ВВЕДЕНИЕ 32 страница

Центральная проблема драматургии Ибсена начиная с «Росмерсхольма» — это проблема тех опасностей, которые таятся в стремлении человека к полному осуществлению своего призвания. Такое стремление само по себе естественно, а для Ибсена даже обязательно, но иногда его можно достичь лишь за счет счастья и жизни других людей. И вот тогда возникает трагический конфликт. Эта проблема с наибольшей силой развернута в «Строителе Сольнесе» (1892) и в «Йуне Габриэле Боркмане» (1896). Герои обеих пьес для осуществления своего призвания решаются принести в жертву судьбу других людей, но терпят крушение. В отличие от Сольнеса и Боркмана, у Гедды Габлер, героини несколько более ранней пьесы Ибсена «Гедда Габлер», нет подлинного призвания. Но она обладает сильным характером и, чувствуя себя глубоко неудовлетворенной мещанской обстановкой, однообразным течением жизни в доме своего мужа, бездарного ученого Тесмана, стремится вознаградить себя, бессердечно играя судьбой других людей и пытаясь добиться, хотя бы ценой величайшей жестокости, чтобы произошло что-то яркое и значительное. А когда ей и это не удается, Гедде начинает казаться, что за ней всюду так и следует по пятам смешное и пошлое, и она кончает жизнь самоубийством.

С этим кругом проблем, занимавших одно из центральных мест в драматургии Ибсена почти на всем протяжении его жизни, связан один аспект, немаловажный не только для литературы, но и для всей идейной жизни века — уже XX.

Используя современный термин, суть этой проблематики можно определить как борьбу против конформизма, т. е. против обезличенности человека, против того, чтобы им как угодно манипулировали силы, господствующие в обществе. Конечно, конформизм, против которого выступал Ибсен, конформизм в узких рамках отсталой, провинциальной среды, оторванной от жизни большого мира, совсем не похож на конформизм в обществе «массовой культуры». Но следствия любого конформизма одни и те же: потеря человеком своей индивидуальности, цельности, неповторимости.

Ибсен снова и снова возвращается к проблеме нестандартного человека. И это не случайно, потому что она у Ибсена неразрешима. Один из главных признаков его героя неконформистского толка — это сила. Чтобы противостоять стремящемуся обезличить и поработить его обществу, человек должен обладать мощным духом. И его сила должна быть целенаправленна

433

— чтобы стать подлинным героем, он должен иметь свое призвание, в которое он верит и за которое он готов бороться, не останавливаясь ни перед чем. Самым полным воплощением такого героя был Бранд, подобный же герой стоит в центре и многих других пьес Ибсена — вплоть до самых последних. Ведь по-своему одержимы своим призванием и финансист Йун Габриэль, и скульптор Арнольд Рубек из пьесы ««Когда мы, мертвые, пробуждаемся».

Но осуществить свое призвание можно, только вступая в сложное взаимодействие с другими людьми. И вот тут-то и возникает великая опасность, подстерегающая нонконформистских героев Ибсена. Утверждая себя, они — пусть поневоле — наносят ущерб другим людям, дальним и близким, ставят под угрозу их счастье и даже жизнь. И чаще всего исполнение своей миссии трагически противоречит нравственным требованиям, моральным законам.

Чаще всего, но не всегда. В «Кукольном доме» в ответ на слова Хельмера, что Нора не смеет оставить семью, потому что у нее есть священные обязанности перед мужем и детьми, она говорит: «У меня есть и другие, столь же священные... обязанности перед самой собой». И по логике пьесы Нора права. Максимально однозначна и правота доктора Стокмана, в одиночку выступившего во «Враге народа» против тупого, своекорыстного большинства жителей того городка, в котором он работает курортным врачом. Конечно, неоспоримо мнение А. Блока, когда он пишет о пьесе «Строитель Сольнес», называя ее «загадочной трагедией»: «...как и все остальные, она лишена тенденции, лишена навязчивости, ибо Ибсен — прежде всего и главнее всего — художник». Да и сам драматург заявлял, что его собственное призвание — не давать ответы, а ставить вопросы, что его задачей всегда было лишь «изображение людей». Но уже в отборе ибсеновских вопросов, в том, как они ставятся, да и в самой логике его пьес, обычно не только явственно проступает обращенность автора к определенной проблематике, но и то предпочтение, которое он выказывает тому или иному решению вопроса; однако во многих случаях он сознает невозможность дать однозначный и исчерпывающий ответ.

