Глава ІІ 4 страница. – Благодарю, – ответил старик, опускаясь в кресло, и слегка наклонил голову.

– Благодарю, – ответил старик, опускаясь в кресло, и слегка наклонил голову.

Она – Тамара Георгиевна Долидзе, следователь первого секретно‑политического отдела (идеологическая диверсия) – смотрела на старика во все глаза. Ведь это, наверно, были первые его шаги без конвоя за много лет. И вот он вошел, сел и сидит, положив руки на поручни кресла. Он очень костляв. У него широкая кость. На висках темные впадины, и лицо тоже темное. Через некоторое время она заметила, что к тому же он сутул, а когда он снова поднялся, поняла, что он походит на черного худого одногорбого верблюда – такого она раз видела из окна вагона, проезжая по Голодной степи.

– Вы как себя чувствуете? – спросил замнаркома. – Ну и прекрасно! Костюм на вас сидит как влитой. Тут, Георгий Матвеевич, надо будет провести кое‑какие формальности. Ну, паспорт вам, во‑первых, выдать. Вы же в Москву едете. Вот сидят хозяева этого дела – наш доктор и наша заведующая учетно‑статистического отдела, товарищ Якушева, я же тут, откровенно говоря, лицо совершенно постороннее, даже случайное. Вот Роман Львович…

Но Штерн уже подходил кошачьим шагом, мягкий, добродушный, округлый, прозрачный весь до самого донышка.

– Вы проверьте все данные, Георгий Матвеевич, – сказал он серьезно и благожелательно. – Правда, все взято из вашего формуляра, так что ошибки как будто не должно быть, но все‑таки…

Но старик только листнул паспорт, сунул его в карман и расписался на каком‑то бланке.

– Благодарю, – сказал он. – Все правильно. Благодарю.

Штерн посмотрел на врача и как‑то по‑особому улыбнулся.

– Теперь, доктор, дело за вами, – сказал он. – В состоянии Георгий Матвеевич следовать в Москву на самолете…

Молодой человек подошел к старику, установил около него на столе свой прибор, открыл его и сказал:

– Я попрошу вас расстегнуть манжеты.

Потом он щупал пульс, слушал сердце и легкие. Обследование продолжалось минут пять, затем молодой человек сказал «спасибо», отошел к другому столу и сел писать.

– Ну как? – спросил Штерн, подходя и пристально вглядываясь в его лицо. – Мы сможем завтра лететь?

– Да, конечно, – ответил молодой человек, легко встречаясь лучистыми ясными глазами с потяжелевшим внезапно взглядом Штерна. – Но сейчас я бы порекомендовал Георгию Матвеевичу покой. Просто пойти и лечь. И попытаться заснуть.

– А что? – спросил Штерн, не меняя ни взгляда, ни голоса. – Что‑нибудь тревожное?

– Да нет, ну, умеренные шумы в сердце и легких – это уж возрастное, а затем несколько пониженное давление кровяного русла – отсюда слабость, а так… – Он сделал какой‑то неясный жест.

– А так? – спросил Штерн.

– Надо на месте, конечно, показаться врачу. Он, вероятно, порекомендует какой‑нибудь санаторий.

– Переливания крови не потребуется? – спросил Штерн с нажимом.

– Нет, не потребуется, – улыбнулся врач.

– А если потребуется – у вас соответствующая группа найдется? Запас есть?

Штерн все не сводил с него глаз, а тот невозмутимо застегивал свой портфель.

– Конечно, – ответил он просто.

– Хорошо. Вы свободны, – кивнул Штерн.

Врач подхватил ящичек, портфель, поклонился и вышел.

– Что это вы его так? – спросил зам. Он с самого начала смотрел на обоих.

– А эта Шура, которая приходила, его жена? – кивнул Штерн на дверь.

– Да. Приятная женщина, правда?

– А где она у вас работает?

– В больнице. В хирургическом отделении. Больные ее обожают. Мягкая, заботливая, добрая.

