Соотношение критики и литературоведения

Критика как гносеологическая, культурологическая

И эстетическая проблема

Уже в начальных попытках нашей интерпретации критики как самодостаточного явления обнаружились те сложности, которые связаны с глубинной сутью этого феномена. С первого взгляда на него становится ясно, что мы имеем дело с серьёзной научной (теоретической) и художественной (творческой) проблемой.

С одной стороны, будучи инструментом самосознания и самооценки литературы, критика, несомненно, имеет отношение к онтологическому аспекту бытия: тексты, книги, публикации, устные, видео- и аудиоматериалы существуют объективно, а следовательно, должны быть объективно восприняты и проанализированы.

Но с другой стороны, литературно-критическое выступление изначально носит субъективный, личностный характер, оно индивидуально и эмоционально окрашено, продиктовано жизненным опытом, общественно-политической позицией, психотипом и состоянием выступающего, а стало быть, имеет непосредственное отношение к гносеологической сфере. Диалектика двух этих ипостасей критической работы определяет сложную модель инсталляции (встраивания) критики в систему гуманитарных знаний и художественного творчества. Поскольку деятельность критика протекает не в безвоздушном пространстве и не в башне из слоновой кости, то его позиция с неизбежностью будет ориентироваться на систему общественных дисциплин: идеологии, политологии, публицистики и др. Становится ясно, что, казалось бы, частное дело высказывания отношения к тому или иному факту литературной жизни заставляет критика соотноситься со множеством других, пограничных сфер интеллектуальной, общественно-политической и социальной сферами человеческого существования.

В наибольшей степени это относится к литературоведению. Общая теория литературы, разделяющаяся на более конкретные дисциплины – теория прозы, теория стиха, теория драмы и теория критики, – имеет непосредственное отношение и к практической критике. Но две эти сферы гуманитарной деятельности, занимающиеся практически одним делом – рассмотрением литературных произведений – делают это по-разному, подходя к предмету исследования с принципиально разных, почти диаметрально противоположных сторон.

Соотношение критики и литературоведения

Первый факт, бросающийся в глаза при рассмотрении смежных культурологических областей – литературной критики и литературоведения (теории литературы и истории литературы), это то любопытное обстоятельство, что они занимаются изучением одного и того же предмета, обращаются с идентичным материалом, работают на одной и той же территории, хотя и пользуются во многом различной методологией. Литература как таковая, во всех её проявлениях служит неисчерпаемым источником для их исследований и мнений. Но на этот феномен они взирают с разных, порой противоположных точек зрения. Если представить себе этот процесс графически, то перед нами явится простейшая диаграмма (рис. 1).

Принципиальное различие между деятельностью литературоведа и критика состоит в том, что первый стремится как можно объективнее отнестись к изучаемому тексту. Его задача – найти в нём черты и свойства, которые не вызывают сомнений у других специалистов. Не случайно – важным этапом признания заслуг специалиста в этой области является присуждение учёных степеней и званий, а право сделать это принадлежит академическим структурам: учёным и диссертационным советам, специальным комиссиям и органам. По большому счёту, литературовед не имеет права опираться на такие средства восприятия, как индивидуальное чувство вкуса, симпатии и антипатии, приверженность к тем или иным направлениям, стилям и группам.

Теоретику литературы нельзя ориентироваться на принцип «нравится – не нравится», а указание на эссеизм в его работе является несомненным минусом и подвергается порицанию оценивающими экспертами. Свою точку зрения, результаты и выводы он должен строить на сугубо научных методологических основаниях. Для подтверждения справедливости его изысканий необходима доказательная база, опирающаяся на строгую и стройную систему фактов, аргументов, доводов и доказательств. При проведении исследований литературовед-аналитик обязан проявлять предельное хладнокровие, уравновешенность взглядов, независимость от временных условий, тенденций и переменчивых веяний. Канонические нормы, незыблемые законы искусства, принципы эстетической справедливости придают его работе глубину, основательность и убеждённость. При необходимости для обоснования своих гипотез и теорий литературовед может использовать математические, статистические, графические средства, наглядно подтверждающие верность его предварительных положений и прогнозов.

Профессиональная деятельность критика наоборот пронизывается субъективным, индивидуальным, эмоциональным отношением к предмету своего внимания. В статьях, рецензиях и сочинениях иного жанра с необходимостью должны проявляться его собственные предпочтения. Развивая оригинальную концепцию, критик вправе пойти вразрез со сложившимися мнениями, устоявшимися оценками. На протяжении полувека, например, русские ценители литературы самого высшего калибра недооценивали образ главного героя грибоедовского «Горя от ума», отказывали ему как в интеллектуальных, так и в гражданских достоинствах. В эмоционально окрашенной статье «Мильон терзаний» (1872) Иван Александрович ГОНЧАРОВ (1812–1891) не побоялся воспротивиться этой сложившейся культурной тенденции: «Но Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умён. Речь его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен. Словом – это человек, не только умный, но и развитой, с чувством, или, как рекомендует его горничная Лиза, он “чувствителен и весел и остёр”. Только личное его горе произошло не от одного ума, а более от других причин, где ум его играл страдательную роль, и это подало Пушкину повод отказать ему в уме. Между тем Чацкий, как личность, несравненно выше и умнее Онегина и лермонтовского Печорина»[1].

