КОЛЛЕКЦИОНЕР 3 страница

Вовсе нет. Я к вам со всем уважением. Я не из таких. Сказал это очень резко.

— Тогда вы сумасшедший. Хороший и добрый, но сумасшедший. — И отвернулась. Потом:

— Вы ведь не станете отрицать, что сочинили все про мистера Синглтона?

Я хотел вам помягче все объяснить.

— Объяснить что? — спрашивает. — Насилие? Убийство?

Я этого не говорил, отвечаю. Как-то в разговорах с ней мне все время надо было защищаться. Раньше, в мечтах, все было наоборот.

— Зачем я здесь?

Вы — моя гостья.

— Ваша гостья?

Она поднялась с кресла, встала за спинкой, оперлась на нее, глаз с меня не сводит. Синий свитер она сняла, стоит, темное шерстяное платьице, как школьная форма, и белая блузка под ним, пуговка у горла расстегнута. Волосы стянуты в косу. Лицо такое нежное. И храброе. И вот, сам не знаю отчего, вдруг представил, как она сидит у меня на коленях, тихо-тихо, и я так ласково провожу рукой по ее светлым шелковистым волосам, волосы рассыпались свободно, потом уже я видел, как она их распускала.

И вдруг я сказал, я люблю вас. С ума схожу.

Она говорит, таким странным, очень серьезным тоном:

— Я вижу. — И отвернулась.

Я знаю, это старомодно — признаваться в любви, я вовсе не собирался этого делать, во всяком случае не в этот момент. В мечтах всегда было так, что вот наступает такой день, мы смотрим друг другу в глаза, целуемся и ничего не говорим, только уж после всего. Один парень в армии, Нобби его звали, он все про женщин знал, так вот он говорил, нельзя никогда им говорить, что любишь. Даже если в самом деле любишь. Если уж надо сказать: «Я тебя люблю», то шутливым тоном, он говорил, вот тогда они будут за тобой бегать. Чтоб своего добиться, надо быть твердым. Глупо получилось. Я сто раз говорил себе, что нельзя так, пусть это получится естественно, и у нее, и у меня — у обоих. Но когда она уже была тут, у меня голова кругом пошла, я и потом часто говорил не то, что хотел.

Конечно, я не все ей рассказал. Рассказал, как работал в Ратуше и смотрел на нее в окно, мечтал о ней; как она себя вела, какая у нее походка и как много она значила в моей жизни, и как выиграл деньги, и что знал, она и не взглянет никогда в мою сторону, хоть еще сто раз выиграй, и какой я одинокий. Когда я замолк, она сидела на кровати, разглядывала ковер на полу. Мы молчали довольно долго. Слышно было только, как бурчит вентилятор в наружном подвале.

Мне было неловко. Сидел весь красный.

— Вы полагаете, что, если станете держать меня здесь, как пленницу, я смогу полюбить вас?

Я хочу, чтобы вы меня получше узнали.

— Но ведь пока я здесь, вы останетесь для меня всего лишь похитителем. Это вы понимаете?

Я встал. Не хотел больше с ней оставаться.

— Постойте, — говорит и идет ко мне. — Я обещаю вам. Я понимаю. Честное слово. Отпустите меня. Я никому ничего не скажу, и ничего не случится.

Тут она впервые взглянула на меня по-доброму. Ее глаза говорили, доверься мне, поверь, — ну прямо как словами. Смотрит на меня снизу вверх, глаза вроде улыбаются, сама волнуется, чуть не дрожит.

— Вы же можете. Мы могли бы стать друзьями. Я бы помогла вам. — И смотрит снизу вверх, мне в глаза.

— Еще не поздно, — говорит.

Не могу передать, что я тогда чувствовал, просто больше не мог, должен был уйти; она причиняла мне такую боль. Закрыл дверь и ушел. Даже «спокойной ночи» не сказал.