Степень неразрешимости коллизии, изображенной в пьесе, степень неоднозначности того разрешения проблемы, которое подсказывается ее логикой, во многом зависят от размеров беды, что приносит другим людям осуществление призвания героя.

Однозначность «Кукольного дома» основана на том, что уход Норы из дому, как это всячески подчеркивается, не составит несчастья для ее детей. Нора говорит: «Я не буду прощаться с детьми. Я знаю, что они в лучших руках, чем мои. Такой матери, как я теперь, им не нужно». Те страдания и испытания, которые должны выпасть на долю людей, когда переступается грань конформизма, должны постигнуть здесь только саму Нору и Хельмера, полностью заслужившего своим эгоизмом и бесчувствием такую участь.

А во «Враге народа» всевозможные лишения и невзгоды вообще должны поразить (а частично уже поразили) лишь самого героя — и именно поэтому «Враг народа» наиболее однозначен. Но в большинстве других пьес Ибсена положение сложнее — и страшнее, и неразрешимее.

Жертвами Бранда с его сверхчеловеческой волей и целостностью оказываются самые близкие ему люди — сначала погибает его сын, затем жена. И сомнительным оказывается тот подвиг, которому Бранд посвятил свою жизнь.

И когда Рубек в «драматическом эпилоге» с бессознательным эгоизмом художника переступает через живое человеческое чувство, когда он с «легким сердцем берет живое теплое тело, молодую человеческую жизнь и вырывает из нее душу», тогда его постигает «неудовлетворенность, разочарование». А потом, после встречи с Иреной, приходит и раскаяние — но уже слишком поздно.

Впрочем, вариации — и тематические, и в развязке — здесь чрезвычайно разнообразны. Иногда, в последнюю минуту, осознав свою вину перед другими людьми, подчинившись своей совести, герои Ибсена успевают спасти и других и себя. Например, в «Столпах общества». Чаще, однако, развязка трагична.

Невыносимость конформизма и нравственная невозможность проявить свою индивидуальность ценой счастья и жизни других людей — эта главная коллизия Ибсена предвосхитила один из существенных конфликтов человеческого существования в XX в., когда необычайно возросла опасность как небывалого по своим масштабам конформизма, так и необузданного разгула людей, решивших, что для выполнения вообразившейся им миссии они вправе обрекать на гибель целые народы.

Ибсен был не единственным пророком, предвидевшим ту непомерную значимость, которую эта дилемма приобретет в XX в. Опираясь на разные философские традиции, исходя из различных социально-исторических предпосылок, к ней обратились и Достоевский и Ницше. Достоевский, особенно начиная с «Преступления и наказания», видит главное зло, вырастающее в недрах современного общества, в присвоении себе отдельным человеком права распоряжаться судьбами других людей. Основной

434

враг писателя — непомерность человеческого своеволия, вседозволенность. Ницше, напротив, видел главное зло в конформизме — в косной обезличенности, в самодовольстве и поверхностности людей современного ему общества. Он восхвалял грядущего сильного человека, который беспощадно выполнит то, к чему он внутренне предназначен, и переступит пределы обычного людского существования.

Особенно примечательно, что XX век показал со всей очевидностью и сильнейшую взаимосвязь между этими полярными опасностями. Выяснилось, что максимальный разгул вседозволенности, власти отдельных людей влечет за собой и максимальный (притом принудительный) конформизм, однотипность, обезличенность угнетенного человека. Хотя порой именно страшная сила гнета вызывает у отдельных людей и особую силу бесстрашного протеста.

В этом смысле Ибсен был, может быть, одним из самых дальновидных пророков XIX в.: он, отказываясь дать окончательный ответ, видел постоянное противоборство опасностей, грозивших человеку в их неразрывной, колеблющейся соотнесенности.

