Проклятие благополучия

Меня также озадачивало традиционное отождествление пропо­ведника с Соломоном, автором многих притчей. Большинство ис­следователей Библии сомневаются в авторстве Соломона (сама! книга не называет автора по имени, и некоторые приметы пред­полагают более позднюю датировку). И все же «тень» Соломона ощутимо присутствует в этом тексте (ср. 1:1, 12, 16; 2:4-9; 7:26-29; 12:9). Предположим, что герой какой-нибудь пьесы — президент, сложивший с себя полномочия в результате скандала, угрожавше­го ему импичментом. Нет никакой необходимости называть имя Ричарда Никсона, поскольку публика и так узнает его. Точно так же вся интонация Екклесиаста вполне соответствует духу царство­вания Соломона, когда государство Израиль достигло высочай­шей точки в своей истории.

В том-то и загвоздка. Почему черное отчаяние Екклесиаста просочилось в золотой век Израиля, в эпоху, когда все шло как нельзя лучше? Мне казалось, что столь мрачная книга должна быть написана в пору египетского рабства, а не в славные дни Со­ломона и его ближайших преемников. Но когда я внимательней присмотрелся к современной литературе, полной отголосков Ек­клесиаста, я понял, что был неправ.

Мне всегда казалось странным, что современная философия экзистенциального отчаяния зародилась в прекраснейшем городе Париже в пору его богатства и все возрастающих возможностей. Я убедился в том, что экзистенциальное отчаяние и проповедника, и Камю порождено жирной почвой успеха. Но почему?

Книга эссе Уолкера Перси «Послание в бутылке» начинается с разговора об этой аномалии. Перси задает целый ряд вопросов и среди них следующие.

Почему в самом красивом городе Америки — Сан-Франциско -совершается больше самоубийств, чем где-либо в стране? (В Евро­пе на первом месте по количеству самоубийств стоит Зальцбург в Австрии.)

Почему Жан-Поль Сартр, писавший 'Тошноту» в парижском кафе, говоривший о бессмысленности человеческого существова­ния и об отвращении от жизни в XX веке, был самым счастливым человеком во Франции?

Почему человек в поезде дальнего следования «Ларчмонт — Нью-Йорк», имея в своем распоряжении все для удовлетворения своих желаний и потребностей, хороший дом, любящую жену и семью, нормальную работу, располагая прекрасными «возможно­стями для досуга и отдыха», часто впадает в тоску, сам не зная, от­чего?

Перси объясняет далее, что отчаяние порождается скорее изо­билием, чем лишениями. И в самом деле, я не увидел ни тени отча­яния или богооставленности в мрачном трехтомнике «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына: я видел гнев, страстное стремление к спра­ведливости и упорное желание выжить. Виктор Франкл в книге «Человек в поисках смысла» также свидетельствует о том, что уз­ники концентрационных лагерей, и он в их числе, не позволяли себе поддаваться чувству бессмысленности, поскольку только стойкая вера в смысл жизни могла поддержать их.

Экзистенциальному отчаянию нет места в аду Освенцима или Сибири. Оно появляется на свет в парижских кафе и кофейнях Копенгагена и на роскошных виллах Беверли Хиллз. Писатель Филипп Рот после поездки в страны Восточной Европы в период холодной войны писал: «На Западе все движется — но ничто не имеет значения. На Востоке ничто не тронется с места — но все имеет значение».

Итак, как это ни парадоксально на первый взгляд, книга отча­яния должна была скорее всего возникнуть в период расцвета. Сопоставим книгу Екклесиаста и книгу Иова, Они посвящены, в общем, одной и той же теме: несправедливому устройству мира, проблеме боли, страдания праведных и преуспеяния дурных. Но сколь различна их интонация! Екклесиаст твердит о суете и бес­смыслице жизни, в то время как Иов кричит о предательстве и муке и требует справедливости. Иов потрясает кулаком, призывая Бога к ответу, он хочет услышать Его объяснения. Проповедник, пожимая плечами, бормочет: «Что с того?» и тянется за очеред­ным бокалом вина. Мы видим два крайних выражения отчаяния — от муки неутолимого страдания до декадентской высокомер­ной скуки.

