Мелодический облик и особые приметы словесных единиц

Словарный запас языка типа немецкого включает много тысяч звуковых образов, которые должны достаточно отчетливо отличаться друг от друга для того, чтобы обеспечить однозначность при речевом общении. Если психолог заинтересуется тем, как это достигается, то он обнаружит главным образом те же самые средства, которые хорошо знакомы ему и по другим объектам. Например, мне приходится встречать множество людей (число которых приблизительно равно числу звуковых образов в моем языке) и различать их; этот процесс до определенных границ может происходить без особых вспомогательных средств: я опознаю сотни близко знакомых мне людей по лицу или рост/ по особым жестам или голосу. Или, если воспользоваться более научной терминологией, по комплексной характеристике (Komplexcharaktere), опознаваемой мной без особого труда, ибо она как бы сама собой раскрывается и удерживается в процессе общения; во всяком случае, эта комплексная характеристика возникает многократно и не обнаруживает явного членения на отдельные составляющие.

И только за пределами круга хорошо отличающихся друг от друга близких знакомых необходимо вмешательство специальных признаков (Kennzeichen), из которых мы при необходимости образуем «особые приметы» (Signalement) и используем их в случае трудностей с опознанием, так же как это в свое время сделала старая нянька Одиссея, узнавшая своего господина после 20 лет разлуки по рубцу, омывая ему ноги[184].

Предположим теперь, что мне необходимо отличить друг от друга не людей, а несколько тысяч куриных яиц. В этом случае я уже мог бы, например, искусственно нанести на данные мне объекты какие–то опознавательные знаки. По соображениям экономии, а также имея в виду задачу последующего сравнения, я выбираю цветные точки и устанавливаю, что на каждое яйцо следует нанести три такие точки. Если, далее, я расположу эти точки в ряд и буду учитывать также последовательность их расположения (например, начиная от острого конца яйца к середине), то можно будет легко подсчитать, сколько мне необходимо различных точек, или отметин: 16 элементов образуют 4096 сочетаний по три. Число же звуковых знаков (фонем) языка типа немецкого приблизительно втрое больше использованного здесь набора из 16 цветных точек.

Словесные образы языка обладают как акустическим обликом, сопоставимым с внешним видом, ростом или походкой человека, так и признаковой характеристикой (как у размеченных мной куриных яиц). Разумеется, последняя не приписывается им потом и извне, а заложена в них с самого начала, уже при образовании в речевом аппарате человека. Это в высшей степени закономерно для производства материальных объектов, единственное назначение и смысл которых состоит в том, чтобы функционировать в качестве знака. Так и речевой аппарат человека постоянно производит лишь то, что обладает знаковой функцией. Конкретные речевые произведения, если рассматривать их просто как flatus vocis, представляют собой самые минимальные кванты энергии, которые должны лишь возбудить ответные колебания в слуховом механизме и ни на что другое уже не пригодны. Обычно с их помощью нельзя даже сколько–нибудь заметно поколебать пламя свечи, а тем более задуть его; при этом они превосходно преобразуются в электрические колебания и наоборот, что еще раз доказывает их знаковую природу.

«Облик» и «особые приметы» суть образные наименования для двух (не для одного и того же!) методов, обеспечивающих различение: «облик» в нашем понимании является гештальтом, а «особые приметы» (признаковая характеристика) по самой природе вещей являются либо полностью, либо в значительной степени агрегатом, «сочинительным комплексом» (Undverbundung). Для чего нужны две различительные технологии? То, что мы описываем, кажется сходным с одной из тех многообразных «защит», которые повсеместно бытуют в сфере органических структур, а также заимствуются оттуда в сферу технических механизмов, связанных с опасностью для человека. Верно ли это первое впечатление или оно нуждается в коррекции, остается пока еще для нас неясным. В любом случае далеко не самоочевидно, что голосовой аппарат человека способен настолько отчетливо производить десятки тысяч кратких звуковых образов, что каждый из них будет без труда воспринят слуховым аппаратом другого человека со всей адекватностью и не будет смешан с остальными.

Целостный облик, о котором шла речь выше, практически исчезает и едва прослеживается при оптической символизации словесных образов в печатном тексте, тогда как признаковая характеристика, напротив, сохраняется более или менее хорошо. Когда психологи более 40 лет назад предприняли первую попытку научного анализа процесса чтения печатного текста, то одной из главных проблем, вызвавшей наибольшие разногласия, стала природа напечатанного словесного образа: следует ли рассматривать его как целостный облик или как набор «примет». Представители теории гештальтов Б. Эрдманн и Додж считали главным оптическую «цельную форму», в то время как Вундт отстаивал противоположный тезис, согласно которому словесный образ воспринимается по отдельным признакам «детерминирующих букв». Дискуссия тогда закончилась безрезультатно и, пожалуй, не заслуживает того, чтобы ее продолжать теми же несовершенными методами. Однако историк науки не может не отдать должное тонкой интуиции Вундта.

Действительно, ведущим принципом всякой буквенной письменности является стремление оптически передать «особые приметы», характерные признаки акустического словесного образа, оставляя на заднем плане его целостный облик. На письме мы пытаемся оптически символизировать фонемы. То, что оптические фонемные знаки печатного текста, отделенные друг от друга (пробелами меньшей величины — внутри групп — и пробелами большей величины — между соседними группами), задаются определенной «цельной формой», является самоочевидными неизбежным, однако это не связано с первичным предназначением этого способа фиксации. Опытный читатель, конечно, ориентируется на всю совокупность знаков и улавливает наиболее часто повторяющиеся цельные формы, воспринимаемые им глобально; и этом ни один специалист не может сомневаться. Главным является другое — справедливо ли буквенное письмо получило свое название, является ли главным для него систематическая передача «особых примет» акустического словесного образа или что–то иное. И тогда более справедливой оказывается точка зрения Вундта, ибо ее подтверждает фонологическая теория.

При обсуждении темы «буквенное письмо и фонология» нередко отмечают тот факт, что оптическая символизация и произношение могут случайно расходиться — как это, например, имеет место в современном английском языке, где, как известно, порой пишется «Оксфорд», а читается «Кембридж» (ср. хотя бы такие слова, как Lawyer или laugh). На это можно ответить, что, Во–первых, подобное расхождение все–таки сильно преувеличено и, Во–вторых, не является аргументом против основ фонологической концепции. Действительно, наше основное положение гласит, что признаковая символизация была бы просто невозможна без естественной опоры на акустический образ. Какова должна быть степень полноты и адекватности такой символизации, чтобы процесс чтения и письма не оказался слишком труден, безусловно, вопрос гораздо менее существенный. Точно так же отпадают и другие, в значительной мере искусственные возражения перед лицом реальных достижений фонологии.