Глава ІІ 1 страница. Было девять или десять часов вечера

Было девять или десять часов вечера. Моросил дождичек – мелкий, серенький, прилипчивый. Длинные струйки текли по стеклу. И было ветрено; по двору на свет большого желтого фонаря летели листья. Дядька дня три уже находился в командировке. В кухне мыла полы и пела под нос что‑то тягучее и божественное старушка Ниловна. А она вообразила себя школьницей, залезла в легкий синий, еще студенческий халатик да так до вечера и не вылезала из него. Сидела с ногами на софе, грызла огромное красное яблоко и думала: Гуляев при первом же деловом разговоре наедине, выслушав ее, сказал, что раз так, он просит ее представить ему докладную и изложить все свои доводы.

– Вы понимаете, – сказал Гуляев, – то, что вы и ваш дядя предлагаете, – это, по существу, изменение всей формулы обвинения. И тут, конечно, встает вопрос: а зачем? Стойте, стойте! Есть новая инструкция: все дела такого рода, если они тянутся более полутора месяцев, посылать в Москву. Хрипушин обязательно этим воспользуется и подаст на вас рапорт. Вот я и размышляю, дорогая моя Тамара Георгиевна, а не лезем ли мы с вами с самого начала не туда, а? Потому что очень уж не хотелось бы, чтоб наш первый блин да вышел комом. Ведь мы тогда очень огорчим всех наших доброжелателей. Вы этого не боитесь, а?

Он говорил с ней уважительно, ласково смотрел в лицо, и она ему ответила так же.

– Нет, Петр Ильич. Вот вы сказали «дела такого рода». Так вот это как раз дело совершенно иного рода. За ним ясно выступает второй план.

Он поморщился.

– Ох уж эти мне планы – вторые, и третьи, и четвертые. Очень я их всегда боюсь! Ведь у нас не театр. («Значит, знает, что я три года проучилась в ГИТИСе», – быстро решила она.) У нас же следствие, то есть аресты, тюрьмы, карцеры, этапы, а не… Вот смотрите, – он слегка похлопал ладонью по папке, которая лежала перед ним, – оперативное дело по обвинению Зыбина Гэ Эн по статье пятьдесят восемь, пункт десятый, часть первая УК РСФСР. 96 листов. Кончено и подшито. Но надо еще ведь и следственное. По нему и по нашей спецзаписке этот самый социально опасный и нехороший гражданин Зыбин безусловно получит свои законные восемь лет. А там будет видно. Вел это дело майор Хрипушин. Вел, правда, не с полным блеском, мы у него за это дело забираем и передаем вам. Теперь: чем же вы‑то нас порадуете? Стойте, стойте! Все, что вы сказали, – это ведь общие соображения, а я хотел бы знать, как вы поведете самое следствие. С чего начнете?

– С того, что задам этому социально опасному и нехорошему гражданину Зыбину всего‑навсего один вопрос и послушаю, что он мне на него ответит, – «Почему вам так внезапно понадобилось поехать на реку Или?»

– Ну, он вам нахально и скажет – этого ему не занимать: «Да ничего мне там особенного и не было надо. Просто купил водку, захватил девку да и поехал. Водку пить, а девку…» – Он засмеялся и вдруг закашлялся. И кашлял долго, мучительно, затяжно. – Ну и что вы ему ответите? – сказал он, переводя дыхание и обтирая платком рот и лицо. – Ведь это и в самом деле не погранзона, не полигон, не секретное производство. Туда, может, еще полгорода по таким делам ездит.

Она хотела что‑то возразить.