* * *

Никто не поймет, все подумают, я просто добивался, чего все добиваются. Бывало, когда я смотрел на картинки в тех книгах, до ее появления в моем доме, я и сам так думал, а бывало, и сам не знал, чего хочу. Только когда она появилась, все стало по-другому, я уже не думал про те книги или как она будет позировать для снимков, такие вещи стали казаться мне отвратительными, я ведь знал, что они и ей отвратительны. В ней было что-то такое хорошее, что я и сам становился, не мог не стать, таким же хорошим, видно было, она ничего другого от меня и не ждет. Я хочу сказать, когда она в самом деле появилась, была тут, рядом, все остальное казалось таким дурным, противным. Она была другая, не такая, как те женщины, которых совсем не уважаешь и тебе все равно, что бы ты ни делал. Ее нельзя было не уважать. И надо было вести себя осторожно.

* * *

В ту ночь я почти не спал: меня просто поразило, как все вышло, что я ей рассказал так много всего в первый же день, и как ей удалось выставить меня дураком. Были минуты — мне хотелось сбежать вниз и отвезти ее назад в Лондон, как она просила. А потом уехать за границу. Но представил ее лицо и косичку, заплетенную неровно и как-то криво лежавшую на спине, и как она стоит, как движется по комнате, ее огромные ясные глаза и понял — не смогу ее отпустить.

После завтрака — на этот раз она съела немножко овсянки и выпила кофе — мы совсем ни о чем не говорили. Когда я пришел, она уже встала и оделась, и постель была застелена не так, как раньше, должно быть, в эту ночь она все-таки спала. Ну, когда я уже уходил, она говорит:

— Мне хотелось бы поговорить с вами.

Я остановился.

— Сядьте, — говорит.

Я сел на стул у ступеней.

— Послушайте, это же безумие. Если вы действительно любите меня, если вкладываете в слово «любить» его истинный смысл, вы просто не можете хотеть, чтобы я оставалась здесь пленницей. Вы же видите, мне здесь плохо. Воздух… ночью я не могу дышать, я просыпаюсь с головной болью. Я умру, если останусь здесь надолго.

Она была в самом деле огорчена и встревожена.

Обещаю, это будет не очень долго.

Она встала, подошла к комоду, смотрит на меня пристально.

— Как вас зовут? — спрашивает.

Клегг, говорю.

— Нет, как ваше имя?

Фердинанд.

Она быстро взглянула на меня, глаза такие умные.

— Это не правда, — говорит.

А у меня в пиджаке, в кармане, лежал бумажник с инициалами, тисненными золотом, я себе еще в Лондоне купил, показываю ей. Она же не знает, что «Ф» означает Фредерик. А мне всегда нравилось имя Фердинанд, даже еще до того, как увидел Миранду.

В нем слышится что-то благородное, заграничное. Дядюшка Дик меня иногда называл «лорд Фердинанд Клегг». В шутку. Маркиз де Жук, такой титул мне придумал.

Такое имя мне дали, говорю.

— Вас, видимо, называют Ферди, сокращенно, или Ферд?

Нет, всегда только Фердинанд.

— Послушайте, Фердинанд, я не знаю, что вы нашли во мне, почему полюбили. Может быть, и я могла бы полюбить вас. Но не здесь же. Я… — Казалось, она не знает, что сказать, это было совсем для нее необычно. — Я люблю мягких, добрых людей. Но я никак не смогла бы полюбить вас в этом подвале. Не только вас, никого другого. Никогда.

Я говорю, я ведь просто хочу узнать вас получше.

Она присела на край комода, внимательно следила, какое впечатление производят ее слова. В мою душу закралось подозрение. Я понял — это проверка.

— Кто же похищает людей, чтобы узнать их получше?

Я очень хочу узнать вас получше. В Лондоне у меня не было бы такой возможности. Я ведь не очень умный и всякое такое. Не вашего уровня. В гробу вы видали таких, как я, там, в вашем Лондоне.

