КАК ВЕРНУТЬСЯ К ЖИЗНИ 4 страница

За это цензура наложила арест на «Вестник», а А.А. была предана суду.

Суд состоялся в мае 1912 года. Прокурор обвинял А.А. в «богохульстве, святотатстве и оскорблении святых», за что полагалось заключение в Петропавловскую крепость (самую страшную из всех тюрем того времени) на один год. Прокурор настаивал на том, что подобная статья является политическим преступлением, потрясающим основы Церкви и государства. Свидетели, члены редакции «Вестника Теософии», доказывали, что тут был недосмотр, и просили прочитать весь номер «Вестника», который может ясно доказать, каково его истинное отношение к религии. Но прокурор не разрешил прочитать хотя бы несколько выдержек из журнала. Он делал свои выводы, опираясь только на данную статью, и даже не на всю, а только на её последнюю фразу.

Защищавший А.А. адвокат Гольм предупредил, чтобы она захватила с собой необходимые туалетные принадлежности, так как в случае обвинения её могут отправить из зала суда прямо в крепость. Он горячо доказывал на суде, что обвинение составлено неправильно, и что в этом недосмотре нет состава преступления. Но прокурор продолжил настаивать на государственном преступлении и требовать, чтобы к обвиняемой была применена самая высшая мера наказания.

Под конец судебных прений было предоставлено последнее слово А.А. В те шесть минут, которыми она располагала, ей удалось сжато, но необыкновенно удачно изложить задачи теософии и направление журнала. Во имя свыше провозглашённой свободы слова и вероисповедания она выражала уверенность, что с «Вестника Теософии» будет снято тяжёлое и несправедливое обвинение.

В последующем разговоре с нами её адвокат Гольм выразил удивление, с каким искусством она защищала своё дело, и прибавил, что «адвокаты должны бы поучиться у неё, как нужно вести защиту».

После получасового обсуждения суд присяжных единогласно оправдал её.

Прибавлю, что обвиняемая и члены редакции пробыли в здании суда, ожидая своей очереди, с 9 часов утра до 8 с половиной часов вечера.

Вторая опасность для самого Русского Теософского Общества произошла позднее, уже во время войны, весной 1915 года.

Когда разразилась война, начала ходить по рукам декларация, составленная пацифистами, в числе которых были и толстовцы, стремившиеся вызвать в населении решение отказываться от воинской повинности. Как теософы, никто из нас не мог сочувствовать такому нелояльному проявлению во время войны, но в нашем Обществе оказалось два толстовца, подписавшихся под декларацией пацифистов. По непонятному легкомыслию один из них в письме приятелю назначил ему свидание в редакции «Вестника Теософии».

В полиции это вызвало подозрение, что Теософское Общество действует враждебно против правительства. И тогда, весной 1915 года, А.А. была неожиданно вызвана в III отделение Жандармского Управления, которое представляло собой тайную полицию по политическим делам. Это было одно из самых ненавистных учреждений старого режима, и никто не входил в его двери иначе, как со страхом и трепетом за свою судьбу. Зная это, верный друг и сотрудница Анны Алексеевны Ц.Л. Гельмбольдт, состоявшая секретарём Теософского Общества, решила — хотя она и не была вызвана — всё же сопровождать А.А.

Получив приглашение, они обе немедленно отправились в III Отделение. А.А. была проведена в кабинет следователя (жандармского полковника), а Ц.Л. оставили ожидать в другой комнате. На вопрос А.А., по какому делу её вызвали, следователь ничего не ответил, а пригласил её сесть у её стола и, делая вид, что не замечает её, продолжал писать. Тогда А.А. вынула из кармана Бхагавад-гиту, всегда бывшую при ней, и стала спокойно читать.

Так как III Отделение среди интеллигенции считалось таким опасным местом, откуда многие не возвращались, было совершенно естественно, что вызываемые туда находились в тревожном состоянии, и нервы их были напряжены до последней степени. Жандармский следователь умел искусно пользоваться этим, и одним из его приёмов было — утомить свою жертву, а затем испугать её неожиданно поставленным коварным вопросом.