– На переливании крови сидит? Диссертацию об этом готовит? – Он что‑то проглотил и повернулся к Каландарашвили. – Ну, дорогой Георгий Матвеевич, теперь вы свободны как ветер. И разрешите вас…

Старик вдруг встал с кресла. Он, наверно, очень волновался, если перебил гражданина начальника на полуфразе.

– Я хотел бы обратиться с одной просьбой, – сказал он тихо и даже как‑то руки прижал к груди.

– Хоть с десятком, – великодушно разрешил Штерн.

– Если она будет в нашей компетенции, с большим удовольствием, – слегка пожал плечами замнаркома.

– У меня здесь, в комендатуре, остался мешок с продуктами, – сказал старик, – я привез их из лагеря. Я бы хотел попросить, нельзя ли передать моему соседу по камере.

– Ну, об этом, – слегка нахмурился зам, – надо будет говорить со следователем. Если он ничего не имеет…

– Узнаем, узнаем, поговорим, – засмеялся Штерн. – Я сам поговорю. Так разрешите вас познакомить. Моя племянница Тамара Георгиевна. Для нас с вами, стариков, просто Тамара. Наш молодой сотрудник. Недавно кончила институт по кафедре права. Да, и такие у нас теперь есть, Георгий Матвеевич! И такие!

Старик поклонился. Тамара протянула ему руку. Он дотронулся до нее холодными мягкими губами.

– Ну вот! – весело провозгласил Штерн. – Будьте здоровы, полковник. Пошли.

Старик вдруг взглянул на нее. И тут произошло что‑то такое, что у нее было только однажды, когда она заболела малярией. Все словно вздрогнуло и расплылось. Словно кто‑то играл ею – играл и смотрел с высоты, как это получается. Она чувствовала неправдоподобие всего, что происходит, как будто она участвовала в каком‑то большом розыгрыше. Все казалось тонким, неверным, все дрожало и пульсировало, как какая‑то радужная пленка, тюлевая занавеска или последний тревожный сон перед пробуждением. И казалось еще: стоит еще напрячься – эта тонюсенькая пленочка прорвется и проступит настоящее. Потом она только поняла, что это шалило сердце.

– Я буду вам по гроб жизни благодарен, – сказал почтительно старик, обращаясь к ней тоже, – если вы исполните мою нижайшую покорнейшую просьбу.

– Поможем, – сказала она, – мы поможем, конечно.

– Ну, как ваше самочувствие? – следовательница мельком взглянула на зека и снова наклонилась над бланком допроса.

Зыбин сидел на своем обычном стульчике у стены и смотрел на нее. Такие стульчики – плоские, низкие, узкие, все из одной дощечки – изготовлялись в каком‑то лагере специально для нужд тюрьмы и следствия. Сидеть на них можно было только подобравшись или вытянувшись. Так он сидел, прямой и сухой, с обрезанными пуговицами, но все равно вид у него был молодецкий. Он даже ногу закинул за ногу и слегка покачивал ботинком без шнурков. «Ну подожди, подожди, герой», – подумала она и спросила:

– Так вы хорошо продумали все, о чем мы с вами говорили в прошлый раз?

– Ну конечно! – воскликнул он.

– Отлично! Работаем. – Она быстро заполнила бланк и положила ручку. – А под конец я вас порадую маленьким сюрпризом.

– Это от гражданина прокурора? – усмехнулся он. – Так зачем под конец – бейте уж сейчас. Наверно, довесок к старой статье – пил, гулял, нецензурно выражался, опошлял советскую действительность, что‑нибудь из этой оперы, да?

– Ну, этого добра, по‑моему, и без меня у вас хватает. Вот целый том. – Она погладила папку. – Нет, просто мне пришлось беседовать с вашим приятелем, дедом Середой. Очень он мне понравился.

– Дед – клад, – охотно согласился Зыбин. – Выделки, как он сам говорит, одна тысяча восемьсот семидесятого года. Так что кое с кем даже ровесничек! Так что он вам про меня показал?

