Екклесиаст: итоги мудрости

Екклесиаст — это, по сути дела, классическое выражение край­ней скуки, однако эта скука достигает столь высокого уровня, что ее выражение само по себе оказывается захватывающим. Тот, кто читает Екклесиаста, не будет томиться скукой так, как сам Екклесиаст.

Чарльз Уильяме

омню, как я впервые увидел это слово на ярко-красной об­ложке книги, которую принес в дом мой старший брат: «Экзи­стенциализм сегодня». Я понятия не имел, что такое «экзистенциа­лизм», но книга манила меня в таинственный мир передовой фи­лософии, Я рос в обстановке строжайшего консерватизма, нас оберегали от опасных соблазнов, и цивилизация Левого Берега Сены была мне столь же мало известна, как обряды племени мумбо-юмбо. И вот в начале шестидесятых я, будучи подростком, про-

чел книгу в красном переплете и принялся собирать романы Сар­тра и Камю. Что-то во мне ожило, зашевелилось.

Сквозь, казалось бы, герметичную оболочку традиционного христианства уже просочились некоторые эмоции: полное без­различие к другим людям, всеобщий сдвиг, невосприимчивость к боли, спокойное признание безумия этого мира... Я узнавал в этих книгах самого себя, читая один том за другим, я твердил: «Это я». Я тоже был сыном своего века,

Теперь, вспоминая те годы, я вижу, что в первую очередь меня привлекало отчаяние. Зачем я живу? К чему вся эта суета? Разве один человек среди шести миллиардов на этой планете может хоть что-то значить? Эти вопросы обрушились на меня, словно океан­ский прилив, когда я читал французские романы, а затем Хемингу­эя и Тургенева. Все бурные волны шестидесятых годов прошли на­до мной, а экзистенциализм давал своего рода ответ на животрепе­щущий вопрос, говоря, что на него нет и не может быть ответа. Я читал как одержимый и находил все больше авторов — Джон Апдайк, Курт Воннегут, Джон Ирвинг, Уолкер Перси — с тем же при­вкусом тщеты, с тем же ароматом давно угасшей сигары.

"Неважно, умрешь ты в тридцать лет или в семьдесят, — заявля­ет Мерсо в «Постороннем» Камю, — поскольку в любом случае другие мужчины и женщины будут по-прежнему жить и мир будет вращаться, как прежде». Ничто не имеет особого значения, верно? Проснешься ли ты или останешься валяться в постели, полюбишь жизнь или возненавидишь ее. Режь себе руку, как Матье у Сартра, застрели человека под жарким алжирским солнцем, как это про­изошло в «Постороннем» Камю, или просто шляйся на манер ге­роев Хемингуэя из бара в бар в поисках новой потасовки. Жизнь идет независимо от того, пытаешься ли ты что-то изменить или просто отдаешься течению. Что такое человек, если не одно мгно­вение в миллиардах лет истории?

Таково общее настроение современной литературы, и на ка­кое-то время оно стало и моим настроением. Карл Юнг отмечает, что по меньшей мере треть его пациентов страдала неврозом без

конкретной причины, от общего ощущения бессмысленности и пустоты жизни. Более того, Юнг называет утрату смысла жизни основным неврозом современности. Люди терзают себя вопроса­ми, на которые ни философия, ни религия не дадут ответа.

Даже теперь, спустя десятилетия, я впадаю порой в экзистенци­альное настроение. Например, когда я отправляюсь в далекое пу­тешествие, связь с реальным миром ослабевает, и мне кажется, что я парю над человечеством и с некой одинокой вершины наблю­даю за людьми в Японии или Египте, или еще где-нибудь. Они от­части похожи на меня, отчасти нет, и вершат заведомую рутину человеческой жизни. Дети учатся говорить, начиная с сообщения о потребности сходить «пи-пи», потом они вырастают, соблюдают различные запреты, рождают своих детей, а в старческом маразме вновь начинают говорить «пи-пи». В чем смысл этой карусели? Чем мы отличаемся от других животных? Наверное, мы сообрази­тельнее муравьев, но зато мы не столь способны к сотрудничеству, Зачем мы вообще живем на земле?

Честертон как-то сказал: «Все люди важны. Вы важны. Я важен. Из всех богословских истин в эту труднее всего поверить».