И в этот раз жандармский следователь долго писал, незаметно наблюдая за А.А., а она продолжала спокойно читать Бхагавад-гиту. Наконец он заговорил. После формальных вопросов о дне рождения, профессии и т.д. он внезапно произнёс незнакомую для А.А фамилию и спросил, знает ли она такого члена Теософского Общества лично. А.А. его не знала; тогда он назвал второе имя, и этого А.А. не знала, но прибавила, что может быть эти имена и стоят в списке членов; об этом нужно справиться у секретаря, которая находится в соседней комнате. Тогда позвали Ц.Л., и она подтвердила, что такие члены были в Киевском Отделе, но они вышли из Теософского Общества. После этого жандармский полковник потребовал список членов, стал их сверять со своим списком, и не найдя в нём подозрительных имён, совершенно неожиданно спросил А.А., не знает ли она Трегубова, известного сектанта и пацифиста, считавшегося в III Отделении опасным пропагандистом. «Да, я его знаю», — ответила она спокойно. Следователь даже подскочил на стуле и начал подробно расспрашивать, как и почему она его знает. А.А. ответила, что Трегубов, как специалист по религиозным сектам, приносил в редакцию интересный материал, касающийся различных сектантских течений, и два его очерка были напечатаны в «Вестнике».

Следователь был видимо поражён, что А.А. так спокойно сознаётся о своём общении с таким опасным врагом правительства. В другой раз он так же подскочил, когда на заданный им формальный вопрос, не была ли она когда-нибудь под судом, она так же спокойно ответила: «да, была» и стала рассказывать, что произошло на судебном заседании и о своём оправдании судом присяжных. На вопрос, не скрывает ли она что-нибудь, она ответила: «Если вы познакомитесь с нашим учением, вы увидите, что мы поставили себе за правило всегда и везде говорить одну правду, хотя бы это было невыгодно и опасно для нас». — «Да, я это уже заметил», — сказал следователь.

После этого его интерес к необыкновенной свидетельнице (А.А. была вызвана как свидетельница) видимо возрастал, и он стал расспрашивать её, как относится Теософское Общество к войне. А.А. ответила, что в мирное время теософы стремятся к водворению мира на Земле и работают в этом направлении, но когда родина в опасности, они считают своим долгом защищать её; в доказательство своих слов она сослалась на Бхагавад-гиту, бывшую у неё в руках, и объяснила жандарму, что это — одна из руководящих книг теософов, и стала излагать, что такое Курукшетра. Полковник был видимо заинтересован; он прочитал ей текст декларации против войны, подписанный толстовцам и спросил: как же могли такие люди, как подписавшиеся, быть членами Теософского Общества? В ответ на это А.А. просила проверить этот факт у секретаря Общества. Он вызвал из соседней комнаты Ц.Л., которая рассказала ему недавний инцидент в Киевском отделе Теософского Общества. Там были двое членов толстовцев, которые предлагали теософам примкнуть к протесту. Члены Киевского отдела отказались, и оба толстовца вышли из Общества. Заметив, что следователь был удовлетворён этим объяснением, А.А. посоветовала познакомиться с «Вестником Теософии» и самому убедиться, что теософы не занимаются политикой, а стараются одухотворить земную жизнь и внести в неё более благородное настроение.

Кончился этот четырёхчасовой допрос тем, что жандарм выразил большой интерес к теософии, попросил прислать ему «Вестник теософии» и любезно выразив удовольствие, что познакомился с представительницей Общества, отпустил А.А. и Ц.Л. с глубокими поклоном.

———————

В 1920 году, когда была прекращена деятельность всех обществ, в том числе и Теософского Общества, ночью был сделан обыск в его Центре, на Ивановской ул., и в комнате его председательницы. У явившегося судебного следователя и его помощника был ордер на арест А.А., но она в это время находилась за городом, в санатории Лесного, где только что похоронила свою мать и сама лежала больная.

Во время обыска секретарь редакции Ц.Л. Гельмбольдт проявила необыкновенное самообладание и присутствие духа, благодаря которому ей удалось спасти письма Анни Безант к А.А.; портреты Учителей остались каким-то чудом не взятые. Не знаю, как в других отделах Общества, но у нас в Калуге было то же самое. Обыск у меня произвели совершенно неожиданно, и когда очередь дошла до запертого ящика, где я хранила важные бумаги и портреты Учителей, все бумаги и всё содержимое ящика было взято, исключая портретов, которые так и остались нетронутыми на самом виду. Было впечатление, что они их не видели.