– Ну, что показал, на это будет свое время. А передал он вам узел с апортом и лимонками. А с кем вы там пили, гуляли и нецензурно выражались – это меня, Георгий Николаевич, меньше всего интересует. Вот вы мне другое, пожалуйста, объясните. В день вашего ареста вы в семь часов утра вдруг отправляетесь на Или, там вас и забирают. В чем смысл вашей поездки? Что вам понадобилось на Или?

Он слегка пожал плечами.

– Да ничего особенного, – ответил он легким тоном, – поехал немного проветриться, покупаться, на солнышке поваляться.

Она улыбнулась.

– Да уж верно, там песочек! Я была там, Георгий Николаевич, смотрела. Негде там купаться и валяться, одни кремни да колючки. А берег словно из камня вырублен. Так что нет, не поваляешься.

– Это вы, Тамара Георгиевна, там не повалялись бы, а я… – ласково ответил он.

– И вы тоже. Хорошо. Записываю вопрос: объясните следствию, с какой целью в день ареста вы отправились на Или?

– Ну а что это, криминал – поехать на Или в выходной? – поморщился он. – Ну хорошо, если вы так хорошо обо всем осведомлены, то, значит, знаете, и с кем я поехал. Пишите: хотел отдохнуть, поразвлечься. Мне наши музейные дела во как горло переели, ну вот и сговорился я с молоденькой сотрудницей и поехал с ней в выходной. Так вас устраивает?

– Записываю! – Она записала ответ и положила ручку. – Тут все бы нас устраивало, если бы не одно. Уж слишком вы не вовремя, как вы говорите, решили поразвлечься. Извините, тут приходится касаться ваших интимных дел, но… Весь этот день вы метались, через десять минут звонили по телефону, вас вызвали в угрозыск по поводу пропажи, так вы там устроили скандал, что вас задерживают, вы пропускаете свиданье, вырвались наконец, бросились к парку, звонили из будки – не дозвонились!!! Пришли домой и тут наконец нашли свою Лину вместе с этой вашей сотрудницей. Через час они ушли, вы их проводили, вернулись и легли спать. Все. И вдруг утром вы срываетесь, сговариваетесь с этой девчонкой по телефону, что‑то ей там такое заливаете и мчитесь с ней на Или. Как все это объяснить? – Он молчал. – Ну, я жду. Говорите.

Он вдруг как‑то очень озорно улыбнулся и даже как будто подмигнул ей.

– Так что ж тут еще говорить! Наверно, сами уже обо всем догадались! Грешен, батюшка.

– А вы без шуточек, – сказала она строго, не принимая его улыбки. – Говорите – я буду писать. Так в чем вы себя признаете виноватым?

– В том, что хотел обойтись без шума. Ну как же? Приехала моя любимая. А у девочки глаза красные, нос с грушу! Что делать! Скандал! Подумал и решил: завтра же, до того, как снова увижу Лину, под любым предлогом увезу девчонку на Или и там с ней накрепко поговорю. Хоть узнаю, чем она дышит и что от нее можно ожидать. В городе она и убежать может и сдуру что‑нибудь сотворить и раскричаться. А там что сделаешь, куда побежишь? Пустыня! Вот сказал ей, что есть казенная надобность, назначил время выезда, она согласилась, мы и поехали.

«Резонно, – подумала она, – вот тебе и козырь! Главное, что с этого его уж не собьешь. Эх, дура! Развела канитель, начала правильно, а свела черт знает к чему!» Но у нее оставалась еще одна выигрышная карта, и она ее сразу швырнула на стол.

– Ну, положим, я вам поверила, – сказала она. – Оставим женщин в покое. Но вот опять странности. Вы прежде всего заявились в контору колхоза и стали спрашивать каких‑то людей. Каких? Зачем? Затем – вот протокол вашего личного обыска: четыре бутылки по ноль пять русской горькой, бутылка рислинга, круг колбасы 850 грамм, кирпич хлеба 700 грамм, пара банок бычков в томате – солидно, а? Вот чем вы это объясните? Неужели все было нужно для объяснения с девушкой? Это же для хо‑орошенькой компании на пять‑шесть мужчин. Ну что вы на это скажете? – Он молчал. – Видите: куда ни кинь – всюду клин.