— Это несправедливо. Я ведь не сноб. Я сама снобов терпеть не могу. Никогда не сужу по первому впечатлению.

Это я не про вас, говорю.

— Ненавижу снобизм, — говорит, прямо с яростью какой-то. У нее была манера некоторые слова с силой выговаривать, с нажимом.

— У меня в Лондоне есть друзья из — ну, как это говорится — из рабочих, то есть из семей рабочих. Мы просто не придаем этому значения.

Ну да, вроде Питера Кэйтсби, говорю. (Это тот парень со спортивной машиной.) — Питер? Да я его не видела уже целую вечность. Он просто богатый балбес и мещанин к тому же.

А я прямо как сейчас вижу: шикарный спортивный автомобиль и она туда садится. Не мог ей поверить.

— Наверное, про меня уже есть в газетах.

Не читал.

— Вас могут посадить надолго.

Стоит того, отвечаю, даже если пожизненно.

— Я обещаю, я клянусь вам, если вы меня отпустите, я никому не скажу. Я придумаю что-нибудь, как-нибудь всем объясню. Устрою так, что мы будем часто видеться, сколько вы захотите, в любое время, когда нет занятий, никто ничего не будет знать, только вы и я.

Не могу, отвечаю. Не теперь. Чувствовал себя, вроде я — какой-то жестокий деспот, так она умоляла.

— Если вы меня теперь отпустите, я смогу восхищаться вами. Думать, ведь я была целиком в его власти, но он великодушен и повел себя как истинный джентльмен.

Не могу, говорю. И не просите. Пожалуйста, не просите об этом.

— Я думаю, такого человека, как вы, интересно узнать поближе. — И сидит очень прямо на краю комода, смотрит пристально.

Мне надо идти, говорю. И бросился прочь, так заторопился, что запнулся о верхнюю ступеньку. Она спрыгнула с комода и стоит, смотрит вверх на меня, лицо такое странное.

— Ну, пожалуйста, — говорит. Мягко так, по-хорошему. Трудно было устоять.

Знаете, на что это все было похоже, вроде охотишься за бабочкой, за нужным экземпляром, а сачка у тебя нет, и приходится брать двумя пальцами, указательным и средним (а у меня это всегда здорово получалось), подходишь медленно-медленно сзади, и вот она у тебя в пальцах, и тут нужно зажать торакс, перекрыть дыхание, и она забьется, забьется… Это не так просто, как бывает, когда усыпляешь их в морилке с эфиром или еще чем. А с ней было в сто раз трудней — ее-то я не собирался убивать, вовсе этого не хотел.

Она часто распространялась о том, как презирает классовые барьеры, но меня так просто не проведешь. Людей выдает не то, что они говорят, а как говорят. Посмотреть только, как она себя ведет, и сразу видно, как воспитана, где выросла. Никакого жеманства, фу-ты ну-ты, как у других, в ней не было, но все равно все вылезало наружу. Стоило только мне сделать что не так или не так сказать, сразу саркастический тон, нетерпимость. Да перестаньте вы думать о классовых барьерах, скажет. Как богач советует бедняку перестать думать о деньгах.

Я на нее зла не держу, наверно, она говорила и делала то, что меня так возмущало, чтобы доказать — она вовсе не такая уж рафинированная. Только куда же денешься, от себя не уйдешь. Бывало, рассердится, вскинется и выдаст мне по первое число в самом их лучшем стиле.

Между нами всегда стоял классовый барьер.

* * *

В то утро я поехал в Луис. Все-таки хотел взглянуть на газеты. Купил все, что было в продаже. В каждой что-нибудь напечатали. В дешевых даже большие были статьи, в двух — с фотографиями. Странно было читать эти сообщения. Даже кое-что новое узнал.

«Исчезла студентка Миранда Грей, 20 лет, блондинка, волосы длинные. В прошлом году удостоена повышенной стипендии в знаменитом Художественном училище Слейда в Лондоне. В течение учебного семестра проживала по адресу Хэмнет-Роуд, 29, Северо-Запад, 3, у своей тетки мисс С. Вэнбраф-Джонс. Именно она и сообщила об исчезновении племянницы в полицию вчера поздно вечером.

