Центральная идея фонологии. Фонема как опорный момент, иерархия оппозиций. Проблема абстракции в новом облике

Сказанное выше не отменяет спасительной миссии фонологического анализа. Звучащее слово представляет собой континуум и может подвергаться континуальному варьированию по необозримому числу параметров. Возьмем наиболее грубый параметр — различие человеческих голосов в зависимости от пола: голоса мужчин и женщин не тождественны, и, кроме того, каждое слово по–разному звучит в устах взрослого человека и ребенка. С другой стороны, есть достаточно индивидуальных голосовых различий, по которым я могу идентифицировать каждого из десятка окружающих меня людей. Таким образом, в звуковом облике слова существуют физиогномические (индивидуальные) черты, которые мы учитываем и используем в процессе речевого общения. Голос человека, кроме того, с точностью сейсмографа передает состояние говорящего — это значит, что звуковая структура способна отражать патогномические модуляции[194].

Все это, однако, не должно затушевывать сущность тех устойчивых факторов, опираясь на которые носитель языка опознает лингвистически релевантные единицы (то есть такие, которые включаются в словарь). Социальное назначение звуковых образов в межсубъектном диалоге с неизбежностью предполагает определенную степень единообразия. Каким же образом немецкий язык оказывается способным обеспечить несколько тысяч однослоговых единиц (авто– или синсемантических в лексическом отношении) таким же количеством различных звуковых униформ, каждая из которых обладает опять–таки неограниченными возможностями для выражения лингвистически иррелевантных, но необычайно важных в условиях конкретной речевой ситуации физиогномических и патогномических особенностей? Фонология объясняет, что эту задачу язык решает очень простым путем, с помощью системы простых знаков — звуковых признаков, или фонем.

Объяснение это справедливо. Мне приходилось изучать другой язык людей и животных — тот язык, который обычно называют пантомимикой или мимикой; я имею в виду не искусственные системы символов, используемые глухонемыми или монахами–цистерцианцами и не жестикуляцию темпераментных неаполитанцев, а лишь фонд общераспространенных мимических явлений. По этому поводу я могу сказать следующее. По свидетельству как прежних, так и новых исследований (Пидерит, Лерш, Венская школа), при мимическом общении в континууме движений лица и тела человека выделяются определенные опорные моменты (fruchtbare Momente). Это явление хорошо знакомо скульпторам и художникам, запечатлевающим человеческие чувства в камне и красках; но участники каждодневных мимических диалогов также знакомы с ним (см. об этом подробнее в моей работе «Ausdruckstheorie»). С психологической точки зрения то же самое происходит и в звуковом образе слова. Слушающий выделяет в звуковом континууме определенные опорные моменты, служащие основой для распознавания. Именно они и называются фонемами. Для обнаружения таких опорных моментов необходима во всех подобных случаях гибкая система отношений. Частью такой системы является система согласных. В немецком языке, например, мы противопоставляем элементы b и р, или g и k, или f и ch[х] в соответствии с их местом в системе. Этот психологический факт отражается в результатах, полученных Трубецким и его коллегами, в частности в важном определении оппозиции фонем. В ситуациях, когда понимание затруднено (они описаны в моей обзорной работе о понимании языка и в работе Рюдерера), то же самое явление обнаруживается в характерных ошибках–смешениях. Иногда, если контекст этому способствует, опорные моменты в большей степени угадываются, чем непосредственно воспринимаются на слух (так, например, обстоит дело при разговорах по телефону).

Разумеется, при этом вновь возникают проблемы, связанные с особым типом человеческого восприятия, — проблемы весьма почтенного возраста, волновавшие еще Платона и Аристотеля; в споре схоластов об универсалиях эти проблемы были возведены на такой высокий уровень философской абстракции, который вряд ли может быть достигнут и сегодня. В пользу это или во вред эмпирической науке? В двух словах на этот вопрос ответить нельзя. Если лингвисты и теоретики языка сегодня вновь ощущают в себе желание отвлечься от собственной сферы исследования и вторгнуться в столь высокую сферу, как проблема абстракции, то у них для этого есть и достаточно веские причины. Ведь тот, кто захочет в отличие от старых теоретиков обратить свои взоры от называемых объектов к словам, называющим их, к звуковым образованиям самим по себе, — тот приобретает новый шанс. Приобретает хотя бы потому, что эти образования не только опознаются воспринимающим субъектом, но и производятся им. Носитель языка поступает так потому, что его партнер способен отождествить каждое конкретное звуковое образование и отличить его от любого другого. Именно здесь и заключен великий шанс для тех, кто хотел бы заново взглянуть на проблему абстракций — как лингвист, применительно к звучанию слова, опираясь на достижения фонологии.

Сенсуалистский подход (восходящий к Локку и далее, вслед за Беркли и Юмом, поддержанный Дж.Ст. Миллем) теперь, после критики Мейнонга и Гуссерля, по–видимому, должен быть окончательно отвергнут. Фонемы не могут быть «универсальными представлениями» уже потому, что психофизический аппарат не способен производить «универсальные образы» точно так же, как не способен это делать художник. Было бы анахронизмом (если не хуже) вновь начинать дискуссию, имея в основе подобные положения. Вообще следовало бы перенести акцент с теоретических рассуждений на использование современных методов исследования. Психология в настоящее время вполне осознала важность фактора постоянства восприятия человека и животных и способна подготовить для лингвистов–теоретиков (а также всех философов) новую фактическую базу. Даже определение Канта, во многих отношениях очень дальновидное, которому Гельмгольц обязан целым рядом своих блестящих достижений, в настоящее время подтвердилось лишь в некоторой части, а в остальном должно быть признано устаревшим.