Наступило молчание. Он сидел, склонив голову, и о чем‑то думал. («Ничего не знают и не подозревают, и никого, конечно, не разыскивали. Это хорошо, держись. Мишка! Больше у них за пазухой, кажется, нет ничего. Но сейчас узнаем».)

– Да, – сказал он тяжело, – надо, пожалуй, говорить. Надо!

Она встала и подошла к нему.

– Надо, надо, – сказала она, убеждая просто и дружески, и даже коснулась его плеча. – Вот увидите, будет лучше. Поверьте мне!

Он слегка развел ладонями.

– Что ж, приходится верить. Ничего не попишешь. Да, вы, конечно, не Хрипушин! Так вот… ваша правда. Замышлял! – Он остановился, поднял голову и произнес: – Замышлял серьезное преступление против соцсобственности. Указ от седьмого восьмого – государственная и общественная собственность священна и неприкосновенна. Хотел подбить колхозников на хищение государственной собственности. Неучтенной и даже невыявленной, но все равно за это десять лет без применения амнистии – ах ты дьявол!

Он снова замолчал и опустил голову.

– Да говорите, говорите! – прикрикнула она. – Вы хотели забрать золото и… ну говорите же!

Он поморщился.

– Да нет, какое, к бесу, золото! Откуда оно там? Маринку хотел купить тайком у рыбаков – килограммов пять, вот и все!

– Какую еще маринку? – возмутилась она. – Что вы мне голову крутите?

– Да ничего я вам не кручу! Обыкновенную маринку. Там же ее ловят и коптят! Она ведь только на Или и водится! Вот и я хотел ее обменять у колхозников на водку. Заходил в правление, узнавал где что – ничего не узнал. Сидела какая‑то чурка. Так как это будет? Покушение или приготовление? Через 19 это пойдет или через 17? Это ведь в сроках большая разница.

– Постойте, – сказала она. Происходило опять что‑то несуразное, но она еще не могла ухватить что. Сознавался он или опять ускользал? – Маринка? Зачем вам маринка? В день приезда…

– Так именно в день приезда! Именно! – воскликнул он. – Так сказать, великолепный трогательный дар не только сердца, но и памяти. О, память сердца! Мы же с Линой ходили, рыбу ловили. Краба необычайного купили у рыбака. Не знаю, может, он тоже посчитался бы государственной собственностью, но тогда, кажется, не было еще такого указа. Так вот, хотел споить рыбаков и забрать рыбу. А она государственная. Обнаружил преступный умысел. Пишите – сознаюсь. Десять лет строгой изоляции с конфискацией имущества и без применения амнистий! Эх, поел я рыбку на Или и других угостил! Пишите.

Гуляев прочел протокол допроса, отодвинул его в сторону и сказал:

– Да! – И снова: – Да‑а! – Потом улыбнулся и спросил: – А что, ж вы не курите? Вы, пожалуйста, курите, курите. Вот пепельница, пожалуйста.

– Да нет, я… – слегка замешалась она, – тут только один вопрос и ответ. Он просил прервать допрос. Ему было трудно говорить. Он чуть не расплакался.

– Даже так? Курите, курите, пожалуйста. – Она вынула папиросы, потому что он уже держал зажигалку. – Ну что ж. Раз сознался, отошлем дело в суд.

– Вы считаете, что можно прямо в суд?

– Ну а как же? Раз есть сознание, то пошлем прямо по месту жительства в районный нарсуд.

– В нарсуд? – Ей показалось, что Гуляев оговорился. В этих стенах, в этом кабинете, а особенно у этого человека слово «нарсуд» слышалось почти хохмачески, как цитата из рассказов Михаила Зощенко, где оно попадается наряду с другими такими же смешными словами: «милиционер», «самогонщица», «отделение», «карманник», «карманные часы срезал», «мои дорогие граждане». Она выглядела такой расстроенной, что Гуляев взглянул на нее и рассмеялся.