Во вторник после занятий Миранда позвонила по телефону и предупредила, что идет в кино и вернется домой около восьми. Это — последнее, что о ней известно».

Рядом — фотография, под ней большими буквами:

ВЫ ВИДЕЛИ ЭТУ ДЕВУШКУ?

* * *

В другой газете сообщалось (смех, да и только):

«В последнее время жители Хэмпстеда испытывали все нарастающую тревогу из-за так называемых «автоволков». Пирс Брафтон, соученик и близкий друг Миранды Грей, с которым ваш корреспондент встретился в кафе, где молодые люди часто бывали вместе, рассказал: «Во вторник Миранда была в прекрасном настроении. Мы условились пойти с ней сегодня на выставку. Она знает, что такое Лондон, и никогда не согласилась бы сесть в машину к незнакомому человеку. Я очень обеспокоен случившимся».

Представитель Училища Слейда заявил: «Миранда — одна из самых многообещающих студенток второго курса. Мы уверены, что с ней не случилось ничего дурного, все это объяснится со временем. Художественные натуры непредсказуемы, особенно в юности».

Тайна остается неразрешимой. Просим всех, кто видел Миранду вечером во вторник, слышал или заметил что-либо подозрительное в р-не Хэмпстеда, сообщить об этом в полицию».

В газете описывалась ее одежда и всякое такое и была помещена фотография. Еще одна газета сообщала, что полиция собирается обыскать все пруды в Хэмпстед-Хит. В другой говорилось, что Миранда и Пирс Брафтон были неофициально помолвлены. Я подумал, это, наверное, тот битник, с которым я ее видел в кафе. Еще в одной статье говорилось, что Миранда пользовалась в училище популярностью как человек очень добрый, всегда готовый прийти на помощь. И во всех — что она красивая. И фотографии. Была бы она уродина какая-нибудь, хватило бы двух строчек на последней странице.

Поехал обратно, остановился на обочине и, сидя в фургоне, прочел все, что говорилось в газетах. Чувство такое было… Что в моих руках — власть. Даже не знаю, с чего вдруг. Ну, вроде все ее ищут, а я один знаю, в чем дело. Поехал домой и по дороге решил окончательно — ничего ей не скажу.

* * *

Ну и конечно, когда я вернулся, первый ее вопрос был про газеты. Есть там что-нибудь про нее или нет. Я сказал, мол, не смотрел и смотреть не собираюсь. Мол, газеты меня не интересуют, все, что в них пишут — сплошная чепуха. Она не настаивала.

Я не давал ей газет. Не давал ей слушать радио или смотреть телевизор. Как-то, до того еще, как она приехала ко мне, мне попалась книжка, называется «Тайны гестапо», про пытки и всякое такое, что делалось во время войны, и как тяжко было в тюрьме привыкнуть к тому, что нет никаких вестей с воли. Это была одна из самых тяжких мук. Я хочу сказать, узникам же не разрешали ничего знать, даже разговаривать друг с другом запрещали, так что они были совершенно отрезаны от привычной жизни, от внешнего мира. И люди были сломлены. Ну конечно, мне не хотелось, чтобы она была сломлена, у меня не было такой цели, как у гестапо. Но я подумал, лучше, если она окажется совсем отрезанной от внешнего мира, тогда будет больше думать обо мне. Так что, хоть она много раз пыталась уговорить меня принести ей газеты или дать послушать радио, я не соглашался. А в первые дни я не хотел, чтобы она прочла, чем там полиция занимается, чтоб ее отыскать, и всякое такое. Она бы только разволновалась. Так что, можно сказать, это была даже забота с моей стороны.