– Постойте. Я‑то вас понимаю: все это очень подозрительно. Сорвался внезапно, водки накупил невпроворот, девушку зачем‑то захватил – и все это произошло в тот день, как приехала его раскрасавица, а тут еще и золото через пальцы утекло, – разумеется, что‑то не так. Но все это будет иметь значение только при одном непременном условии: если у вас есть еще хотя бы один бесспорный козырь. Так вот ищите же его. Снова просмотрите все дело, проверьте все документы, перечитайте все протоколы, вызовите его самого, прочувствуйте хорошенько, что это за штука капитана Кука, и тогда уж бейте наотмашь этим козырем. А что у Хрипушина тут ничего не вытанцевалось – это пусть вас не смущает. Ведь известно: плохому танцору всегда… ну, скажем для деликатности, каблуки, что ли, мешают? – Он засмеялся и опять закашлялся и кашлял снова долго, сухо и мучительно. – И не слушайте дядю! – крикнул он надсадно в перерывах. – Сами думайте! Сами! – Он вынул платок, обтер глаза – пальцы дрожали – и некоторое время сидел так, откинувшись на спинку кресла. Лицо его было совершенно пусто и черно. Она в испуге смотрела на него. Наконец он вздохнул, улыбнулся, выдвинул ящик стола, вынул из него плоскую красную бумажную коробочку, разорвал ее, достал пару белых шариков и положил себе в рот. Потом пододвинул коробку к ней.

– Попробуйте. Мятное драже. Специально для некурящих.

Она покачала головой.

– А я курю.

Он строго нахмурился.

– Девчонка! В институте, поди, научилась?

– Нет, еще в восьмом классе.

– Вот когда бы надо было вас выпороть, – сказал он мечтательно. – И здорово бы! А я уже свое три года как откурил! – Он опять пошарил в столе и достал коробочку папирос «Осман». – Будьте любезны. – Она покачала головой. – Да нет, курите, курите! – Он достал из кармана зажигалку и высек огонь. – Специально для курящих держу – никогда почему‑то у них спичек не бывает.

Пришлось закурить. Гуляев сидел, перекатывал языком за щекой драже и улыбался.

– Вы к врачу‑то обращались? – спросила она.

– А‑а! – безнадежно и тихо отмахнулся он.

Тут ей вдруг стало жалко его, и она сказала:

– В общем‑то вы прекрасно выглядите.

– Да? – Он проглотил драже, зло улыбнулся, встал, вышел из‑за стола, подошел к шкафу и поманил ее.

Она подошла, он одной рукой слегка обнял ее, – вернее, только прикоснулся сзади к ее плечу тремя пальцами, – а другой распахнул дверцу. Косо метнулся и погас синий зеркальный свет.

– Посмотрите, – сказал он.

Стояли двое.

Красивая черная молодица – гибкая, длинноногая, длиннорукая, с целой бурей волос – и рядом, по плечо ей, заморыш в военном френче. Он казался почти черным от глубоких височных впадин и мертвенно серой кожи, похожей на больничную клеенку, и особенно жалко выглядела его немощная лапка, лежащая на плече молодицы.

– Ну, – сказал он. – Как я, по‑вашему, выгляжу? Хорошо?

Она не нашлась, что сказать, и они еще немного простояли так. Потом он снял руку с ее плеча, закрыл шкаф, возвратился к столу и сел.

– Ладно, – сказал он, – лет на десять меня еще хватит. А больше, наверно, и «нэ трэба». К этому времени уже коммунизм построят и всех нас в пожарники переведут. Будем в золотых касках ездить по городу. Чем плохо?

– И давно это у вас? – спросила она.

Он подумал.

– Да как сказать. Наверно, с детства, но в детстве я только так… покашливал. Да как же не кашлять? Для вас «проклятое старое время» – это так, присказка, а я‑то его нахлебался досыта. У меня отец холодный сапожник был, то есть без вывески. Подметки и каблуки подкидывал. А жили мы, как полагается, в подвале. Большая комната на пятерых. Шестая – сестра матери из деревни с больным ребенком. Вот кричал, вот кричал! В комнате, как положено, всегда темно. Во‑первых, окна маленькие, подвальные, их не намоешься, а во‑вторых, на подоконниках вот та‑акие бальзамины: матери они от какой‑то старухи генеральши достались по наследству – она у нее пол мыла. Так мать их никому трогать не давала: «Это от чахотки первое средство – от них воздух лечебный». И действительно, – он усмехнулся, – чахоткой не болели. А это у меня бронхиальная астма после плеврита. Я в Сочи его схватил, в правительственном санатории. Вот такой анекдот.