– Ну что вы так смотрите? А куда еще посылать это дело про рыбку маринку? До облсуда никак не дотянем. Мелковат материален. Ведь это не само же хищение и даже не покушение на хищение, а намеренье! Вот как у вас стоит: «обнаруженье умысла». А оно вообще по другим преступлениям ненаказуемо. Тут, конечно, иной коленкор – закон от седьмого восьмого – раз, сама личность подсудимого – два; значит, судить его будут, ну а уж там что Бог даст.

– А ОСО? – спросила она безнадежно.

– Ну, ОСО! ОСО‑то тут и вообще ни при чем. Оно хищениями не занимается. Ведь пакета сюда не приложишь.

– Почему? – это вырвалось у нее почти криком.

– Ну а как его прилагать‑то? К чему? В пакете – меморандум, а седьмое восьмое – преступление открытое, хозяйственное. Тут никаких секретов быть не может. Поэтому референт в Москве наш пакет и вообще не распечатал бы. Посмотрел бы на заголовок и завернул все обратно. «Мы такими делами не занимаемся. Посылайте в суд». Вот и все.

– И все, – повторила она бессмысленно.

– И все до копеечки, Тамара Георгиевна. И знаете, что будет? Уйдет ведь от нас Зыбин! Как колобок в сказке, уйдет! Такими делами занимается или прокуратура, или, в крайнем‑крайнем случае, экономически‑контрреволюционный отдел – ЭКО, а мы СПО – секретно‑политический. Правду говорят, что политика от экономики неотделима, но это не про нас. – Он улыбнулся и провел маленькой худенькой ладошкой сначала по чахлому, но резкому мартышечьему лицу, потом по прекрасным иссиня‑черным волосам на зачес. – Значит, дело пойдет в районный суд, а он на Ташкентскую аллею в общую тюрьму. Это, очевидно, сейчас и есть предел его мечтаний.

– А суд? – спросила она.

– А суд будет его судить по УКА. Вы бывали в районных судах? Ну, понравилось? Там демократия полная. Заседания открытые, с участием сторон. Адвокат выступает, свидетелей вызывают. Вот он их и вызовет. Директора, деда, Корнилова, а эту самую его штучку, с которой ездил за рыбкой, вызовет уж сам суд. И что получится? На работе у него ажур, растрат и хищений нет. Даже наоборот, имеет Почетную грамоту за проведение инвентаризации. Выявлены и учтены какие‑то ценности. Об этом и в «Казахстанской правде» было. Все это он, конечно, сразу же выложит на стол. Свидетели покажут то же: там они бояться не будут, не та обстановочка! Значит, что же остается? Намеренье? Намеренье незаконно приобрести у рыбаков рыбу. А он скажет: «Нет, я хотел приобрести через правление, а ездил узнавать, есть вообще рыба или нет». Да и у кого, скажет он, индивидуально я хотел ее приобрести? Что это за люди? Где они? Я их и не видел ни разу. Да их и вообще на свете нет. Вот вы, скажет он, допрашивали ларечницу, к которой я заходил. Она говорит, я называл ей какие‑то фамилии, но она их не помнит. Граждане судьи, да если бы такие люди действительно состояли в колхозе, как бы она не помнила их фамилии? Логично ведь? Ну конечно, вспомнила бы. Это и я вам скажу.

– Так неужели же оправдают? – воскликнула она.

– Не исключено! Будем, конечно, стараться, чтоб лет пять ему все‑таки сунули, но не исключено, что и оправдают. За отсутствием состава преступления. Или пошлют на доследование – он оттуда уйдет. Ну хорошо, не оправдают, влепят пять лет. Так он из колонии писать будет, родные его начнут бегать – дело бытовое – и года через два очутится на воле, а там вполне может встретиться с вами на улице и раскланяться. А что вы удивляетесь? Ведь неопровержимы только мы, а все остальное… Демократия же! – Он махнул рукой и засмеялся. – Так что вполне может и раскланяться. Он, говорят, человек вежливый, так это?

– Не будет этого! – вскочила она с места. – Головой, честью ручаюсь, не будет! Разрешите идти?