Примечание. На Украине общества работали до весны 1923 года, когда была объявлена перерегистрация всех обществ. В Житомире и Киеве было отказано в регистрации Теософского и Вегетарианского обществ, так как они носят «буржуазный» характер. После отказа в регистрации пришлось этим обществам прекратить свою деятельность.

Обыск на Ивановской не обнаружил ничего опасного; тем не менее агенты ГПУ забрали много бумаг, рукописей и писем, которые были увезены в его склады.

На другой день после обыска в помещение Теософского Общества явился солдат с мандатом арестовать А.А. и привести её в ГПУ. Ц.Л. начала объяснять солдату, что А.А. вне города, лежит больная и явиться не может. Солдат оказался добродушным и посоветовал ей пойти самой и лично объяснить причину неявки призываемой. Ц.Л. немедленно отправилась в ГПУ, и не успела ещё докончить своих объяснений, как чекист начал кричать на неё и грозить, что если они будут скрываться, «обеих их отправят в Тмутаракань!». На это Ц.Л. ответила, что они и не думают скрываться, и что А.А. лежит больная в Лесном. — «Больная?! Так мы её перевезём в тюремную больницу!» — «Но вы её по этому холоду простудите, а я даю вам слово, что через неделю, когда она поправится, она сама явится к вам». В ответ на это чекист начал кричать, что такими обещаниями его не проведёшь, чтобы А.А. сейчас явилась, иначе — «обеих в Тмутаракань!» На что Ц.Л. спокойно ответила: «Ну что ж! И в Тмутаракани может быть хорошо, если человек не делал зла. Человек несёт в самом себе свет, и он светит ему повсюду». Чекист вытаращил на неё глаза, а она продолжала: «Мы не думаем скрываться; вы можете положиться на наше обещание. Если бы вы познакомились с нашим учением, вы бы знали, что мы не можем лгать. И зачем вы так кричите? Мне трудно вас слушать, а вы тратите много сил; чтобы понять друг друга, гораздо лучше говорить обыкновенным голосом, не надрываясь». После этих её слов чекист почесал затылок и сказал уже совсем другим голосом: «Это правда, это у нас такая уже привычка... Можете идти, и чтобы через неделю А.А. Каменская непременно явилась!» Когда Ц.Л. уже уходила, он спохватился и остановил её: «Стойте! Я дам вам пропуск!». Позже она узнала, что без этой бумажки её не выпустили бы.

После этого прошла неделя, и только А.А. успела вернуться из санатории, как ей была прислана повестка явиться в ГПУ самолично. Она немедленно отправилась, и её преданный друг Ц.Л. решила также идти с ней. Это было очень рискованно, так как входившие в двери ГПУ большей частью уже не выходили оттуда. При входе в помещение ГПУ, в бывшем Градоначальстве на Гороховой, стоял солдат с пушкой, дуло которой было направлено на входящих.

Их провели в кабинет следователя, а потом разделили. Ц.Л. была уведена в соседнюю комнату и каждой из них была дана печатанная анкета, на которую надо было отвечать подробно. Один из вопросов был: как вы смотрите на коммуну? Обе допрашиваемые, хотя находились в разных комнатах, ответили почти слово в слово одно и то же: что духовная община является для теософов одним из идеалов будущего. Когда они закончили с анкетой, их опять стали допрашивать, сперва порознь, а потом вместе, стараясь ловить на каждом слове и запугивать криками и грубыми оскорблениями. Их называли «врагами народа», обвиняли в подпольных интригах, грозили тюрьмой и ссылкой, если они чистосердечно не сознаются во всех своих преступлениях. Попутно спрашивали их о друзьях и сотрудниках, стараясь добыть их имена и адреса, а так как они на эти вопросы не отвечали, раздражение следователя росло всё больше. Он начал обвинять их в саботаже и тунеядстве, на что они возразили, что хотят работать, но их отовсюду гонят и всеми способами мешают им трудиться на пользу народа. Выслушав всё это, следователь ошеломил их. Он сделал предложение А.А. стать во главе Новой Духовной Академии, где она сможет свободно пропагандировать свою теософию, но при одном условии: она должна доказывать, что Бога нет и что всякая религия есть лжеучение.