– Ну, от бронхиальной астмы не умирают, – сказала она.

– Хм! И как уверенно ведь говорит! От нее‑то, положим, не умирают, а вот с ней‑то умирают, да еще как! Ладно, давайте, как говорится, уж не будем. Так вот, девочка, берите дело и двигайте его со всей молодой энергией. Только не слушайте никого. Пошлите этих всех советчиков… – Он махнул рукой. – А мне подайте рапорт с подробным обоснованием, план следствия, чтоб я имел документ.

И вот она сидела, перечитывала свои выписки, грызла яблоко и думала. На листке блокнота у нее было записано: "Изложить З. весь план следствия. Ругаться не буду, буду сажать. Затем ответьте:

1) К чему была такая поспешность?

а) Именно в этот день?

б) С Кларой? Ведь приехала Лина;

в) Зачем столько водки – четыре поллитры. Это на четырех здоровых человек. Кто ж они?

2) Что он думает о пропавшем золоте? (его милицейская записка);

3) «Козырь».

После этого «козыря» стояло множество вопросительных знаков, наверное, столько, сколько поставила рука, и один большой восклицательный знак. Позвонил телефон. Она сняла трубку. «Слушаю», – сказала она. В трубке молчали. «Да!» – повторила она. В трубке молчали и дышали. «Ну, когда надумаете, тогда и позвоните», – сказала она и бросила трубку.

Вошла Ниловна, сухонькая, беленькая старушка с желтой ваткой в ухе: у нее постоянно что‑то стреляло в виске.

– Звала? – спросила она.

– Ниловна, вы смотрите, какая красота! Держите! – И она ловко кинула старухе пару яблок.

– Спасибо. Не ем! Ну разве в чай для запаха. Вот видишь, – она пальцем обнажила сиреневую десну и показала бурые гнилушки, – только кутние и остались! Что звала‑то?

– Да нет, это телефон зазвонил.

– А‑а! Это у нас бывает. Станция путает. Кушать тут будешь или в столовую пойдешь?

– Да я уж накушатая, – ответила она. – А вы сами‑то поели?

– Да неуж голодная буду сидеть? – усмехнулась Ниловна. – Тут тебе из библиотеки звонили, велели какую‑то книгу, не то Франсу, не то Францию принести, если уж не нужна. Сказали, ты знаешь.

– Спасибо, Ниловна, знаю.

Она подошла к полкам – ходить все‑таки приходилось, опираясь на палочку: нога еще болела, – сняла «Жизнь Жанны д'Арк» Анатоля Франса, снова забралась на софу, открыла книгу на закладке и переписала в блокнот:

"З) Козырь??

«Прокуроры рисковали более, нежели остальные граждане, и не один, проходя по двору, где приводили в исполнение смертные приговоры, вероятно, размышлял о том, что не пройдет года, как его будут судить на этом месте» (А.Франс. «Ж.Ж.», стр. 177) – на полях написано хим. кар. «А наши дураки ни о чем не размышляют и ничего не боятся – зря! На них и фонарей не хватит».

Она наткнулась на эти отчеркнутые строки и пометку на поле, когда ей только что прислали эту книгу с посыльным и она стала ее просматривать. Тогда же она показала это место Якову Абрамовичу, он посмотрел и печально сказал: «Да, только почерк‑то не его. Но все равно задержи, это вообще‑то очень любопытно. Он тоже пользовался этой библиотекой». «А что, это вообще‑то что‑то стоит?» – спросила она. Он удивленно посмотрел на нее и негромко воскликнул: «Умница! Да это же готовые восемь лет!» Так книга у нее и осталась.

Снова зазвонил телефон. Теперь женский голос очень уверенно попросил Якова Абрамовича. Она ответила, что его нет. В трубке помолчали, а потом спросили, скоро ли он придет, – голос был молодой, гибкий и, как ей показалось, немного пьяный.

– Не знаю, – ответила она и предложила оставить телефон. В трубке опять наступила тишина. – Это говорит его племянница, – добавила она. Тут, наверно, трубку на секунду отняли от уха, потому что она услышала перезвон стекла, голоса и обрывок фразы: «…предпочитаю чему угодно». Голос был грубый, мужской: очевидно, там пили.