* * *

В тот вечер я приготовил ей ужин — разогрел свежезамороженного цыпленка в белом соусе с зеленым горошком, она поела, и ей вроде понравилось. После я спросил, можно, побуду у вас здесь немного?

— Как хотите, — говорит.

Сидит на кровати, одеяло сложила вроде диванной подушки, оперлась спиной, ноги по-турецки поджала, прикрыла юбкой колени. Курит и рассматривает репродукции в альбоме, который я ей купил. Потом говорит:

— Вы разбираетесь в живописи?

Не настолько, чтобы ее понимать.

— Я так и знала. Иначе вы не заточили бы в этом подвале ни в чем не повинного человека.

Не вижу никакой связи, говорю.

Она закрыла книгу и говорит:

— Расскажите мне о себе. Расскажите, что вы делаете в свободное время?

Я — энтомолог. Коллекционирую бабочек.

— Ну конечно же, — говорит. — Вспомнила, в газете об этом писали. А теперь вы включили в свою коллекцию меня.

Я подумал, ей это кажется забавным, и ответил, что, мол, фигурально выражаясь, можно и так сказать.

— Нет, не фигурально, — говорит, — а буквально. Держите меня в этой комнатушке, словно на булавку накололи, приходите любоваться, как на редкий экземпляр.

Ну что вы. Я совсем не так это воспринимаю.

— Знаете, я ведь буддистка. Я против тех, кто отнимает жизнь, даже у насекомых.

Да? А цыпленка-то съели, говорю. Хорошо ей врезал.

— Ну и презираю себя за это. Если бы я была сильнее и лучше, я стала бы вегетарианкой.

Я говорю, если бы вы мне сказали, брось коллекционировать бабочек, все бросил бы. Я сделаю все, о чем бы вы ни попросили.

— Только бы мне не вылететь отсюда? — говорит.

Пожалуйста, не будем об этом. Это ни к чему не приведет.

— Все равно я не смогла бы с уважением относиться к человеку, к мужчине особенно, если бы он только и делал, что стремился своими поступками мне угодить. Мне бы хотелось, чтобы он эти поступки совершал, только если сам считает их правильными.

Все время пыталась меня уколоть. Вот, кажется, говорим о совсем невинных вещах, и вдруг — как ножом в спину. Я промолчал.

— И долго я тут буду находиться?

Не знаю, говорю. Зависит от обстоятельств.

— Каких обстоятельств?

Я не ответил. Не мог.

— От того, полюблю я вас или нет? — сварливо так сказала, зло. — Если так, то мне придется пробыть здесь до самой смерти.

Я и на это промолчал.

— Уходите, — говорит, — уходите и подумайте над тем, что я вам сказала.

* * *

На следующее утро она впервые попыталась совершить побег. Врасплох не застала, конечно, но это было мне хорошим уроком. Она позавтракала, а потом говорит, у кровати ножка отвинтилась, задняя, в самом углу у стены, и она боится, кровать может опрокинуться. Говорит, гайка там отошла. Как последний дурак отправился ей помочь поправить это дело, только наклонился, она как меня толкнет и мимо меня, к двери. По ступенькам взлетела как молния, в одно мгновенье. Ну, я ей позволил это сделать, дверь была на специальном крюке, чтоб не захлопнулась, и еще клин был вставлен для подстраховки. Она как раз пыталась этот клин выбить, когда я бросился за ней. Ну, она повернулась и бежать. И кричит: «Помогите, помогите», — и дальше вверх по ступенькам, к наружной двери, которая, конечно, заперта на ключ. Уж она ее и дергала, и толкала, и билась в нее, и все кричит, кричит. Тут я ее схватил. Не хотел, но ведь надо было что-то делать. Обхватил ее вокруг талии одной рукой, другой зажал рот и потащил вниз, назад в ее комнату. Она билась, дрыгала ногами, но ведь она — малявка, а я хоть и не Атлант, но и не слабак какой-нибудь. В конце концов она ослабела, обмякла, и я ее отпустил. Она постояла минутку, а потом вдруг бросилась ко мне и влепила пощечину. По-настоящему мне и больно-то не было, но шок был ужасный, я ведь ничего подобного не ожидал. И это после того, как я вел себя с ней вполне благоразумно. Другой на моем месте давно бы голову потерял. Потом она ушла к себе в комнату и дверью хлопнула. Мне очень хотелось пойти за ней и все ей высказать по правде, как есть, но я видел, что она злится. В глазах — прямо ненависть какая-то. Так что я запер дверь на засов и вставил шкаф в нишу.