Отметим, если литературоведу в такой ситуации понадобилось бы развернуть целую батарею «железных» доводов и доказательств, то критик, не заботясь о принципах апперцепции, может основывать свою позицию на исключительно личных прозрениях и предчувствиях. Более того – именно индивидуальный взгляд придаёт его словам весомость и достоверность. Разбирая то или иное произведение, он во многом исходит из непосредственного жизненного опыта, личных переживаний, чувств, может быть, даже страстей и пристрастий, порой сомнительных, но, бесспорно, искренних.

Такого рода эмоциональные высказывания могут касаться отдельного произведения, общей художественной тенденции или конкретной личности: «Отчего я всё нападаю на Венгерова? Странно сказать: от того, что он толст и чёрен… Труды его известны, а то, что он занимается Пушкиным, даже трогательно. Но стоит взглянуть на его живот, как руки сами тянутся написать что-то такое…»[2], – писал Васильевич Васильевич РОЗАНОВ(1856–1919) в «Опавших листьях (Короб второй и последний)» (1913). Нет сомнений, что перед нами не голословная, огульная характеристика, не наклеивание ярлыка, а мгновенная фиксация неожиданного даже для самого автора рефлекса – своеобразный психологический импрессионизм, ценность которого состоит именно в импульсивности, чувственной резкости, полной непредсказуемости и непредвиденности возникшего образа.

Разумеется, академический историк литературы не мог бы позволить себе такой вольности. Да и эксцентричный Розанов помещает эту сентенцию в текст своего синтетического (мозаичного) сочинения «Опавшие листья»: в более академичных трудах его такого эмоционального выплеска не встретить. Это обстоятельство наводит на неизбежную мысль о том, что один и тот же человек может выступать попеременно в роли как литературоведа, так и критика. Инструментарий, методология, тональность при этом меняются кардинальным образом. Но разве мыслитель и литератор интересен нам не широким диапазоном своих интеллектуальных взглядов и творческих возможностей? Ведь личность самобытного человека в разных условиях и ситуациях способна проявлять себя с неожиданной стороны.

Ярко проявляя своё авторское «я», критик, как правило, не стремится к тому, чтобы его поддержали все. Временами такое отношение к литературе, с одной стороны, что называется, «заносит» автора критического выступления, но, с другой, несомненно, повышает читабельность текста: пристрастная, взволнованная речь неравнодушного человека при всех равных условиях воздействует на нас сильнее, чем нейтральное, нордически ровное, бедное по эмоциональности изложение впечатлений и взглядов. В критике сухой, холодный, отстранённый тон понижает читательское восприятие и в определённой степени служит знаком авторской слабости, а то и дефицитом профессиональной компетентности.

Эмоциональный подъём, переживаемый критиком, невольно передаётся читателю, предлагает разделить его восторги, наслаждения, огорчения или разочарования. Публичное выступление критика – устное или печатное – нередко сопровождается горячим, неравнодушным приёмом публики, с воодушевлением или же негодованием встречающей его заявления. Часто бывает так, что заметная критическая публикация вызывает всплеск, а то и бурю общественных акций и отзывов, служит началом широкой дискуссии по волнующему многих вопросу.

Впрочем, надо помнить о том, что в мире всё взаимосвязано и всепроникающе. Так и самый строгий, педантичный и аккуратно мыслящий литературовед, будучи человеком, не способен на все сто процентов освободиться от личных пристрастий, от сугубо индивидуального отношения к предмету. Собственное «Я» скорее всего проявится в его изысканиях, как бы честно он ни стремился к предельной объективности: заинтересованный, глубоко прочувствованный или же подсознательный взгляд на тему изучения понудит проявить себя даже и вопреки воле исследователя. Это может отразиться на определении материала, подборе цитат и примеров, стилистике и интонации, а то и в более глубоком контексте научной работы – что называется, между строк. Внимательный читатель всегда воспримет истинное отношение учёного к эстетической проблеме, ведь положительные характеристики могут быть малоубедительными, а комплимент, произнесённый сквозь зубы, произведёт прямо противоположное впечатление.

Казалось бы, критик абсолютно субъективен. Прямое указание на вкусовое начало наиболее отчётливо на русской почве было сформулировано лидером русского сентиментализма Н. М. Карамзиным, а затем продолжено и развито романтиками и, в частности, Василием Андреевичем ЖУКОВСКИМ(1783–1852), который резонно рассуждал: «Что такое вкус? Чувство и знание красоты в произведениях искусства, имеющей целию подражание природе нравственной и физической… Человек с образованным вкусом… должен быть и в своей нравственности выше необразованного. Критика, распространяя истинные понятия вкуса, образует в то же время и самое моральное чувство: добро, красота моральная в самой натуре, отвечает тому, что называется изящным…»[3].

Однако же и критик, стремящийся прежде всего и в конечном счёте к самовыражению, с необходимостью вынужден привлекать на свою сторону и вполне объективные факторы, создавать систему пусть не строго научных, но всё-таки стройных и логически выверенных доказательств. Иначе его суждения рискуют оказаться неубедительными, голословными и не смогут заверить читателей в их справедливости.

Кроме того необходимо вспомнить, что были такие теоретические школы, которые стремились к стиранию грани между критикой и литературоведением. В частности, на таких позициях стояла школа русского формализма, особенно, В.Б. Шкловский и Б.М. Эйхенбаум, которые всерьёз считали критику не специфическим родом литературы, а… жанром литературоведения, которое вмещает и поглощает её. Эйхенбаум в статье «Речь о критике» (1918), например, настаивал: «Необходимо сблизить литературу с литературоведением… Именно из этого сближения может возникнуть и возникает новая критика…»[4]. Впрочем другой наш формалист Ю.Н. Тынянов придерживался противоположной позиции и считал, что критика должна воспринимать себя именно как литературу.