Что касается Цецилии Людвиговны, то ей был предложен, не больше и не меньше, как пост комиссара народного просвещения. Когда же она отказалась, следователь посмотрел на неё подозрительно и спросил, почему она отказывается. — «Потому», — ответила она, — что я не считаю себя подготовленной к такому важному и ответственному делу, у меня нет для этого достаточных знаний. — «Глупости!» — крикнул следователь. — «Мы берём крестьянина от сохи и ставим его на ответственный пост, и он не отказывается!» — «Потому-то он и не отказывается», — возразила Ц.Л., — «что у него нет знания и нет чувства ответственности, а у меня их достаточно, чтобы понимать, как много надо знать, чтобы годиться в комиссары народного просвещения».

А.А. тоже отказалась от предложенной ей чести и их продолжали допрашивать в продолжении пяти часов. Наконец А.А изменила тон и резко и энергично выразила своё возмущение за то, что невинных граждан подвергают такому допросу. После этого следователь сменил тон, перестал кричать и не только отпустил их, но даже обещал вернуть им взятые при обыске документы. Получив от него пропуск, А.А. и Ц.Л. благополучно вышли из ГПУ, и из пушки в них не стреляли.

Дома их ждали перепуганные и взволнованные друзья. Радость их была велика, когда они увидели обеих, хотя и измученных, но живыми. Прибавлю, что обещание вернуть бумаги не было исполнено, и всё взятое ими так и погибло для Теософского Общества.

Через одного из друзей, имевшего доступ в соответствующие сферы, мы узнали, что хотя этот допрос и вызвал впечатление, что «теософы какие-то божьи коровки, которые вреда не принесут», но тем не менее ему дали совет, чтобы «коровки» поспешили скрыться, потому что может легко случиться, что их вызовут второй раз и тогда уже не выпустят.

После обыска помещение Теософского Общества было запечатано, а также и комната председательницы, так что фактически А.А. осталась без квартиры. Тогда она и Ц.Л. стали искать выхода, надумали уехать в деревню и устроить меленькую общину в глуши. Такие общины уже были образованы теософами в разных местах — под Москвой, в Лесном и во Владимирской губернии.

Самая интересная попытка была во Владимирской губернии в селе Караваевке, и на ней стоит остановиться. Хозяйка, сохранившая усадьбу, — госпожа Зимина, — пригласила А.А. и её сотрудников переселиться к ней, в её имение «Караваевку», которая находилась в тридцати верстах от Троице-Сергиевской Лавры, знаменитого монастыря, сыгравшего такую важную роль в истории России.

А.А. приняла приглашение, и вместе с Ц.Л. и В.Н. Пушкиной доехала, хотя и с большим трудом, до Троицкой Лавры. Оттуда им пришлось ехать на крестьянской телеге, и когда они добрались до усадьбы Зиминой, расположенной среди лесов и полей, хозяйка встретила их радушно и отдала в их полное распоряжение четыре комнаты. Окна одной из них выходили в сад, была весна, цвела сирень и пели соловьи. Хороший ужин ожидал гостей, давно не видавших молока, масла и белого хлеба. Всеми этими земными благами хозяйка усадьбы, не имевшая работников, обладала потому, что крестьяне очень ценили её как врача и акушерку (она практиковала в двадцати деревнях данного округа), и в благодарность за её многолетние самоотверженные труды привозили ей муку, картофель, яйца, масло, грибы и другие продукты. Потому у неё были большие запасы продуктов, и она поделилась ими с приехавшими.

Она мечтала об устройстве теософской общины, а её муж, со своей стороны, предложил для их теософской работы «Народный дом», который он основал в Караваевке и которым заведовал. Он стоял во главе местного кооперативного движения и помог крестьянам создать ряд кооперативных предприятий: мельницу, маслобойню и сапожную мастерскую; все эти предприятия имели большой успех.

А.А. и её друзья с благодарностью приняли оба предложения и основали маленькую артель, к которой вскоре присоединились ещё пять членов Т.О., четверо из Москвы и одна, пишущая этот очерк, из Калуги.

Маленькая община заработала активно и разнообразно. Работы в доме, в саду и огороде были распределены между её членами. По воскресеньям устраивались беседы, лекции и концерты для народа. Была даже устроена выставка кустарно-художественных изделий благодаря тому, что к общине присоединился знаток этой отрасли народного труда А.Л. Погоская.