– Да нет, ничего особенного, – сказала трубка, – это звонит одна из его знакомых.

– А‑а, – сказала она.

– Из Медео, – добавила трубка, смущенно засмеялась и замялась. – Я просто хотела пригласить Якова Абрамовича на свои именины.

– Ах, так, – сказала она, – ну спасибо. Позвольте вас тогда тоже поздравить. Я обязательно передам. Я его племянница.

В трубке помолчали, подумали и потом спросили:

– А вы тут живете?

– Да нет, – объяснила она словоохотливо. – Я недавно только приехала из Москвы. Закончила институт и приехала отдохнуть, а там видно будет. Может, работать буду.

– А здесь работы много, – заверила трубка. – Вы по дядиной специальности?

– По дядиной, – ответила она весело. Ей очень нравилось так трепаться‑с неизвестной женщиной.

– Здесь геологи очень требуются, – сказала трубка серьезно. – Так милости прошу и вас с дядей. Я теперь не в Медео, правда, но это я ему позвоню, лично объясню. Меня звать Мариетта Ивановна.

– Спасибо, Мариетта Ивановна. Приеду. Медео – ведь это в горах? – В самых, в самых горах. В ущелье. Только я‑то теперь… не совсем там – ну да я еще позвоню. Праздновать‑то там будем, – трубка совсем успокоилась и сейчас просто ворковала. Наверно, там уже пили.

– Спасибо, спасибо, Мариетта Ивановна. Обязательно постараюсь приехать. Она опустила трубку, усмехнулась и пошла на кухню. Ниловна стояла над столом и зубным порошком чистила ножи.

– Дозвонилась? – спросила Ниловна.

Она засмеялась и села на табуретку рядом со старухой.

– Вот пригласила Мариетта Ивановна из Медео, – сказала она. – Это далеко?

Ниловна положила нож.

– Так туда от Зеленого базара автобусы ходят. Как сядешь, так на последней и слезешь. Дальше они не идут. А что это за Мариетта? Я ровно такой не слышала. Не та, что книгу приносила?

– Та, та самая! (Ах, Яков Абрамович! Ах, шустряк, геолог!)

– Ну съезди, съезди, горы там замечательные! «Мохнатая сопка», – сказала Ниловна. – Там и перекусить, и отдохнуть, и заночевать есть где. Там, не доезжая три остановки, у вас ведь дом отдыха, меня раз туда Мария Саввишна возила, кто‑то приезжал, так надо было залу убрать, посуду помыть…

– А дядя там часто живет? – спросила она.

– Яков Абрамович‑то? Нет, их туда на аркане не затащишь. Их дело – вот! Волга, они на нее все летают да к морю. А туда – нет. «А что я там не видел? Я на эти сопки каждый день из окна гляжу. Надоели!…» Вот и весь их разговор.

«Так, прекрасно, – подумала она, выходя от Ниловны. – Яков Абрамович, вы у меня в кармане! Мариетта Ивановна, скажи пожалуйста! А видать, молодая, стеснительная! Яков Абрамович, вы пропали!»

– Ну кого еще на ночь глядя Господь посылает? – проворчала Ниловна и пошла в переднюю.

Она же быстро юркнула к себе. Для гостей, конечно, поздно, но это не дядя – у него ключ.

В передней щелкнул замок и зазвенела цепочка. Молодой сочный бас – она узнала Мячина – произнес:

– А вот и его хозяйка! Марья Ниловна, молитвенница вы наша! Принимайте дорогого гостя! Это брат Якова Абрамовича – Роман Львович – наш самый‑самый большой начальник.

– Ну, ну, не пугайте хозяйку! – сказал гость. – А где же наша молодая очаровательная родственница? Спит или в гостях?

Она тихонько наложила крючок и на цыпочках подошла к шкафу, бесшумно открыла его, посмотрела и сняла вечернее платье, но потом подумала, отложила его и вытащила строгий костюм в клетку.