* * *

Ну, что дальше — дальше она перестала со мной разговаривать. За обедом в тот день — ни слова, хоть я пытался с ней поговорить и был согласен забыть, что случилось. Только посмотрела презрительно. Вечером — то же самое. Когда я пришел убрать со стола, протянула мне поднос и отвернулась. Очень ясно показала, мол, не хочет, чтоб я остался с ней посидеть. Я-то думал, у нее это пройдет, только на другой день стало еще хуже. Не только разговаривать не желала, но и есть.

Пожалуйста, говорю, не надо так. Смысла нет.

А она не отвечает, не смотрит даже.

На следующий день — то же самое. Не ест, не разговаривает. Я все ждал, она наденет что-нибудь из вещичек, что я ей купил, но она все ходила в своей белой блузке и платье из зеленой шотландки. Я стал беспокоиться по-настоящему, не знал, сколько времени человек может обходиться без пищи, она казалась мне такой бледной и слабенькой. И все время сидела на кровати, опершись боком о стену, ко мне спиной, вид такой несчастный, прямо не знал, что делать.

На следующий день принес ей кофе на завтрак и хлебцы красиво поджарил, кашу и джем. Поставил на стол, пусть постоит, пусть она запах почувствует.

Потом говорю, я не жду, чтобы вы меня до конца поняли, не жду, чтобы полюбили по-настоящему, как это у всех людей бывает; я только хочу, чтоб вы постарались меня понять, насколько можете, и хоть немножко расположились ко мне, если только можете.

Она не пошевелилась.

Я ей, ну, давайте договоримся. Я скажу вам, когда вы сможете уехать, но на определенных условиях.

Не знаю, зачем я это сказал. На самом деле знал ведь, что никогда не смогу ее отпустить. Хотя это и не было таким уж наглым враньем. Я часто думал, она уедет, когда мы с ней договоримся, мол, слово есть слово и всякое такое. А потом думал, нет, не могу ее отпустить.

Она повернулась и смотрит пристально. Первые признаки жизни за целых три дня.

Говорю, мои условия такие, чтобы вы ели и разговаривали со мной, как раньше, и не пытались сбежать.

— С последним условием я никогда не соглашусь.

А с первыми двумя, говорю. (Сам думаю, если даже пообещает не устраивать побегов, все равно придется быть настороже, так что последнее условие все равно смысла не имеет.) — Вы же не сказали когда, — отвечает.

Через шесть недель, говорю.

Она снова отвернулась.

Помолчал и говорю, ну ладно, через пять.

— Я остаюсь здесь на неделю, и ни на день больше.

Ну, я сказал, на это никогда не соглашусь, и она опять отвернулась. И плачет. Видел, плечи у нее задрожали, мне захотелось подойти к ней, и я шагнул к кровати, только она так резко повернулась, наверно думала, я собираюсь на нее наброситься. Глаза огромные, полные слез. Мокрые щеки. Ужасно расстроился, больно было смотреть.

Пожалуйста, будьте благоразумны, говорю, вы же знаете теперь, что вы для меня, разве вы не понимаете, я не стал бы все это делать ради того, чтоб вы пожили здесь еще только неделю.

— Ненавижу, ненавижу вас, — говорит.

Даю вам слово. Пройдет этот срок, и вы уедете, как только захотите.