В течение всей зимы и до глубокой осени продолжалась эта многосторонняя деятельность. По вечерам община, под председательством А.А., жила глубокой духовной жизнью, разрабатывая совместно ряд духовных проблем.

Здесь перед закрытием общины закончила свою прекрасную жизнь А.Л. Погоская, и мы похоронили её тело на кладбище маленькой деревенской церкви в двух верстах от усадьбы Зиминых.

Весной в Народном Доме Караваевых был обыск, нашли несколько толстовских изданий и между ними брошюру против смертной казни, которая признана была главным поводом для обвинения друга народа Зимина в его якобы «преступной деятельности». Его жена поехала хлопотать о его освобождении и советовала друзьям разъехаться. Община рассеялась в апреле 1921 года, проработав ровно год.

———————

В начале 1917 года, когда были сняты все запрещения с частной и общественной инициативы, Р.Т.О. развило большую деятельность. Устраивались публичные собрания, лекции и собеседования как в Петербурге, так и в других отделах Общества. В ноябре 1918 года ещё состоялось последнее годовое собрание, на котором присутствовали представители всех отделов.

Но уже в начале 1919 года всякая общественная инициатива была запрещена, и Теософское Общество должно было прекратить свою работу. Хотя официально оно было запрещено лишь в 1922 году, но уже в 1919 году были строго запрещены открытие и закрытые собрания, что привело к прекращению деятельности Общества.

В первое время члены собирались маленькими группами и продолжали работать, но в 1920 году и эти скромные попытки общения должны были прекратиться.

В сентябре 1918 года был выпущен последний номер «Вестника Теософии», в котором было начало «Эзотерического христианства» А.Безант. В том же году должна была выйти новым изданием книжка «У ног Учителя», но на неё был наложен запрет.

В 1920 году был закрыт наш кооперативный магазин, в котором продавались теософские книги, художественные картины и крестьянские кустарные изделия. В следующем году была закрыта наша типография. В это время в типографии уже не было рабочих, и работали только члены Т.О. Им удалось ещё напечатать миниатюрное издание «Света на Пути» и несколько брошюр Союза Воспитания. Они печатали также визитные карточки, объявления и т.п., это давало Т.О. некоторый доход.

Когда закрывали нашу типографию, там работало пять членов. Их арестовали и повели в Народный Суд. Путь оказался дальний. Сначала солдаты были грубы и настроены враждебно, но по мере того, как они вели арестованных, терпеливое и доброжелательное отношение к ним теософов изменило их настроение, солдаты становились всё дружелюбнее, стали расспрашивать теософов о их деятельности и кончили тем, что поделились с ними своим хлебом и дали им ряд советов, как отвечать на суде, что говорить, и чего не касаться. Суд, начавшийся грозными криками и оскорблениями по адресу арестованных, закончился их оправданием. Члены суда были поражены их спокойствием и не только отпустили их на волю, но присудили отдать им обратно типографию и конфискованные книги. Несмотря на этот приговор, типография осталась запечатанной и конфискованные книги не были возвращены.

Таким образом, все двери для активной работы были закрыты для теософов. Они пытались работать в советских учреждениях: в школах, приютах и яслях, но настолько не подходили по своему подходу к работе, что им неизменно отказывали. Как пример расскажу усилия одного из членов Калужского Отдела А.А. Фоминой работать в яслях, устроенных для пролетарских младенцев.

Хотя в то время главным контингентом служащих были люди необразованные или малограмотные (бывшие дворники, кухарки, прачки, мелкие торговки), но так как учреждения сильно увеличивались в числе, то иногда получали работу люди, принадлежавшие к культурному классу. Так попала А.А.Ф. в число заведующих детскими яслями. Я часто заходила к ней, и на моих глазах началась и кончилась печальная повесть обещанного «детского рая».

В теории была большая забота о детях. Но на практике из этого ничего не выходило. Бесчисленные приюты, ясли, детские дома устраивались очень просто. Выбирали наиболее благоустроенные особняки, забирали со своих складов конфискованные в магазинах и частных домах детские кроватки и коляски, дорогие ковры, игрушки и другие детские принадлежности. Делали объявление об открытии яслей и приютов.