Интеллектуально-аналитический строй «новых пьес» Ибсена сочетается со стремлением сохранить естественность и достоверность всего сценического действия, максимальную жизненность персонажей. С этим связано и своеобразие языковой ткани его пьес, которая создается с помощью крайней экономии. Поскольку функциональная нагрузка текста исключительно велика и многопланова, каждая реплика, фраза включается в текст лишь потому, что она действительно нужна — для осуществления одной, а нередко даже нескольких художественных задач. Но такая немногословность не снимает свободу, непринужденность диалога, не стесняет его рамки. Господствует в высшей степени ненавязчивая лаконичность, естественная сдержанность.

Истоки такой художественной экономии известны. Это — древняя исландская сага с ее лаконичностью и величайшей скрытностью в изображении чувств. В своих «Воителях в Хельгеланде» Ибсен, сознательно стилизуя, успешно воспроизвел многие особенности языка древних саг. Затем они в творчестве Ибсена исчезают и снова возрождаются в языке «новых пьес», но уже не как прямая стилизация, а как некая тенденция, слегка просвечивающая сквозь ткань диалога, хотя он далеко не всегда краток. Порой в отдельных эпизодах появляются персонажи на вид словоохотливые, даже болтливые. Достаточно припомнить повышенную разговорчивость Норы в ряде сцен второго действия «Кукольного дома». Но за этим потоком фраз, порой совсем незначащих и несвязанных друг с другом, скрывается глубочайшая внутренняя тревога Норы, ее напряженное ожидание.

Скрытые смыслы делают семантическую структуру диалога в высшей степени многослойной. Свойственная всякой речевой цели множественность значений используется Ибсеном максимально. Конечно, в мировой драматургии это не ново. Плоскостная, семантическая однозначность речевой цепи вообще вряд ли возможна в произведениях словесного искусства, за исключением экспериментальных опытов. Но мера многослойности у Ибсена крайне велика. В отдельных отрезках текста содержатся, в частности, скрытые указания на то, что уже произошло или же должно произойти, на то, что неясно самим говорящим.

Велика роль пауз. Возникает особый подтекст — система значений, которые не даны сразу, вербально, в диалоге, но подспудно существуют в глубине смысловой структуры пьесы и которые осознаются лишь по мере развертывания действия, но порой так и не раскрываются до конца.

Начиная с «Дикой утки» в пьесах Ибсена еще более усиливается многоплановость и емкость образов. Все менее оживленным во внешнем смысле этого слова становится диалог. Особенно в самых поздних его пьесах все более длительными становятся паузы между репликами и персонажи все чаще не столько отвечают друг другу, сколько говорят о своем. Аналитизм композиции сохраняется, но для развития действия теперь важны не столько постепенно обнаруживающиеся прежние поступки персонажей, сколько их постепенно раскрывающиеся прежние чувства и мысли. Усиливается и символика, причем она подчас становится очень сложной и создает перспективу, ведущую в какую-то неясную колеблющуюся даль. Порой здесь выступают и странные фантастические существа, происходят необычные труднообъяснимые события (особенно в «Маленьком Эйольфе»). Нередко позднего Ибсена называют символистом и неоромантиком. Однако не приходится говорить о переходе драматурга за грань которая отделяет его прежнее творчество.

Новые стилевые черты поздних пьес Ибсена органически включаются в общую художественную систему его драматургии. Вся их символика и вся та неопределенная дымка, которой они окружены, являются не только важнейшей частью общего колорита и эмоционального строя, но и придают им особую смысловую емкость. В ряде случаев носителями символики становятся какие-либо осязательные, чрезвычайно конкретные предметы, которые соединены

435

множеством нитей не только с общим замыслом, но и с сюжетным построением пьесы. На чердаке в доме Экдаля живет дикая утка с пораненным крылом: она воплощает судьбу человека, которого жизнь лишила возможности устремиться ввысь, и вместе с тем играет важную роль в развитии действия в пьесе. Даже название ее — «Дикая утка» — исполнено глубокого смысла.

Многослойность художественной ткани «новых пьес» Ибсена предваряет одну из важнейших линий в искусстве слова в XX в. С одной стороны, множественность «запрятанных», в той или иной мере шифрованных значений, которая в своем крайнем виде предстает у таких писателей, как Дж. Джойс и Т. Элиот, но в более умеренных формах распространена очень широко. С другой стороны, ту огромную роль, которую с конца XIX в. начинает играть в мировой литературе подтекст, выступающий в своем более классическом, но весьма различном обличье уже у младших современников Ибсена — А. Чехова и К. Гамсуна, а затем, например, у Э. Хемингуэя и Т. Манна.