Она не соглашалась. Странно. Сидит, смотрит на меня, слезы текут, раскраснелась вся. Думал, сейчас вскочит, опять набросится, вид был у нее такой. Но она стала вытирать глаза. Потом закурила сигарету. И говорит:

— Две недели.

Я отвечаю: вы говорите — две, а я говорю — пять. Ну хорошо, пусть будет ровно месяц. До четырнадцатого ноября.

Она помолчала, потом:

— Четыре недели — это до одиннадцатого ноября.

Я очень за нее беспокоился, хотел закруглить это дело, поэтому сказал, что имел в виду календарный месяц, но пусть будет двадцать восемь дней, раз она так этого хочет. Мол, дарю ей лишних три дня.

— Очень вам благодарна. — Тон, конечно, саркастический.

Протянул ей чашку с кофе, она взяла. Но прежде, чем сделать глоток, говорит:

— Я тоже хочу поставить вам свои условия. Я не могу все время жить здесь в подвале. Мне нужны свежий воздух и дневной свет. И горячая ванна, хотя бы время от времени. Мне нужны материалы для работы. Радио или проигрыватель. Мне нужно купить кое-что в аптеке. Нужны свежие фрукты и овощи. И мне нужно двигаться, а здесь нет места.

Я говорю, не могу выпустить вас в сад, вы же опять устроите побег.

Она выпрямилась на кровати. Видно, до этого немножко притворялась, уж очень быстро эта перемена произошла.

— Вы знаете, что такое «под честное слово»?

Я сказал «да».

— Вы могли бы под честное слово разрешить мне выйти на воздух? Я могу пообещать, что не закричу и не сделаю попытки сбежать.

Говорю, вы завтракайте, а я пока подумаю.

— Нет! Не так уж много я прошу. Если этот дом действительно стоит на отшибе, риск вовсе невелик.

Еще как на отшибе, говорю. А сам не могу решиться.

— Тогда я снова объявляю голодовку.

И отвернулась. И в самом деле осуществляла нажим, как теперь говорят.

Конечно, у вас будут материалы для работы, говорю. Вам надо было всего-навсего сказать мне об этом. И проигрыватель. И пластинки какие хотите. И книги. И еда какая хотите. Я же говорил, только скажите, и все будет. Все, что хотите.

— А свежий воздух? — Сама даже головы не поворачивает.

Это слишком опасно.

Ну, тут наступила тишина. Погромче слов. И я уступил: может быть, поздно вечером. Посмотрим.

— Когда? — наконец повернулась.

Я должен подумать. Придется вас связать.

— Но я же дам честное слово.

Либо так, либо никак, говорю.

— А ванна?

Можно что-нибудь придумать.

— Мне нужна настоящая горячая ванна, в настоящей ванне. В этом доме не может не быть ванны.

Ну, я о чем часто думал, я думал, как мне хочется, чтобы она увидела мой дом и обстановку, ковры и всякое такое. И мне хотелось, чтоб она побывала наверху, в доме. Когда я мечтал о ней по ночам, в мечтах мы, конечно, всегда были вместе наверху, а не у нее в подвале. Такой уж я человек, иногда поддаюсь порыву, иду на риск и делаю то, что другой на моем месте нипочем бы не сделал.

Посмотрим, говорю. Надо все подготовить.

— Если я даю слово, я его не нарушаю.

Не сомневаюсь, говорю.

Такие дела.

Это все, так сказать, очистило воздух. Я ее стал еще больше уважать, и она меня. Перво-наперво она составила список, что ей нужно. Надо было найти в Луисе магазин для художников и купить особый сорт бумаги, разные карандаши и всякое такое; сепию, китайскую тушь, кисти колонковые и всякие другие, разных форм и размеров. Потом еще что-то в аптеке, дезодоранты и всякое такое. Конечно, опасно было покупать всякие женские вещи, мне-то они не могли понадобиться, но я и на этот риск пошел. Еще записала, какие нужны продукты: свежемолотый кофе, много фруктов и овощей и зелени — очень ей это важно было. Во всяком случае, после уж она почти каждый день составляла списки, что купить, и говорила, как это надо приготовить, ну прямо как если у тебя жена есть, только здоровьем слабая, так что тебе приходится самому покупки делать, по магазинам ходить. В Луисе я соблюдал осторожность, никогда не ходил в один магазин два раза подряд, чтоб не подумали, что слишком много покупок делаю для одного. Почему-то мне всегда казалось, люди знают, что я — один.