Войдя в первый раз в помещение яслей, которым заведовала А.А.Ф., я была приятно поражена. Стояла летняя пора, и в открытые высокие окна вливался яркий свет, весело освещая нарядные комнаты с белыми кроватками и дорогими коврами на блестящем паркете; и немало кроваток было уже занято принесёнными младенцами. Мы с А.А.Ф., которая обожала детей, радовались, глядя на них. Но недолго продолжалась наша радость. Прошло несколько дней, и прекратился привоз молока. А.А.Ф. побежала в соответствующее учреждение, там ей дали мандат на получение молока и послали в другое учреждение в другом конце города; здесь ей объявили, что они молоком не заведуют и послали в третье учреждение, откуда снова направили в первое, а там только беспомощно развели руками — «нет молока», «дорогой разлилось», «коровы заболели» — был обыкновенный ответ. Измученная этой бестолковой беготнёй, бедная А.А.Ф., вернувшись домой, поила младенцев ромашкой или жидким чаем. Иногда после настойчивых упрашиваний ей присылали ящики с провизией; она бросалась открывать их и вместо затребованной манной крупы находила плитки шоколада, или вместо сгущённого молока — банки с вареньем. В таких условиях продолжалась её работа, а бедные малютки хирели и умирали. Кончилось тем, что матери перестали приносить своих младенцев и ясли пришлось закрыть.

Вспоминаю также попытку устроить теософскую санаторию для выздоравливающих раненых и больных. Она удалась благодаря энергии нашего вице-председателя доктора П.И. Тимофеевского, которому посчастливилось сохранить некоторое время видный пост в Комиссариате Здоровья. Санатория вышла образцовая; весь персонал состоял из теософов, и атмосфера учреждения создалась чудесная. Больные, которым удалось попасть туда, быстро поправлялись и говорили с восторгом о проведённом там времени. Доктор Тимофеевский с помощью скрипачки Унковской ввёл в этой санатории лечение музыкой и пришёл к очень интересным выводам, которые обещали открыть новую эру в области терапии. Но через шесть месяцев такой удачной работы санатория была закрыта.

Была ещё попытка теософов устроить художественные мастерские, но на них был наложен запрет. Тогда они попробовали организовать маленькие общины в деревнях по Москвой, в Лесном и во Владимирской губернии. Об этой последней попытке я уже сообщила.

Трём членам Караваевской общины — А.А. Каменской, Ц.Л. Гельмбольдт и В.Н. Пушкиной — удалось бежать за границу. Пишущая эти строки имела возможность достать заграничный паспорт и поселиться у друзей в Италии, где она продолжала теософскую работу.

А.А. и Ц.Л. удалось бежать в начале июня 1921 года через леса и болота Финляндии. Их бегство настолько интересно, что я постараюсь передать как можно точнее их рассказ об этом необычайном переживании.

В то время в Петербурге существовало несколько тайных организаций, переводивших беглецов через границу. А.А. и Ц.Л. удалось войти в сношение с одной из них (В.Н. Пушкина бежала позже). 1 июня они благополучно перешли финскую границу. План бегства был составлен такой: одна из финских молочниц, привозивших молоко в Петербург из пограничной деревни, взялась сопровождать А.А. и Ц.Л. до одной из ближайших [к границе] железнодорожных станций и затем провести их через лес к себе в деревню. Там они должны были отдохнуть, а на заре двое финских контрабандистов обязались прийти за ними, чтобы провести их через протекавшую неподалёку речку, которая отделяет Финляндию от России.

Было решено пуститься в путь 1 июня. А.А. и Ц.Л. оделись по-пролетарски, голову повязали платками, как их носят крестьянки, и с котомками через плечо, в которых находились самые необходимые туалетные принадлежности, одна перемена белья, Евангелие и Бхагавад-гита, тронулись в опасный путь.

Всё шло хорошо, пока беженки ехали по железной дороге и затем шли через лес, следуя за молочницей и делая при этом вид, что она — сама по себе и они её не знают. Но когда они были уже совсем близко от её деревни, молочница вдруг заметила на дереве какие-то знаки, указавшие ей, что поблизости находится красный патруль.