А. Блок, противопоставляя Ибсена таким виднейшим представителям «нового искусства», как, с одной стороны, Уайльд и д’Аннунцио, и с другой — Гамсун, Метерлинк, Брюсов, видел существеннейший признак ибсеновского творчества в простоте стиля, которая, однако, отнюдь не равносильна упрощенности, а связана с особой, неуловимой содержательностью реплик: «В „Строителе Сольнесе“ есть, например, почти двадцатиминутный диалог между Гильдой и Сольнесом, диалог, казалось бы, очень обыденный, и, однако, в нем есть нечто, что заставляет вслушиваться в него с возрастающим напряжением. Еще Морис Метерлинк пытался когда-то открыть секрет этого диалога, дать ключ к искусству Ибсена — и не мог добиться».

В 1898 г. торжественно отмечалось семидесятилетие великого норвежского драматурга. Его имя было в это время во всем мире одним из самых знаменитых писательских имен, его пьесы ставились в театрах множества стран.

В России Ибсен был одним из «властителей дум» передовой молодежи начиная с 90-х годов, но особенно в начале 900-х. Многие постановки его пьес, которые шли едва ли не во всех театрах страны, оставили значительный след в истории русского театрального искусства: «Доктор Штокман» («Враг народа») во МХАТе, 1900; «Кукольный дом» в театре В. Ф. Комиссаржевской, 1904; «Привидения» в Малом театре, 1909.

435

ШВЕДСКАЯ ЛИТЕРАТУРА

Общественная жизнь Швеции второй половины XIX в. довольно близка по форме жизни других западноевропейских стран. Важнейшие исторические события — Парижская коммуна, развертывание рабочего движения, процесс капитализации страны — усиливали политические противоречия, выдвигали перед обществом и деятелями культуры новые задачи.

С середины века в шведской литературе набирает силу реалистическое направление. Изображению быта средних слоев общества посвящает свои романы Фредерика Бремен (1801—1866) («Жизнь братьев и сестер», 1848, «Герта, или История одной души», 1856), поднимающая вопросы семьи и выступающая в защиту прав женщин. В сборнике рассказов «Картинки действительности» (1863—1865) Августа Бланша (1811—1868) реалистически, с мягким юмором изображается стокгольмский быт, будни мелкобуржуазной среды — разночинной интеллигенции. Жизнь «маленьких людей» — предмет художественного исследования Эмилии Флюгаре-Карлен (1807—1892) в романе о жителях шхер «Торговый дом на шхерах» (1859). Авторы этих книг заставляли задуматься и над причинами социальных конфликтов, и над неизбежностью их возникновения, стремились доказать, что человеческие побуждения, чувства и поступки могут быть изучены и показаны как результат внешних обстоятельств и формирующей человека среды.

Социальные мотивы появились в более резкой форме в политической поэзии периода подъема буржуазно-демократического движения 40—50-х годов. Революционные события 1848 г. отражены в сборнике стихов Карла Вильхельма Августа Страндберга (1818—1877) «Дикие розы» (1848), отмеченные духом радикального либерализма. Отход от «мечтательной» и «напыщенной» поэзии поздних романтиков декларирует в своих поэтических сборниках 40—50-х годов Оскар Патрик Стурцен-Беккер (1811—1869).

Романтическая тяга к поэтическому и героическому нашла выражение в творчестве Карла Юхана Густава Снойльского (1841—1903) и Абрахама Виктора Рюдберга (1828—1895), которые противопоставляли материальному, уродливому

436

миру поэзию восторженной мечты, возвышенной любви, романтического подвига.

Поэтический сборник Снойльского «Стихотворения» (1869), посвященный впечатлениям поэта от поездок по Италии и Испании, выдвинул его в число лучших шведских лириков 60—70-х годов. Проникнутая бунтарско-романтическим пафосом, его поэзия сильна целостным охватом жизни, динамичным восприятием бытия в его «большой» и «малой» красоте. В итальянской и испанской действительности Снойльского волновали актуальные и для его страны идеи свободы. Восприятие и изображение действительности в его стихах эмоционально приподнято и оптимистично.