Это был Штерн – десятая вода на киселе – ее троюродный или четвероюродный дядя. В доме о нем почти не говорили, но после того, как она поступила в институт, его имя там ей приходилось слышать почти каждый день. Говорили, что это добродушный, обаятельный и страшноватый человек. Великий мастер своего дела. Остряк! Эрудит! О встрече с ним она мечтала давно.

Утром в дверь ее комнаты громко застучали, а затем веселый басок не то пропел, не то продекламировал:

Я пришел к тебе с рассветом

Рассказать, что солнце встало,

Что оно…

– С приветом, а не с рассветом, – поправила она с софы через дверь.

– Наплевать. Что оно та‑та‑та светом по та‑та затрепетало! Вставайте, соня! Вы посмотрите, что на дворе‑то делается!

Она открыла глаза и тотчас же зажмурилась. Вся комната была полна солнцем.

– Сколько сейчас? – спросила она.

– Здравствуйте пожалуйста! Уже полных десять. Вставайте, вставайте! Я уже и кофе сварил.

– Встаю, – сказала она. – Через десять минут буду.

– Да не через десять, а сию минуту! Сию минуту! А еще следователь! Следователь должен быть… Знаете, каким он должен быть? У‑у! Ладно, вставайте, я расскажу вам, каким он должен быть.

Но в столовой она появилась не сразу. Сначала перед зеркалом бритвой подчистила брови – они у нее всегда норовили срастись, – потом прошла в ванную и пробыла там нарочно долго. Вышла с еще влажными волосами, свежая и сверкающая.

Роман Львович, Толстенький, добродушненький, в полной форме, в ярком костюме приветствовал ее, стоя над кофейником. Она протянула ему руку, он почтительно приложился к ней.

– Вам крепкого? – спросил он.

Она кофе не пила, пила чай, но ответила, что да, самого крепкого, без молока.

– О, это по‑нашему, – похвалил он. – Знаете, Екатерина Вторая раз угостила чашкой кофе фельдъегеря. Он только что прискакал к ней с пакетом, а она любила красивых молодых людей, так вот, когда он выпил ее кофе, у него закружилась голова. Вот какой кофе делали в старину!

Был Роман Львович роста невысокого, но сложения широкого и крепкого, и так же, как и Яков Абрамович, лицом походил он на толстого полнощекого младенца, радость мамы, – так в старину рисовали амуров, а на старых картах так, с раздутыми щеками, изображались четыре ветра. «А человек он хоть и умнейший, но подлейший», – вспомнила она чью‑то сказанную про него в их доме фразу.

– Ну, дорогая, дайте хоть посмотреть на вас при солнце, – сказал Штерн, – а то вчера я вас даже и увидеть не сумел. Что вы так сразу скрылись?

– Ну, у вас были свои разговоры, – сказала она с легким уколом.

– У меня разговоры? С прокурором? – как будто удивился он. – Да нет, какие? О чем? Да, а брови и глаза‑то у вас батюшкины. Давно, давно я не видел Георгия, как он?

Она слегка пожала плечами.

– Хорошо.

– А более конкретно?

– Жив, здоров, работает.

– И по‑прежнему на пятый этаж бегом? – Он вздохнул. – Вот что значит родиться на Кавказе, а не в Смоленске или на Арбате. Скажите ему – когда мне будет совсем плохо, приползу и рухну у него в кабинете, потому что больше никому не верю. И я знаю, он все для меня сделает.

Она слегка улыбнулась. Да в том‑то и дело, что для него, человека постороннего и ему неприятного, отец действительно сделает все. Георгий Долидзе был знаменитый сердечник – человек пылкий, страстный, взрывчатый; спортсмен, альпинист, охотник, прекрасный товарищ, заботливый, как все считали, семьянин, из таких, которые не потерпят, чтоб их семья нуждалась в чем‑то, но в то же время – и этого почти никто не знал – совершенно к этой семье равнодушный. Равнодушен он был и к дочери. И из этого самого равнодушия, вернее, ласкового безразличья, так и не поинтересовался, в какой именно юридический институт она поступила, бросив ГИТИС, и что ее кольнуло бросить его на четвертом курсе. Родственников же со стороны матери Георгий Долидзе совершенно не терпел, хотя говорил об этом мало и слова об «умнейшем и подлейшем» принадлежали не ему – Штерна он вообще даже и очень умным не считал.

– Да, давненько, давненько мы с вами не виделись, – сказал Роман Львович. – Последний раз я был у вас когда? – Он задумался. – Да, летом 1928 года. Тогда привез я вам из Тбилиси от родственников ящик «дамских пальчиков». Вот ведь когда я вас увидел в первый раз. Вы тогда в саду играли в индейцев. Так с луком я вас и помню. Лихой индеец вы были! Волосы на лицо, а в них белые перья какие‑то! Помните, а? – Он засмеялся.

Она не помнила, конечно, но воскликнула: «Конечно!» И так искренне, что сама себе удивилась. (Опять эти обрыдшие ей индейцы! Этот проклятый лук и стрелы. Взрослые решили за нее, что она обязательно должна запоем читать Майн Рида, бредить индейцами, скальпами, бизонами, томагавками, и она, чтоб не подвести их, с воинственными криками носилась по саду, собирала гусиные перья и пачкала лицо дикими разводами под глазами – марать одежду ей запрещали.)

– Да! А вот теперь застаю такую очаровательную взрослую племянницу. Это, конечно, все приятнее. Я слышал, вы тут будете стажироваться?

– Работать я тут буду, Роман Львович, – сказала она, – служить. Меня берут по разверстке. Я еще думаю тут собрать материал для диссертации.

– Это на какую же тему? – спросил он.

– «Основы тактики предварительного следствия по делам об КР‑агитации», – она отбарабанила это быстро, не задумываясь, потому что эту тему ей подсказал и сформулировал руководитель кафедры, в которого она была давно и, видимо, безнадежно влюблена. Тот самый молодой специалист по праву, которого однажды пригласили в ГИТИС консультантом на учебную постановку их курса. Тогда они и стали встречаться.

– О‑о, – сказал Штерн уважительно и стал вдруг очень серьезен. – Прекрасная тема. Но и труднейшая. Всецело связанная, во‑первых, с новым учением товарища Вышинского о преступном соучастии и сообществе, знаете? слышали? Это не гроздь, а цепочка, а во‑вторых, с новой советской теорией косвенных улик. Мы, советские правоведы, впервые… С сахаром, с сахаром! – закричал он и сунул ей сахарницу. – Два куска на чашку! И пейте мелкими глотками. А ГИТИС что же? – Она слегка повела плечами. (Так ли, не так ли, а уже не переиграешь, и потом, это куда более теплое и верное место под солнцем.) Он отечески положил ей руку на плечо. – Ничего, – сказал он, – жалеть не будете. Я вот тоже готовился стать писателем!

– Но вы же и есть крупный писатель! – сказала она.

Он махнул рукой, и на его лице промелькнуло и исчезло быстрое выраженье боли, наверно, впрочем, наигранное.

– А‑а, что там говорить! Прокурор я! Прокурор прокурорыч, самый доподлинный работник надзора! И все!

– Ну вот видите, а сначала учились в Брюсовском институте. Это я вам отвечаю на ваш вопрос.

– Понимаю. Простите. Ну, со мной все было проще простого. Просто сунули мне в комитете комсомольскую путевку и сказали: «С завтрашнего дня будешь ходить не сюда, а туда». Вот и все. Я и пошел не сюда, а туда. С тех пор и хожу.

– И не жалели?

– Ну как, то есть, не жалел? Очень даже жалел. Спал плохо. Бежать хотел, комсомольский билет забросить. Ну еще бы! Мечтал о доблести, о подвиге, о славе, а тут зубри судебную статистику, дежурь в отделении, составляй протокол осмотра места дорожно‑транспортного происшествия. Да еще и на вскрытие потащат. А люди‑то какие? Товарищи – это милиционеры, агенты, сексоты, патологоанатомы, а противники – абортмахерши, бандерши, карманники, убийцы – тьфу! И всю, значит, жизнь с ними?! А в той жизни остались и литература, и Художественный театр, и Блок, и Чехов, и Пушкин, и Шекспир – вот как я думал тогда.

– А в результате через несколько лет стали известнейшим писателем, – польстила она. – Ваш «Поединок» в «Известиях» у нас ходил с лекции на лекцию целую неделю.

Он слегка поморщился.

– Да ведь это однодневка, очаровательница (подбирал же он подходящие словечки). Прочел – и в урну его! На полках такие вещи не стоят. Не, моя люба, настоящую вещь я напишу, если хватит силенок, лет так через 10 – 15, когда выйду на пенсион, а это все так – вехи, вехи! Этапы большого пути! Да, писателем я не стал. Но, – он строго нахмурился, – то, что я выбрал именно эту дорогу, я теперь не раскаиваюсь! Нет! Тысячу раз нет! И знаете почему? Потому что скоро понял, что никуда я от того же Чехова и Шекспира не ушел. Все они оказались со мной, в моем кабинете. – Она хотела что‑то сказать, но он перебил ее. – Стойте! Слушайте! Вот приходит ко мне человек. Ну, скажем, раз уж мы об этом заговорили, герой «Поединка», то есть тот врач, судебный эксперт, который убил на квартире свою жену, разрубил ее на куски, а потом пришел ко мне в прокуратуру ее искать. Мы здороваемся, я усаживаю его, любезно осведомляюсь о здоровье, о настроении. Он скорбно улыбается: «Ну какое там настроение, когда у меня такое горе!» – «Понимаю, понимаю! Ищем, принимаем меры! Авось найдем!» Вот так сидим, курим, потом переходим к самой сути. Тоже полегонечку. Я подвигаю к себе бланк протокола допроса свидетеля. Ничего особенного. Вопрос – ответ, вопрос – ответ. Записываю все беспрекословно. Он уж успокоился. И тут вдруг я высовываю уголочек своего джокера: «А скажите, уважаемый коллега, почему, если, как вы предполагаете, ваша жена ушла от вас с кем‑то, осталась ее любимая серебряная пудреница? Ведь женщины с такими вещами не любят расставаться». Он смотрит на меня. Я на него. И он сразу все понял, молодец, быстро парирует: «Это был мой подарок ей в день свадьбы, она, наверно, не хотела его брать». Ну что ж? Деловой ответ, но уже все, все! Что‑то щелкнуло во мне, и вот человек, сидящий передо мной, редеет, редеет, и выступает совсем иное лицо – преступника, убийцы, не теперешнего, а того, прошлого, который убил жену и расчленил ее труп на части; и я уж ясно представляю, как это он сделал, что при этом думал и как заметал следы. И он понимает тоже, что я расколол его, и начинает вдруг метаться, путаться, проговариваться, завираться. Страх все перепутал, все сместил. Ведь до сих пор он жил в одиночке, огородившись от всех, и думал, что нет к нему входа никому, и вот вдруг дверь распахнулась – и на пороге стою я. Все! Сопротивление кончено, и он сдается.

– Как тот врач? – спросила она.

Роман Львович бросил на нее быстрый острый взгляд, встал и подошел к окну. За окном был мирный, обычный двор, акации, зной, пыльные мальвы, обессилевшие куры в пыльных ямках, солнцепек и розовые, синие майки на проволоке. Он постоял, посмотрел, вернулся к столу, сел и спросил:

– Ну, еще кофию?