– Не разрешу! – Он улыбнулся, встал, подошел к ней и слегка по‑давешнему обнял ее за плечи. – Ух! Уже загорелась, закипела, вот она, кавказская кровь! Сядьте, сядьте, я вам говорю. – Он нажал кнопку, вызвал секретаршу и заказал два стакана чаю. – Ну и хитрая бестия этот Зыбин! Не то за ним действительно ничего нет, не то он такое натворил… Не знаю, не знаю!

– А вы допускаете, что, может быть, и ничего нет?

Он вдруг быстро и строго взглянул на нее.

– Я‑то допускаю, а вот вы допускать этого не имеете права. Раз я его передал вам, значит, он точно виноват. Вот как вы должны думать. И еще: кто посидел на нашем стульчике, тому уж никогда не сидеть на другом – это два. И третье – раз вы работаете здесь, то вы не можете допускать мысли об ошибке.

– А вы для себя допускаете такую мысль?

– Безусловно, – улыбнулся он и снова стал добрым и простым, – а как же иначе? Как же иначе я могу проверять вашу работу, девочка? Как я буду знать, кто у меня сколько стоит? Куда кого передвинуть? Без таких сомнений я и шагу ступить не могу. Я должен знать все. Все, как оно есть на самом деле.

– Все? – спросила она. И вдруг ей показалось, что Гуляев пьян. «Неужели?» – подумала она, вглядываясь в его чистые, ясные глаза. Он поймал ее взгляд и засмеялся.

– Все, все, девочка, все! – сказал он веселой скороговоркой. – На то я и начальник. А начальство – оно ведь все знает. А вот и чай принесли. Берите свой стакан, посидим, поговорим и подумаем. Вы кончили на его признании. Знаете? Давайте‑ка попробуем вот как…

– …Ну вот, – сказала она, – мы кончили на вашем признании. Значит, так: закон от седьмого восьмого. Десять лет без применения амнистии, – он молчал и глядел на нее, – так? Смотрите. – Она вынула из папки протокол, аккуратно сложила его вдвое, потом вчетверо и медленно (он смотрел) со вкусом разорвала над пепельницей. – А теперь я вас спрошу, – продолжала она, – не хватит ли, а? Не хватит ли считать, что все вокруг дурачки и только вы один умник? А? А вот я возьму да, как обещала, действительно и отправлю вас в карцер. За издевательство над следствием. Вот прямо сейчас. Как вы на это смотрите?

– Прямо сейчас? – спросил он, что‑то соображая.

– Да, прямехонько с этого вот стула. Так суток на пять.

– На пять? – опять спросил он. – Ну что ж. Хоть отосплюсь там.

– За пять‑то суток? Конечно, поспите, подумаете, а если ничего не придумаете, то мы продолжим еще на пять и еще на пять…

– Значит, получается уже на пятнадцать, – подытожил он, – полмесяца. Да, это впечатляет, но разрешите один вопрос: меня в карцер, а вас куда?

– То есть как? – удивилась она. – Я останусь тут.

– В этом самом кабинете? Вот это уж навряд ли. Что же вы в нем будете делать‑то? Книги читать? Ведь положение‑то вот какое: у каждого из вас только один зек. Только один! На большее вас не хватит. Вы и он почти одно существо. Вы сидите на нем и выдавливаете из него душу по каплям. Месяц, два, три! И двух взять на себя никак не можете. Это была бы уже работа в пол лошадиной силы. А двух лошадок вы через ваш конвейер никак не протащите. Не та это машинка. Положим, первые пять суток у вас пройдут легко, начальник вам все подпишет, а вот когда начнутся следующие пять, то вызовет он вас да и скажет ласково: «Вы что же, девочка, гулять к нам пришли? Зек в карцере, а вы сидите, романы расчитываете? Зачем же мы тогда Хрипушина‑то сняли? Он хоть работал, а вы что?» Вот и конец вашей следовательской карьере, лейтенант Долидзе.

– Ну и воображение у вас, – покачала она головой, – что откуда берется. Просто я возьму маленькое дело, какую‑нибудь самогонщицу, и отличнейшим образом за полмесяца все кончу.