В более поздних сборниках — «Сонеты» (1871), «Новые стихотворения» (1881), «Стихотворения» (1883) — отразилась эволюция поэта от радикального либерализма к консерватизму и страх перед революцией после Парижской коммуны.

Рюдберга по праву называют «последним романтиком», а иногда «первым неоромантиком». Он вторгался в самые различные области — отстаивал интересы крестьянской партии в риксдаге, изучал Библию, средневековую магию, перевел первую часть «Фауста» Гёте, полемизировал с академией, горячо ратуя за чистоту шведского языка, выступал с циклом лекций по истории и философии культуры «Исследования в области германской филологии» и т. д. Он постоянно «пересматривал» общепринятое, устоявшееся.

Повесть Рюдберга «Сингуалла» (1857) с условно-историческим сюжетом, выдержанная в стиле романтической саги, рассказывает о возвышенной любви рыцаря Эрланда к цыганке. Действие романа «Последний афинянин» (1859) происходит в Древней Греции в период борьбы христианства с язычеством. В исторических романах «Корсар в Балтийском море» (1857) и «Оружейник» (1891) романтическая интрига сочетается с борьбой против фанатизма и нетерпимости церкви.

Углубление социальных противоречий в шведском обществе в 70—80-х годах создавало предпосылки для дальнейшего развития реалистического метода. Посвященные основным течениям европейской литературы XIX в., лекции датского критика и литературоведа Г. Брандеса, начатые им в 1871 г., послужили для многих видных писателей Швеции призывом к «глубокой и непрерывной критике общественного положения современного Севера», «борьбе против „идеализма“ и „наивности“, романтизма, реакции во всех областях культурной деятельности», к «осмеянию пороков буржуазного общества во имя социального и духовного прогресса». Шведские писатели, как и писатели других Скандинавских стран, с энтузиазмом приняли призыв Брандеса «прорваться» сквозь культурную отсталость и национальную ограниченность. В глазах своих читателей и критиков они представали как бы членами особой литературной партии, получившей у современников название «Молодой Швеции».

Развитие критического реализма в Швеции достигает вершины в 80-е годы в творчестве А. Стриндберга, давшего также его теоретическое обоснование. Вместе с тем необходимо иметь в виду, что шведский реализм носил более противоречивый характер (по сравнению с реализмом в датской и особенно в норвежской литературе), находился в сложных взаимодействиях с натурализмом. Среди крупных писателей, захваченных движением натурализма с его вниманием к деталям и мелочам быта, к физиологическим проблемам в свете современного естествознания, были Стриндберг и Гейерстам. В подчеркивании аполитизма, в утверждении философии «животного начала» в человеке намечались пути к декадансу и модернизму.

Литераторов, примыкавших к «Молодой Швеции», несмотря на некоторые разногласия между ними, объединяли во многом сходные политические и эстетические воззрения. Идейным лидером группы стал, кроме А. Стриндберга, Густав аф Гейерстам (1858—1909). В нее входили романисты и новеллисты Виктория Бенедиктссон (1850—1888; псевдоним — Эрнст Альгрен), Анна Шарлотта Эдгрен-Леффлер (1849—1892), Тур Хедберг (1862—1931), ранний Оскар Левертин (1862—1906) и др. В своих произведениях эти писатели ставят острые моральные и психологические проблемы, пробуждая дух «нравственного беспокойства». Они видели враждебность буржуазного мира идеалам гуманизма, лицемерие и лживость его морали, его растлевающее воздействие на умы и сердца людей. Они требовали от властей политических реформ, проклинали власть имущих за пошлость и филистерство, раскрывали через обыденное социальный драматизм человеческих взаимоотношений.

Социальные пороки буржуазно-помещичьей Швеции, лицемерие и косность, идейные взаимоотношения поколений осуждал в своих романах Гейерстам («Эрик Гране», 1885; «Пастор Халлин», 1887). Проблема эмансипации женщин ставилась в романах Э. Альгрен «Деньги» (1885) и «Фру Марианна» (1885), в рассказах Леффлер «Из жизни» (1882—1883), в ее романе «Истинные женщины» (1883) и в драме «Борьба за счастье» (1887), написанной ею совместно с Софьей Ковалевской.

437

Конфликты между жестокими общественными законами и человеческими чувствами, быт и психология «маленьких людей» нашли отражение в рассказах Гейерстама, вошедших в сборник «Серая погода» (1882), в новелле О. Левертина «Мелкие деньги» (1883). Деревенской теме, раскрытию крестьянских характеров посвящены новеллы Гейерстама в сборнике «Бедный люд» (1884), повесть Э. Альгрен «Народная жизнь и маленькие истории» (1887), романы Т. Хедберга «Юханнес Карр» (1885) и «На дворе Турпа» (1888).

Внутренние противоречия исторического развития предопределили известную ограниченность реалистического направления в шведской литературе этих лет, кратковременность его расцвета. «Младошведы» начали литературную деятельность в обострившейся общественной обстановке после Парижской коммуны. Некритическое и не всегда умелое следование подчас не лучшим континентально-европейским литературным образцам все чаще приводило их то к крайней тенденциозности, то к «фотографированию» действительности, делало их реализм «мелким», приземленным. Все это привело к распаду во второй половине 80-х годов «брандесианского» литературного реализма «Молодой Швеции», на смену которому в конце 80-х годов приходят натурализм, символизм и неоромантизм.

Сложное переплетение реалистических и модернистских тенденций прослеживается в творчестве Улы Ханссона (1860—1925), одного из наиболее значительных поэтов Швеции этого периода. Не только в тематике своей ранней поэзии, развивавшейся в духе программы «Молодой Швеции», но и в художественной форме Ханссон ощущал необходимость откликаться на веяния современной ему жизни. Он умел видеть необыкновенное в обыкновенном, его ранние стихи отличаются утонченностью и филигранностью формы.

В 80-е годы в его творчестве все сильнее заметны тревога, неуверенность, смутное предчувствие будущих разрушительных перемен. Как и прежде, поэзия Ханссона внутренне драматична, сосредоточена на духовных вопросах личности. Но в ней сильнее звучат ноты трагизма. Постепенно его поэзия (сб. «Стихи», 1884; «Notturno», 1885) становится все более академичной, многословной, перегруженной описательностью, множеством побочных ассоциаций, вялой ритмически. В конце 80-х годов Ханссон знакомится с сочинениями Ницше, в котором увидел «великого вопрошателя», сумевшего «угадать» основные проблемы бытия. Поэт остро чувствовал, что общество, в котором он живет, его духовное здоровье, его культуру точит какая-то тайная болезнь, что провозглашенные им идеалы, все то, что оно считает «высшими ценностями», обесценивается. Все надежды на будущее он связывал вслед за Ницше с рождающейся в старых недрах силой, которую он приветствовал как «новых господ земли».

Каждый талантливый писатель, восприимчивый к общественной атмосфере, ощущал в последнюю треть века острый кризис буржуазного существования — не внешний и временный, а коренной и необратимый. Это ощущение у разных писателей не было однородным и одновременным: каждое новое десятилетие придавало ему большую остроту.

С особой силой переломность эпохи проявилась в творчестве Августа Стриндберга (1849—1912). Пожалуй, ни один из шведских писателей этого периода не смог с подобной глубиной и остротой раскрыть и художественно выразить политическую и культурную атмосферу страны. В раннем творчестве — в эпоху общественного подъема в Скандинавских странах — он ставит острые социальные и моральные проблемы современной действительности, призывает к радикальному переустройству общества, говорит о роли человека в судьбе нации. Писателю присуща особая социальная чуткость, способность понять шведскую жизнь во всей ее возрастающей сложности.

Предчувствием грядущих общественных потрясений проникнуты ранние драмы Стриндберга, обличающие мещанский консерватизм, политическое ренегатство. В них показаны разные эпохи: в «Вольнодумце» (1869) — современность, в «Гермионе» (1869) — античность, в одноактной пьесе «В Риме» (1870) — эпизод из жизни датского скульптора Торвальдсена (начало XIX в.), в одноактной пьесе «Вне закона» (1871) — древний скандинавский север. Их герой так или иначе противопоставляет себя другим людям и стремится жить в согласии с самим собой. То в более резкой, то в более смягченной форме здесь слышится отзвук ибсеновской проблематики, особенно «Брандта».