Интонация Екклесиаста в точности отражает настроения, гос­подствующие в процветающих странах Запада. Уэнделл Берри так рассказывает о среде, в которой он вырос, — о благополучном американском обществе:

"Мы знали и принимали как должное брак без любви, секс без ра­дости, выпивку без общения, рождение, праздник, смерть без со­путствующих обрядов, веру без сомнения и испытания, убежде­ния без дел, хорошие манеры без благородства... Словно подверг­шись операции на мозге, мы утратили такие человеческие эмо­ции, как маленькие удовольствия, радость, удивление и восторг».

А что происходит в Европе? Люди ездят на «Вольво» и БМВ, едят в роскошных ресторанах, ходят в секс-магазины и хотят «жить хо­рошо». Избавившись от колонизаторских амбиций, они готовы даже отозваться с умеренным состраданием на очередной кризис за рубежом, будь то голод или наводнение. Этих людей не назо­вешь дурными, но их не интересует Бог и не волнуют проблемы нравственности. Такими людьми возмущался Иов:

"Они проводят годы свои в процветании

и с миром сходят в могилу.

Но они говорят Богу: «Оставь нас!

Мы не хотим знать пути Твои.

Кто такой Всемогущий, чтобы мы служили Ему?

К чему нам возносить Ему молитвы?"

Но Екклесиаста подобная модель мира привлекает. Как говорит Джек Майлс, «Екклесиаст не проклинает и не благословляет Бога, он считает Его непостижимым и старательно избегает любого пути, да­же пути мудрости и праведности».

В первой главе Екклесиаста мы уже находим ключ к источникам экзистенциального отчаяния. Проповедник восклицает: «Это тяже­лое занятие дал Бог сынам человеческим» (1:13) и затем с биографическими подробностями описывает свое «бремя». В отличие от Иова проповедник согнулся не под бременем личных несчастий, а под непосильной ношей благополучия. Он приобрел великую мудрость, проводил широкомасштабные социальные преобразования, нако­пил больше богатства, чем какой-либо человек до него, испытал все­возможные удовольствия. И в конце концов он пришел к выводу, что «Все — суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем!» (2:11). В награду за все усилия он приобрел лишь страх смерти и тя­желую бессонницу. Чего же ради стараться?

Проповедник и не надеялся разрешить загадку жизни, и его сдер­жанная, отстраненная позиция резко отличается от воинственности Иова. В отличие от Иова и от большинства псалмопевцев проповед­ник, по-видимому, не устанавливает близкие отношения с Богом. Он вернулся к идолопоклонству. Это не означает, что он поклоняется статуям, его язычество больше напоминает современное состояние духа, когда лишь немногие люди посещают церковь, а большинство предпочитают «качество жизни». Таково язычество граждан Америки, где все утверждают свое право на удовлетворение и удо­вольствие — и никто не смеет им в этом препятствовать. Проповед­ник вполне признал бы такую позицию с одной лишь оговоркой: все равно вы ничего не достигнете, потому что вам всегда потребуется нечто большее. Проповедник делает свои выводы:

Всего насмотрелся я в суетные дни мои:

праведник гибнет в праведности своей;

нечестивый живет долго в нечестии своем.

Не будь слишком строг,

и не выставляй себя слишком мудрым:

зачем тебе губить себя?

Не предавайся греху,

и не будь безумен:

зачем тебе умирать не в свое время?

Хорошо, если ты будешь держаться одного

и не отнимать руки от другого (7:15-18).

Совет проповедника «Будь праведен, но не слишком, мудр, но не чересчур» — прекрасный образец Золотого правила. Испытав обе крайности, Екклесиаст пытается установить середину между гедонизмом и самоубийством.