– Да нет у вас маленьких дел! Нет! И самогонщиц у вас тоже нет! А есть у вас одни мы, враги народа, бешеные псы буржуазии. И нас у вас столько, что скоро мы у вас будем сидеть друг на друге. Попы говорят, что так сидят грешники в аду. Так что бездельничать вам не дадут. А я после десяти сразу же схлопочу еще десять. Просто приду и обложу вас матом прямо при вертухае. Ну и что вы будете делать? Ну меня, конечно, тут же забьют сапогами – у вас же все тут рыцари. Но, как говорится в том еврейском анекдоте, «чем такая жизнь»… А вас пошлют в УСО, к майору Софочке Якушевой карточки заполнять. Знал я когда‑то эту Софочку, еще в одной школе с ней учился, аккуратная такая девочка, чистюлечка, мамина дочка. Или в оперативку засунут, это значит на студенческие пикники ездить, сводки строчить, ну что ж? Наружность у вас подходящая – там женские привлекательные чуткие кадры вот как нужны! А то набрали шоферюг да колхозниц! Вот что у нас с вами получится. Хотите, давайте попробуем.

Он говорил спокойно, ровно. Было видно, что все это у него давно продумано. «Зря я впуталась! Может быть, заболеть?» – подумалось ей, но именно только подумалось, отказаться она не могла. Но и вспыхнуть, разозлиться, почувствовать себя хозяйкой положения тоже не могла. Вместо этого к ней пришло совсем другое – сухая досада, раздражение на себя. Ведь если у этого прохвоста хватит духа сделать то, что он обещает…

– Неужели вам невдомек, – сказала она досадливо, – что отсюда уже не выходят. Я человек тут маленький, не было бы меня, так был бы другой. Ни повредить вам, ни помочь я не могу. Хоть это‑то вы должны понять.

– Да, должен, должен, – согласился он, – и, конечно, понимаю. Спасибо, что хоть тут сказали правду. Только не хочу я понимать и принимать эту вашу правду, нет, никак не хочу! Вот в чем дело‑то, лейтенант Долидзе.

– Правду? – И тут ее вдруг наконец взорвало. Но это была не злость на него, а какое‑то чувство глубокого неуважения к себе, к той роли, которую ее заставили играть. Что, ему на потеху ее отдали, что ли? Да разве она по своей вольной воле сказала бы с ним хоть одно слово или хоть бы просто подошла к нему? На дьявола он был бы ей нужен: А ведь нужен же, нужен! Больше всех на свете нужен! Он действительно часть ее. Она все время о нем думает, гадает, старается проникнуть в его мысли, характер, настроение. Ни обо одном любимом человеке, даже о нем, о нем самом, она так много не думала, как вот об этом развязном оборванце.

– А что вы знаете о нашей правде? – спросила она. – Да и вообще о всякой правде, если она не касается вашей шкуры? Что вы знаете? Вот такой, как вы?

– А какой же я‑то? – спросил он очень спокойно. – Шпион? Диверсант? Приехал с заданием взорвать эту вашу малину? Убить железного чекиста Хрипушина?

Она поморщилась. Все опять понемногу вставало на свои места. Тоже мне террорист!

– Да нет, – сказала она, – ну какой же вы террорист? Террорист – это масштаб, мужество. А вы просто алкоголик, или, как говорят блатные, шобла, ботало. Интеллигентская шобла, конечно. С простыми‑то легче, они честнее, а вы просто скользкий, юркий, неприятный человечишко. Неряха! Вот штаны у вас все время спадают, вы их подтянете, а они снова сползут… Знаю, знаю – пуговицы обрезали?… Так ведь у всех обрезали, а в таком виде на допрос что‑то ходите только вы один. И эти ваши дурацкие раскопки, пьянка, бутылки, девка, хохмочки, анекдотики, маринка! Ох, как все это несимпатично! Во время гражданской таких, как вы, просто ставили к стенке, а сейчас вот приходится возиться, что‑то писать, оформлять, как вы говорите верно, валять дурака…

Она старалась говорить спокойно, а внутри ее все ходило, и голос тоже подрагивал. Она взяла папироску и закурила.