Она оставила беженок в лесу, а сама побежала в деревню. Это случилось, когда уже начало темнеть, а вскоре наступила и ночь. Когда молочница вернулась, они узнали от неё, что красноармейцы действительно вошли в деревню и идти туда было опасно. Надо было взять новый маршрут через леса и болота и обогнуть дорогу на 10 вёрст к северу. Молочница провела их в овраг, где их ждали контрабандисты, два здоровых финских молодца, а сама ушла к себе в деревню. Всю ночь до рассвета беглянки шли лесами и болотами, но ни разу не почувствовали страха или сомнения. Тёплая июньская ночь, звёздное небо, расстилавшееся над ними и чаща лесов представлялись каким-то волшебным царством. Им казалось, что их ведёт ангел, и что несомненно всё кончится хорошо. Обе испытывали глубокий мир.

Действительно, всё шло хорошо до конца, и только в двух случаях было нарушено на короткое время их спокойное настроение. Перед выходом из леса контрабандисты вынули револьверы и потребовали немедленной уплаты, объясняя своё требование тем, что возможна встреча с патрулём, которая грозит всем им смертью, и они на всякий случай хотят обеспечить себя. Но А.А., обдумав положение, спокойно и твёрдо напомнила им, что по добровольному договору уплата должна быть после перехода границы, а не раньше, и вожаки подчинились. Второй тревожный момент они пережили тогда, когда стали спускаться к речке. Никого не было видно, была полная тишина, но на небе уже зажигалась заря. Спустившись к самому берегу реки и считая себя в безопасности, контрабандисты стали разуваться, чтобы босиком перейти через брод. В эту минуту Ц.Л. испугалась, ей показалось безрассудным всякое промедление, она подумала, что неожиданно — в последний миг — могут явиться красноармейцы, и бросилась в речку, не ожидая, пока контрабандисты разуются и покажут им брод. А.А. последовала за ней, и обе взобрались на тот берег совершенно измокшие, а вожаки прошли сухим путём.

Когда они переступили на финляндскую землю, А.А. перекрестилась и сказала: «Слава Богу! Мы на свободной земле!» А Ц.Л. протянула руки к покинутому берегу и со слезами произнесла: «Все наши братья остались там!».

Через час ходьбы в мокрой одежде они вошли в финскую избу, расплатились с контабандистами и сели отдохнуть. Старая финка стала варить для них кофе, а её муж, предлагая им умыться, принёс кувшин с водой, чистое полотенце и кусок мыла — роскошь, давно уже не виданная ими. Они рассказывали, как трудно было оторваться от жбана с молоком, показавшимся им небесным нектаром, и как вкусен был кофе с белым хлебом.

После этого хозяин подал запряжённую финскую таратайку и повёз их в Териоки в карантин, который находился в 15 верстах к югу от этой финской деревни. Во время пути всё радовало взоры беглянок: и хорошо обработанная земля, и чистые домики финнов, и сытая лошадка, и стоявшие на лугах стога сена... Всё было в таком порядке, чистоте и изобилии, всё говорило о здоровой нормальной жизни.

К девяти часам утра они прибыли в карантин, где прожили в течение двух недель на даче, приспособленной для приёма беженцев. Их хорошо кормили и заботились обо всех их нуждах.

На другой день приехал в карантин генеральный секретарь Финляндской Теософской Секции доктор Сонг. Он привёз для них съестные припасы, деньги и сердечное предложение приехать в Гельсингфорс [Хельсинки]. Когда они, благодаря его хлопотам, получили разрешение въехать в Гельсингфорс, их встречали на железнодорожной станции финские теософы; увидев их в изодранных платьях и распадающейся обуви, многие из них взволновались до слёз.

Их устроили в хорошей комнате с чистым бельём и ванной, и они почувствовали себя, как в раю. Возможность этого рая была им дана благодаря участию финских теософов; остальные беженцы прошли через тяжёлые испытания.

В Гельсингфорсе они пробыли шесть недель и присутствовали на съезде Финской Секции. А затем поехали далее на запад, в Бельгию, надеясь попасть на международный теософский конгресс, который в том году состоялся в Париже. Прибавлю от себя, что испытать эту радость им не было суждено, они не добились вовремя французской визы.

———————

Чтобы закончить свой очерк о деятельности Русской Теософской Секции до её закрытия, упомяну в нескольких словах, какую работу нам удалось сделать вне самого Теософского Общества.

Вскоре после его основания был организован «Орден Служения», который проявил особенно энергичную деятельность во время войны. Во всех провинциальных отделах Т.О. были устроены дежурства в военных госпиталях, чтение вслух для раненых и беседы с ними. В самом Петербурге Орден Служения имел девять отделов: