что она подумала, она подумала, вот почему я к ней всегда уважительно относился. Я хотел ей доказать, что могу, что не поэтому, что я по-настоящему ее уважал. Я хотел, чтоб она поняла, что я все это умею, только не хочу, потому что это унижает меня и унижает ее, что мы должны быть выше этого, потому что все это отвратительно.

Ну, мы лежали так довольно долго, молчали, и я представлял, как она меня презирает, считает, что урод какой-то.

Потом она встала с дивана, опустилась на колени передо мной и стала гладить меня по голове.

— Это все не важно, — говорит, — это случается со многими мужчинами, не огорчайтесь.

Послушать ее, так она прямо уж такая опытная, опытнее не бывает.

Опять отошла к камину, надела халатик и села у огня, а сама все смотрит на меня, глаз не сводит. Я оделся. Сказал ей, мол, знаю, у меня это никогда не получится. Сочинил длиннющую историю, чтобы она меня пожалела. Конечно, все это было сплошное вранье, не знаю, поверила она или нет, только я ей наговорил такого… Что вроде я могу испытывать глубокое чувство любви и желание могу испытывать, но не могу его на деле осуществить, что, мол, поэтому не могу ее отпустить, она должна быть всегда со мной.

— Но разве вам неприятно, когда вы прикасаетесь ко мне? Мне кажется, вам хотелось меня поцеловать.

Я сказал, все дело в том, что следует за поцелуями.

— Это я виновата. Я напугала вас. Я не должна была этого делать.

Да нет, вы не виноваты. Просто я не такой, как другие. Никто этого не понимает.

— Я понимаю.

Я во сне часто вижу, как я это делаю. Только на самом деле я на это неспособен.

— Танталовы муки, — говорит. Потом объяснила, кто такой Тантал.

Потом долго молчали. Мне ужасно хотелось дать ей наркоз. Отнести вниз, освободиться от всего этого. Хотелось остаться в одиночестве.

— А что за доктор сказал вам, что вы никогда не сможете стать мужчиной?

Обыкновенный доктор. (Это все было вранье, я в жизни ни у какого врача не был.) — Психиатр?

Еще в армии. Да, психиатр.

— А меня вы видите во сне?

Конечно.

— Как?

По-разному.

— И эротические сцены вам тоже снятся?

И все продолжает на ту же тему, никак не слезет со своего конька.

Ну, снится, что я вас обнимаю. И все. Что мы спим вместе, бок о бок, а за окном ветер и дождь. Всякое такое.

— Хотите, мы так и сделаем? Хотите, попробуем сегодня?

Это все равно не поможет.

— Я останусь с вами, если вы этого хотите.

Не хочу, отвечаю. Лучше бы вы этого вообще не затевали.

Она замолчала надолго. Казалось, целую вечность молчала. Потом говорит:

— Как вы думаете, почему я так поступила? Чтобы купить себе свободу?

Ну, не из любви же.

— Сказать вам? — И встала. — Поймите, сегодня я поступилась всеми своими принципами. Да, конечно, чтобы купить себе свободу. Конечно, я думала об этом. Но я действительно хочу помочь вам. Прошу вас, поверьте мне. Я хочу, чтобы вы поняли, я хотела показать вам, что секс — это полноправная часть жизни, ну, если хотите, род деятельности, такой же деятельности, как и всякая другая. В этом нет ничего постыдного, грязного, просто двое дарят друг другу свои тела. Это — как танец. Как игра.

Кажется, она ждала, что я скажу что-нибудь, ждала ответа, но я промолчал, пусть выскажется.

— Знаете, я для вас сделала то, чего никогда в жизни не делала ни для одного мужчины. И… ну, я думаю, вы тоже должны что-то для меня сделать.

Я, конечно, сразу понял, к чему она ведет, какую хитрую игру затеяла. И все это в кучу слов обернула, чтобы заставить человека почувствовать себя и вправду должником перед ней, вроде и не она первая все это затеяла.

— Пожалуйста, не молчите, скажите что-нибудь.

Что? — говорю.

— Ну, хотя бы, что вы понимаете, что я хотела сказать.

Я понимаю.

— И все?

Мне не хочется разговаривать.

— Вы ведь могли сразу мне сказать. Могли остановить меня в самом начале.

Я пытался.

Она опустилась на колени перед огнем.

— Фантастика какая-то. Мы теперь еще дальше друг от друга, чем были.

Я говорю, вы раньше меня терпеть не могли, а теперь небось еще и презирать стали.

— Мне жаль вас. Мне жаль, что вы такой и что вы не видите, какая я.

Я очень хорошо вижу, какая вы. Не думайте, что я и на это неспособен.

Очень резко я ей это сказал, сыт был по горло. Она обернулась ко мне, потом согнулась вся, лицо в ладони спрятала. Вроде бы слезу пустила. Думаю, опять притворялась. Наконец сказала, тихо так:

— Пожалуйста, отведите меня вниз.

Ну, мы отправились вниз. Когда уже были у нее в комнате, я руки ей развязал и собирался уйти, она повернулась ко мне и говорит:

— Мы же видели друг друга обнаженными, наши нагие тела соприкасались. Мы не можем, не должны стать еще более чужими друг другу!

* * *

Когда я от нее вышел, я был все равно как сумасшедший. Не могу толком объяснить. Не спал всю ночь. Все вспоминал и вспоминал, как на картинке видел, вот стою голый, вот лежу, и как себя вел, и что она могла подумать. Прямо видел, как она смеется надо мной там, у себя внизу. Стоило только об этом подумать, как все тело начинало гореть, вроде я весь становился красный. Хотелось, чтоб навеки осталась эта темнота.

Я ходил и ходил у себя наверху, много часов подряд. В конце концов сел в свой фургон и помчался к морю. Здорово быстро ехал, было все равно, что со мной может случиться.

Я был на все способен. Мог запросто ее убить. Все, что я потом сделал, все было из-за этой ночи.

Получалось вроде, что она была глупая, глупая как пробка. Конечно, на самом-то деле это было не так, просто она не понимала, какая любовь мне нужна. Как правильно со мной себя вести. На самом-то деле много было способов доставить мне удовольствие.

Она была как все женщины, ничем не отличалась. Шарики у нее в одну только сторону крутиться могли.

Я ее больше не уважал. Она меня разозлила, я долго не мог успокоиться.

Потому что я все это прекрасно мог.

Эти фотографии (когда я ей наркоз дал) — я на них иногда смотрел. С ними-то мне не надо было торопиться. И они мне не дерзили. Так что я все мог.

Этого она так никогда и не узнала.

* * *

Ну, на следующее утро я спустился к ней, и все было так, вроде ничего и не случилось. Она ни словечка об этом, и я тоже. Я принес ей завтрак, она сказала, ей в Луисе ничего не нужно, потом она вышла в наружный подвал походить, потом я ее запер и ушел. На самом-то деле я пошел и лег спать.

Вечером все было по-другому.

— Я хочу с вами поговорить.

Да? — говорю.

— Я все способы перепробовала. Остался только один. Я решила опять начать голодовку. Не буду есть, пока вы меня не отпустите.

Спасибо за предупреждение, говорю.

— Если только…

Ах, имеется еще «если только…».

— Если только мы не придем к соглашению.

И вроде бы ждет чего-то.

Что ж, послушаем, говорю.

— Я готова согласиться с тем, что вы не сразу меня отпустите. Но я не согласна больше жить здесь, в подвале. Если уж я пленница, я хочу быть пленницей наверху. Мне нужен дневной свет и свежий воздух.

Всего-навсего, говорю.

— Всего-навсего, — отвечает.

И, полагаю, прямо с сегодняшнего вечера?

— Во всяком случае скоро.

Полагаю, мне следует пригласить столяра и декораторов и всякое такое.

Она вздохнула, видно, до нее стало доходить.

— Не надо так. Пожалуйста, не надо так. — А сама смотрит так странно. — Откуда этот сарказм? Я ведь не хотела вас обидеть.

Все это было бессмысленно. Она всю романтику во мне убила, стала для меня такой же, как все женщины, я ее не мог больше уважать, ничего в ней не осталось достойного уважения. И видел я, к чему вся эта игра, стоило ее только выпустить из подвала, и с концами, считай, сбежала.

Ну, все-таки я что подумал, я подумал, ни к чему мне опять все эти дела с голодовкой и всякое такое, лучше выиграть время.

Как скоро? — говорю.

— Вы могли бы держать меня в одной из спален. Можно ведь все окна забить и запереть. Я бы там спала. И может быть, вы иногда разрешали бы мне посидеть у открытого окна, связанной и с кляпом во рту. Это все, о чем я прошу.

Это все, говорю. Интересно, что скажут люди, когда я окна в доме забью?

— Я лучше умру от голода, чем останусь жить в этом подвале. Ну, держите меня в цепях там, наверху. Я на все согласна. Только позвольте мне дышать свежим воздухом и видеть свет дня.

Я подумаю.

— Нет, ответьте сейчас.

Вы забыли, кто здесь хозяин.

— Сейчас.

Не могу ответить вам сейчас. Мне надо подумать.

— Хорошо. Завтра утром. Либо вы скажете, что я могу пойти наверх, либо я не прикоснусь к пище. И это будет равносильно убийству.

Она была прямо в ярости. Злая такая. Я повернулся и вышел.

* * *

В ту ночь я все хорошенько обдумал. Я знал, надо протянуть время, сделать вид, что я на все согласен. Только надо, как говорится, проделать все необходимые телодвижения.

И еще кое-что обдумал, такое, что мог сделать, когда дело до дела дойдет.

На следующее утро, когда я к ней спустился, я сказал, мол, все как следует продумал, что, мол, ее можно понять, и я всесторонне это все рассмотрел и всякое такое, и что одну комнату наверху можно переделать, только на это понадобится неделя. Я думал, опять начнет дуться, но все прошло о'кейно.

— Только учтите, если это всего лишь новая отсрочка, я объявлю голодовку.

Завтра же начну этим заниматься, говорю. Но ведь понадобятся доски и специальные засовы. Их достать тоже не так просто, пару дней придется только на это потратить.

Она только взглянула, жестко так, ну а мне-то что, я взял ведро и пошел выносить.

После этого все шло нормально, исключая, что я все время должен был притворяться. Мы не так уж много разговаривали, но она мне больше не дерзила.

Раз вечером она заявила, что ей нужно принять ванну и заодно посмотреть на ту комнату и что уже сделано. Ну, я знал, что так случится, приготовил доски, все так устроил, чтоб выглядело, вроде я всерьез в этой спальне окном занимаюсь (оно выходило в сад). Она сказала, что ей хотелось бы поставить в этой комнате старое виндзорское кресло (совсем как в прежние времена попросила меня о чем-то), ну, я на следующий день купил и принес к ней в подвал — показать. Она говорит, нет, сюда не нужно, его место там, наверху. И все эти вещи (в смысле обстановки), которые у нее в подвале стояли, ей наверху не нужны, их место здесь. После того, как она увидела ту комнату и дырки для винтов уже просверленные, она вроде поверила, что я такой дурак и разрешу ей перебраться наверх.

План был такой, что я спущусь за ней, отведу ее наверх, мы поужинаем, а потом она проведет свою первую за все это время ночь наверху и утром увидит дневной свет.

Иногда она даже бывала веселой, а мне было смешно. Ну, смеяться-то я смеялся, а только когда срок наступил, я ужасно разволновался.

Первое, что она заявила, когда я к ней пришел в шесть часов вечера, это что она заразилась от меня насморком, который я подцепил в парикмахерской в Луисе.

Но она была веселая, острила, распоряжалась и, конечно, торжествовала, смеялась надо мной исподтишка. Только ведь известно, хорошо смеется тот, кто смеется последний.

— Вот, я собрала вещички для сегодняшнего вечера. А все остальное вы сможете перенести завтра. Все уже готово?

Она уже спрашивала об этом за обедом, и я сказал «да».

Да, говорю, готово.

— Тогда пошли, — говорит, — вы хотите меня опять связать?

Вот что, говорю, есть одно условие.

— Условие? — и прямо с лица спала. Видно, все сразу поняла.

Я вот все думал, говорю.

— Да? — и глаза прямо огнем горят.

Мне хотелось бы сделать несколько снимков.

— Еще? Но вы уже много раз меня фотографировали.

Мне нужны другие снимки.

— Не поняла, — говорит. Только я видел, все она прекрасно поняла.

Я хочу сфотографировать вас в том виде, в каком вы были тогда вечером, говорю.

Она села на край кровати.

— Продолжайте.

И вы должны выглядеть так, будто вы позируете с удовольствием. И позы должны быть, какие я скажу.

Ну, она сидела там, на краешке кровати, и молчала — ни слова. Я думал, она хотя бы рассердится. А она сидит, платком нос утирает, и все. Потом говорит:

— И если я соглашусь?..