– Только я вот одного не понимаю, – продолжала она тоном легким и разговорным, – зачем вам сейчас дурака валять? Ведь вы этак действительно ноги протянете. Ну хорошо, вы добились своего – меня сняли. Ну и что дальше? В этом вот здании шесть этажей, и мы сидим на третьем. А комната эта – 325. В каждой такой комнате по два человека. Говорит вам это что‑нибудь?

– Да, – ответил он задумчиво, как‑то даже печально. – Да, шесть этажей, комната триста двадцать пять… Говорит, говорит, и очень даже много говорит, лейтенант Долидзе! В прошлом‑то году этажей было пять, в позапрошлом четыре, а когда я приехал, тут вообще стояло серое длинное двухэтажное здание. Разносит вас, разносит, как утопленников. Года через три придется уж небоскребы возводить. Вы же чудесное учреждение. Сами на себя и сами для себя работаете. И чем больше сделали, тем больше остается несделанного. – Он усмехнулся. – Есть такая былина, как перевелись богатыри на святой Руси. Видели, наверно, «Богатырский разъезд» Васнецова. Ну вот, выехала эта троица в степь. Едут, посвистывают, в седлах покачиваются. А навстречу по шляху, по обочинке, ковыляет, ковыляет себе старикашечка – калика перехожий, серенький, старенький, в лапоточках, сумочка у него за плечами эдакая, идет аккуратно, дорогу посошком пробует. Как налетела на него эта богатырская силища! Рубанул его Алеша Попович и развалил до пояса. И стало двое старичков. Ах ты вот так! Ты оборотень! На! Раз! Раз! И стало четыре старичка, потом дважды четыре, потом четырежды четыре! Тут уж вся эта сволочь богатырская в дело вступила. Бьют, рубят, топчут, в крови с ног до головы, а старичков‑то все больше и больше. И наконец как сомкнулась эта несметная рать! Как гаркнула она! Как двинулась – и побежали богатыри. А те, рубленые, обезглавленные, битые, потоптанные, за ними гонятся, гикают, хлещут, давят! И догнали их так до самого Черного моря, а там богатыри в скалы и превратились. Дошел до вас смысл этой истории? Только скал‑то из вас не получится, а так, песочком рассыплется, перегноем, горсткой пепла.

– Так вы нас ненавидите? – спросила она. Эта единственное, что сейчас ей пришло в голову.

– Вас? То есть лейтенанта Долидзе? – он слегка развел руками.

Она давно приметила у него этот жест. Он так разводил ладонями, когда искал какое‑то нужное слово и не сразу его находил. – Нет, вот вас мне, пожалуй, даже жалко. Да, определенно жалко. Ну а что касается остальных… так что же, пожалуй, тут ненавидеть. Они ведь даже не существование, а так, нежить. Сами не знают, что творят. А зло от них расходится кругами по всему миру. Ведь это они вырастили Гитлера.

– Новое дело! – воскликнула она. – Как же так?

– А так, очень просто. При Ленине Гитлер был бы невозможен. При Ленине он ведь в тюрьме сидел да мемуары сочинял… При Ленине только этот шут гороховый, Муссолини, мог появиться. Но как явились вы, архангелы, херувимы и серафимы, как это поется: стальные руки‑крылья и вместо сердца пламенный мотор, – да начали рубить и жечь, так сразу же западный обыватель испугался до истерики и загородился от вас таким же стальным фюрером. Конечно, его могли бы обуздать еще рабочие партии. Но вы их тоже натравили друг на друга, и такая началась среди них собачья свалка, что они сами же встретили Гитлера как Иисуса Христа. А как он пришел, так и война пришла. И вот теперь стоит война у порога, стучится в дверь, и получается: сейчас мы с вами сидим по разным концам кабинета, а придет Гитлер, и мы будем стоять рядышком у стенки. Если вы, конечно, к тому времени не переметнетесь, но ох! переметнетесь, очень похоже, что переметнетесь вы. И еще нашими расстрелами, поди, будете командовать.