Литературные выступления Георга Брандеса помогли писателю сформулировать собственную точку зрения на искусство: он требует «абсолютной верности действительности» в живописи, поэзии и драматургии, возражает против беспредметной «красивости», «изнеженного, болезненного, фальшивого идеализма». Искусство, будучи «правдивым», должно приносить «пользу». Эти идеи были выражены в его диссертации «Хакон ярл, или Идеализм и романтизм» (1871) и в статьях начала 70-х годов. Источниками вдохновения поэта служат исландские саги и трагедии Шекспира, но главное

438

— изучение национальной истории и ее результата — современной жизни.

Парижская коммуна, рабочие волнения в Скандинавии, знакомство с утопическим социализмом Нильса Германа Квидинга, наконец, опыт работы в самой радикальной из столичных газет «Стокгольмс Афтонпост», органе новолиберальной партии, помогли Стриндбергу конкретнее определить свою общественную позицию. Он утверждается во мнении, что владыки и полководцы не в силах изменить естественный ход исторических событий, его определяют народные массы. Историческая мысль писателя в этот период находилась под известным влиянием английского историка и социолога-позитивиста Генри Томаса Бокля и Брандеса. Молодого Стриндберга привлекает их взгляд на историю как на непрерывное духовное развитие, их безграничная вера в прогресс, страстная любовь к свободе, оптимистическая, во многом просветительская вера в могущество разума. Концепция эта легла в основу цикла исторических пьес Стриндберга, и в частности центральной в его юношеской драматургии драмы «Местер Улуф» (1872).

В основу драмы положены события эпохи Реформации. Обращение к знаменательным событиям национальной истории XVI в. и образу Олауса Петри, виднейшего деятеля Реформации и историка, автора «Шведской хроники», представлялось драматургу актуальным. Позднее в одном из писем он вспоминал, что «Местер Улуф» был им «написан реалистически под впечатлением франко-прусской войны и Коммуны». Видя в истории своеобразный аналог современной действительности, Стриндберг стремился отразить основные черты своей эпохи: трагический разрыв между идеалом и возможностью его осуществления, вдохновением и действием, «глубочайший и вечно вновь повторяющийся конфликт революционной действительности». Если реальный деятель Реформации выступал за обновление жизни лишь в плане религиозном, то стриндберговский Улуф думал об изменениях более радикальных — нравственных, общественных, политических. Натура блестяще одаренная и увлекающаяся, не склонная к сомнениям, напоминающая ибсеновского «Бранда, Местер Улуф, несмотря на достигнутые им успехи, терпит крушение в своих попытках повести дело Реформации дальше, чем того хочет король, добиться осуществления на земле царства равенства. Под угрозой гибели он отрекается от своих замыслов, приносит покаяние. «Отступником» называет Улуфа печатник Йерд. Этой репликой и завершается пьеса. Тема измены идеалам наполнена в пьесе конкретным общественным содержанием, ибо Улуф изменяет не только самому себе, но и предает народную революцию. Подлинным героем драмы становится не идеалист Улуф, а трезвый практик Йерд, выходец из народа, «истинный коммунар», «борец за народное дело». Народ в драме составляет активную силу. Вводя образы крестьян, слуг, моряков, горожан и других, Стриндберг тем самым создает тот «фальстафовский фон», который он так ценил в хрониках Шекспира.

Проблематика «Местера Улуфа» развивается в первом крупном социальном романе Стриндберга «Красная комната» (1879), произведшем, по словам одного из современников, «впечатление ночного набата». «В один миг, — писал Брандес, — внимание читающего мира обратилось на человека, обладающего тем качеством, которое является обязательным для произведения чего-либо действительно нового, но которое было особенно необходимо в Швеции для того, чтобы вызвать движение среди шведских умов, погрузившихся в состояние застоя, именно: полным пренебрежением к принятым обычаям и к общепринятым предрассудкам».

Роман ощутимо передает атмосферу кризиса, который переживала Швеция в период перехода к империализму. Он остро полемичен и резко контрастирует с казенным оптимизмом официальной буржуазной идеологии. По признанию самого Стриндберга, в годы работы над романом он продолжал оставаться «коммунаром», «стоял на стороне угнетенных», был «социалистом, нигилистом, республиканцем, всем, что может быть противоположностью реакционерам».