Тогда и я выполню свою часть договора. Я должен иметь средство защиты, говорю, обеспечить свою безопасность. Мне нужно так вас сфотографировать, чтоб вам стыдно было, если кто эти снимки увидит.

— Вы хотите сказать, что, если вы меня фотографируете в непристойных позах, я не посмею обратиться в полицию, когда вырвусь отсюда?

Да, примерно так. Только зачем же в непристойных. Просто чтоб вам было стыдно эти фотографии обнародовать. Это будут вполне художественные фотографии.

— Нет.

Я ведь только прошу вас сделать то, что вы без всякой просьбы сами сделали несколько дней назад.

— Нет, нет, нет.

Теперь-то я раскусил, какую игру вы затеяли, говорю.

— Я знаю, в тот вечер я повела себя не правильно. Я это сделала потому… Я была в отчаянии оттого, что между нами — только злоба, подозрительность, ненависть. А то, о чем вы просите, — совсем иное. Это гнусно.

Не вижу разницы.

Она встала и отошла в глубь комнаты, подальше от меня.

Вы ведь уже сделали так разок, говорю, что вам стоит сделать это еще раз?

— Господи, прямо сумасшедший дом какой-то, — говорит и оглядывает комнату, вроде к кому другому обращается, а меня тут и нет вовсе или вроде сейчас она все стены тут разнесет.

Или вы это сделаете, или вам придется сидеть взаперти. Обходиться без прогулок, без хождений наверх, без ванн. Без ничего.

Говорю ей, вам на какое-то время удалось меня надуть. Больше не выйдет. Вы только и мечтаете, как бы удрать отсюда. Одурачить и полицейских на меня напустить. Чем вы лучше уличной девки? Я вас уважал, думал, вы выше этого, а вы что сделали? Я-то думал, вы не такая, как все. А вы не лучше других. На все готовы, на любую гадость, только бы заполучить то, что вам надо.

— Перестаньте, — кричит, и слезы у нее льются.

В Лондоне я могу сколько угодно таких иметь, да еще и поопытнее вас. И делать с ними могу все, что душе угодно.

— Вы — грязный, гадкий, отвратительный выродок.

Валяйте, валяйте. Какой язык — вполне в вашем стиле.

— Вы попираете все законы человечности, извращаете нормальные отношения, втаптываете в грязь все то прекрасное, что может происходить между мужчиной и женщиной…

Уж чья бы корова мычала, говорю, лучше вспомните-ка, кто первый одежки-то снял. Сами напросились, вот и получайте.

— Вон отсюда, — прямо криком кричит.

Да или нет, говорю.

Она схватила со стола пузырек с тушью и швырнула в меня. С тем я и ушел. Запер дверь на засов. Ужин ей не понес, решил, пусть пар повыпустит сначала. Сам съел курицу, которую ей на всякий случай приготовил, и выпил шампанского, а остатки вылил в раковину.

* * *

Не могу толком объяснить, только я был доволен. Я понял, раньше я был слабовольный, теперь — отплатил за все, что она мне говорила, за все, что обо мне думала. Походил у себя наверху, заглянул в ту комнату — даже посмеялся, что она так и осталась внизу: подумал, теперь-то ты ниже меня во всех смыслах, так теперь и будет всегда. Может, раньше она такого и не заслуживала, но потом-то так себя повела, что вполне это все заслужила. Теперь у меня были веские причины ее проучить, чтоб знала что к чему.

* * *

Ну, в конце концов я заснул. Сначала посмотрел на ее старые фотографии, в кое-какие книжки заглянул, кое-каких идей поднабрался. Была одна такая книжка, называлась «Туфельки», с очень интересными фотографиями: в основном женские ноги, в разных туфельках, а на некоторых снимках во весь рост девушки в туфельках, и больше ничего на них, иногда только туфельки и поясок. Очень необычные снимки — настоящее искусство.

Однако утром, когда я спустился в подвал, я постучал и подождал какое-то время, как всегда делал, а когда вошел, очень удивился: она была еще в постели, заснула прямо в чем была, только покрывалом накрылась, и в первый момент вроде не могла сообразить, где она и кто я такой; ну, я стоял и ждал, что она на меня накинется, как раньше, но она села на край кровати, согнулась, руки на колени положила и лицо в ладони опустила, вроде все вокруг сплошной кошмар и она не хочет, не желает просыпаться.

Потом закашлялась. Грудной такой кашель. Вид у нее был кошмарный.