Это дело с врачом кончилось тайным, но грандиозным провалом. После вынесения смертного приговора убийце (а он был осужден как террорист. Ну как же? Разве советские люди убивают? Значит, убийца – личность антисоветская. Так по какой причине антисоветчик может убить советского человека – свою жену? Только потому, что его жена, как человек советский, хотела разоблачить антисоветчика. Значит, это не простое убийство, а убийство на политической почве, то есть террор), так вот после объявления приговора в зале появилась вдруг убитая. Дело в том, что Роман Львович перемудрил. Слишком уж широко он пустил по свету историю врача‑убийцы. И попался номер «Известий» с его «Поединком» и к соседям убитой. А она в то время уже третий год преотлично жила на Дальнем Востоке с новым мужем. Но ведь есть люди, которым всегда нужно больше всех. Начались скандалы. Пришел участковый. Составил протокол. Пришлось срочно ехать в Москву и являться. Никому другому, кроме Романа Львовича, эта дурацкая хохма не сошла бы с рук – но как можно обидеть такого чистого, прекрасного, наивного, честнейшего человека? Ни у кого из властей на это рука не поднялась бы! Только посмеялись и ткнули: «Вот! И не считай себя тоже Богом!» – и поместили в каких‑то закрытых бюллетенях статью в рубрике «Из судебной практики».

– Да, – продолжал Роман Львович, отодвигая чашку, – преступника надо отпереть, как запертый сейф, и вот вы равномерно перебираете ключи – один, другой, третий. Не дай Бог, вам нервничать! Это только покажет ваше бессилие. Нет, будьте спокойны, улыбайтесь и пускайте в ход ключи: психологический, логический, эмоциональный и, наконец, – увы! – когда это необходимо, большой грубый ключ физического принужденья. Пусть он будет у вас последний, но и самый надежный. Понятно? Самый надежный!

– Не совсем, – сказала она. – Что это такое… Бить? Ругаться?

Он поморщился.

– Ну, товарищ следователь, от вас я таких вопросов мог бы меньше всего ожидать! Люба моя! – закричал он. – А вы умеете, умеете вы бить, ругаться? Так что же вы спрашиваете? Не бить и не ругаться, а просто подать рапорт – вам в институте объяснили, что это такое? Так вот, подать рапорт начальнику, а у него уж там есть карцеры на любой вкус: и холодные, и горячие, и стоячие, и темные, и с прожекторами, и просто боксы, а для самых буйных мокрая смирительная рубаха из хо‑орошего сурового холста. Люди после нее становятся добрыми и послушными! Но это надо сделать вовремя, вовремя – не раньше и не позже, а в некий совершенно определенный момент. И тут я вам скажу: вы не зря были в ГИТИСе. Это великая школа для следователя. Все всецело зависит от вашей способности входить в образ, перевоплощаться. В этом и писатель, и следователь, и артист – едины. Потому что если такая способность у следователя отсутствует, то грош ему цена. Ломаный! Если он не чувствует, что такое трагизм мысли… а ведь даже из наших великих мало‑мало кто понимал, с чем эту штуку кушают! Достоевский – вот это да! Этот понимал! Я часто думаю: какой бы из него следователь вышел! Вот с кем бы мне поработать! Он знал, где таится преступление! В мозгу! Мысль – преступна. Вот что он знал! Сама мысль! Это после него уже забыли накрепко! Все начинается с нее – задушите ее в зародыше, и не будет преступленья. Да, так вот, если следователь не способен понять всего этого, ему у нас делать нечего, пусть идет в милицию. Там всегда нужда в честных и исполнительных. А нам нужны творцы.

– Так значит, следователь – творец? – спросила она.

На следующий день был выходной. К четырем она уже кончила докладную записку и отпечатала ее на дядюшкином «Ундервуде». Тут к ней и постучался Роман Львович.

Он только что вернулся из наркомата и весь сиял и лучился.

– Ну племянница! – сказал он входя. – Ну умница! Очаровали вы нашего почтеннейшего гомункула. После делового разговора – я тут выполняю одно препотешное поручение, после расскажу – он меня вдруг спрашивает: «Ну а как вы отнеслись к тому, что ваша племянница стала нашей сотрудницей?» И так лукаво‑лукаво на меня смотрит. «Ну как, – говорю, – радуюсь и горжусь». «Да, – говорит, – она у вас, видать, умница». «А в нашем роду, уважаемый Петр Ильич, – отвечаю ему, – дураков не бывало, я – самый глупый!» – Он довольно засмеялся. – Вы его слушайте. Он с башкой и, как ни странно, человек не особенно плохой. И всегда может подсказать что‑то дельное. Ну, пошли пить кофе.