В тот же день купил ей проигрыватель, маленький, но должен сказать, она была очень довольна. Я не хотел, чтобы она догадалась, что я ничего не смыслю в музыке, увидел пластинку: какой-то симфонический оркестр играет Моцарта — и купил. И очень удачно: ей понравилась пластинка, заодно — и я, раз уж такое купил. Как-то, гораздо позже, мы вместе слушали эту музыку, и она плакала. То есть на глазах у нее были слезы. После сказала мне, он писал эту музыку умирая и знал, что умирает. Она была очень музыкальна, а мне — что эта музыка, что другая — одинаково.

* * *

На следующий день она опять завела разговор про ванну и свежий воздух. Я не знал, что делать; поднялся в ванную комнату подумать обо всем, ничего не обещал. Окно в ванной выходило в сад, над крыльцом около двери в подвал, так что тут было спокойно. В конце концов подобрал несколько планок и привинтил к косякам трехдюймовыми винтами, зашил окно изнутри, так что никаких световых сигналов и вылезти нельзя. Да и не похоже, чтоб кто-нибудь оказался поблизости в поздний час.

Ну, ванную таким образом подготовил.

Что я еще сделал, я представил, что она здесь, в доме, со мной, и вроде прошел с ней снизу доверху, стараясь увидеть все опасные места. В нижнем этаже все окна были с внутренними ставнями, они легко закрывались и даже запирались (а потом уж я и засовы приделал), так что она ничьего внимания через окно привлечь не могла и никакой любитель совать нос в чужие дела не мог бы к нам заглянуть. В кухне я все проверил, чтоб никакие ножи и всякое такое не попались под руку. Обо всем подумал, продумал всякие способы устроить попытку к бегству, какие ей в голову могли прийти, и наконец почувствовал, что могу быть спокоен.

Ну, после ужина она опять за меня принялась, мол, как насчет ванны и всякое такое. Я подождал, пока она начнет дуться, и говорю, ладно уж, рискну, но если вы нарушите слово, сидеть вам тут безвылазно.

— Я никогда не нарушаю своего слова.

Клянетесь честью?

— Даю вам честное слово, что не буду пытаться бежать.

И подавать сигналы.

— И подавать сигналы.

Придется мне вас связать.

— Но это оскорбительно.

Я бы не стал слишком винить вас, если бы вы нарушили слово.

— Но я… — Она замолчала, пожала плечами, повернулась и руки сложила за спиной. У меня наготове был шарф, чтоб не так больно впивался шнур, я туго связал ей руки, но не до боли, потом хотел ей рот заклеить, но она сказала, сначала вещи соберите для купания, и (я очень был этому рад) выбрала кое-что из одежек, которые я для нее купил.

Взял ее вещи и пошел первым вверх по ступенькам, в наружный подвал, а она осталась, ждала, пока я отопру дверь в сад, и поднялась, когда я, послушав и убедившись, что нигде никого, велел ей подняться.

Конечно, было уже совсем темно, но ясно и можно было различить несколько звезд на небе. Я крепко держал ее за руку повыше локтя; дал ей побыть на воздухе пять минут. Слышно было, как она дышит, глубоко так. Очень все было романтично, стоим рядом, ее голова мне и до плеча не достает.

Говорю, можете на слух убедиться, как мы от всех далеко.

Пять минут кончились, мы пошли в дом (пришлось ее силком тащить), прошли через кухню и столовую в холл и наверх по лестнице, к ванной.