ЛЕКЦИЯ 3. Региональный процесс в исторической этнологии

1. Теория «культурных областей»

Максим Левин и Николай Чебоксаров в своей работе, посвященной разработке учения о хозяйственно-культурных и историко-этнографических областях, упоминают американского этнолога Кларка Уисслера как своего предшественника. Он развивал подход Франца Боаса с вниманием к географическому распределению культуры, с выявлением ареального бытования культурных элементов Другой важный момент позиции Боаса заключался в скептическом отношении к скороспелым выводам о взаимосвязи между культурными элементами. Он справедливо критиковал построения многих европейских ученых, главным образом сторонников школы культурных кругов (Фриц Гребнер, Вильгельм Шмидт) и крайних диффузионистов (Эллиот Смит) Последователи Боаса Кларк Уисслер, а позднее Альфред Кребер взялись за всестороннее изучение группы конкретных племен (первый — индейцев равнин, второй — индейцев Калифорнии) и начали разрабатывать более обобщенные категории — культурные области.

В книге Уисслера «Американский индеец», впервые вышедшей в 1917 г, рассмотрены «пищевые области» автохтонных обитателей Нового Света. Они представлены, например, областью кукурузы, областью гуанако в Южной Америке и др. Уисслер установил, что в пределах североамериканского континента распространение хозяйственных достижений шло комплексно, например, способы возделывания кукурузы заимствовались американскими индейцами от соседей со всеми приемами ее переработки и приготовления пищи. Характерно, что весь этот комплекс был воспринят также английскими колонистами.

Культурные области Уисслера интересно сопоставить с историко-этнографическими областями российских этнологов. В работах последних отмечается тесная связь историко-этнографических областей с конкретными народами. То же самое для культурных областей утверждает Уисслер. Историко-этнографические области, являясь пространственным выражением неравномерности исторического процесса, лишь очень опосредствованно отражают ступени эволюционного развития. Их развитие обусловлено конкретной жизнью народов. Историко-этнографические области открыты культурным влияниям, но эти влияния воспринимаются в соответствии с имеющимся социально-экономическим уровнем. Так, индейцы прерий и равнин запада США, восприняв от европейцев лошадь, не оставили охотничьего хозяйства. Повысившаяся продуктивность охоты и подвижный быт заставили их забросить имевшееся местами земледелие. То же произошло в степях Южной Америки в связи с распространением там коневодства. Таким образом, в процессе образования историко-этнографической области равнин в Северной Америке участвовали различные по происхождению племена с различными хозяйственно-культурными типами при ведущей роли коневодов-охотников. Культурное содержание этой историко-этнографической области, обогащенное контактами с европейцами, тем не менее было детерминировано уровнем социально-экономического развития аборигенов. На данном уровне развития общественных отношений и производительных сил у племен равнин географическими границами историко-этнографической области могли быть только границы распространения бизона, охватывающие область прерий и частично зону лесов.

Теоретические вопросы, связанные с культурными областями, были поставлены Кребером на обширном материале этнографии индейцев Калифорнии. Всю Калифорнию, которую Уисслер характеризует как одну культурную область, Кребер делит на четыре области, причем одну из них он считает более близкой к северной береговой тихоокеанской области. Как и Уисслер, Кребер намечает центры, или очаги, культурных областей. Он обратил внимание на то, что чаще всего либо культурная область состоит из близкородственных народов, либо в области доминирует группа одного какого-либо происхождения. Это положение особенно справедливо для ранних стадий социально-экономического развития

народов, когда в межэтнических культурных общностях (древнейших историко-этнографических областях, по терминологии российских этнологов) удается обнаружить определенный этнический субстрат. Кребер снова поставил вопрос о закономерности границ между культурными областями. Существование центра культурной области он характеризует как пространственное выражение фактора временной неравномерности культурного развития. При этом Кребер подчеркивает условность проведения границ между культурными областями, считая, что у двух народов, размещенных по обе стороны такой границы, несомненно будет больше общего, чем различного. Кребер предлагает видеть в этих границах выражение относительного распространения силы влияний, идущих из центра.

У Кребера проявилась тенденция расширять содержание понятия культурной области и выделять ее не только на материале народной культуры. Сложные социально-политические и идеологические системы развитых классовых обществ: Древних Афин, Древнего Рима, Европы индустриальной эпохи — также стали рассматриваться им как культурные ареалы, аналогичные выделенным у американских индейцев. Исследователи никогда не проходят мимо того факта, что, например, в Афинах V в. до н.э. одновременно достигли расцвета науки, политические учения, драма, скульптура и т.д. , но методически неправомерно проводить здесь параллель с культурными областями американских индейцев, как это делает Кребер. В античности таксономической параллелью культурным областям был не какой-либо город-государство, а более широкая территориальная общность типа Средиземноморья, его восточной части или, еще уже, Эгейского моря с его разноплеменным населением. Кребер близко подошел к проблеме стилей: намечая линии развития отдельных культурных явлений (называет их «конфигурациями культуры»), пытается их сопоставить. Например, он ставит такие вопросы: сходны ли «конфигурации роста» философии в Греции, Индии и Китае; связан ли рост конфигурации в одной сфере с ростом в другой, например в музыке и математике, и т.д. Разработки типа креберовских плодотворны. Они заставляют на современном этапе поставить проблему стилевых организованностей и культурных дрифтов

2. Хозяйственно-культурные типы

При этнографическом разнообразии культур народов в такой огромной стране, как Россия, этнологам бросалось в глаза сходство культур народов, живущих по соседству. Эти обстоятельства остро потребовали своего осмысления в 40—50-е годы, когда в СССР были широко развернуты этногенетические исследования. Они были реакцией на подавление истории в конце 20-х — начале 30-х годов внутри страны и на расистские теории, проповедовавшиеся главным образом в нацистской Германии. В создании теории хозяйственно-культурных типов и историко-этнографических областей важную роль играла естественно-научная направленность мышления советских ученых тех лет, находившихся под влиянием учения Чарльза Дарвина. Этому мышлению был свойствен объективистский подход к народной культуре, когда мало обращалось внимания на человека, но зато достаточно глубоко исследовалось «этнографическое районирование культуры». Определенное воздействие имело учение о «культурных кругах», развивавшееся в германоязычных странах (Фриц Гребнер, Лео фробениус, Вильгельм Шмидт).

В этом направлении работал целый ряд ученых, но выдающееся место принадлежит Максиму Левину и Николаю Чебоксарову. Примечательно, что они были в равной степени великолепными специалистами в области как этнологии, так и физической антропологии. Создание теории хозяйственно-культурных типов и историко-этнографических областей ими было завершено в совместной работе в 1955 г. Представим основные моменты этой работы, повторявшиеся и в последующих публикациях.

Под хозяйственно-культурными типами понимаются определенные комплексы особенностей хозяйства и культуры, которые складываются исторически у различных народов, находящихся на близких уровнях социально-экономического развития и обитающих в сходных естественно-географических условиях. Авторы концепции подчеркивали связь хозяйственно-культурных типов со способами производства, представленного в конкретном обществе. Это была вынужденная констатация, так как в среде коллег— основателей теории хозяйственно-культурных типов и историко-этнографических областей было мнение, что она не нужна, ибо марксистского учения о способе производства и ленинского о социально-экономических укладах вполне достаточно для объяснения

неравномерности развития человечества и разнообразия его культур. По Левину и Чебоксарову, в хозяйственно-культурном типе явно довлеют хозяйственные черты. О социальной типологии в теории говорилось уже бегло В области духовной культуры подчеркивались обычаи, обряды и верования, отражающие формы труда и быта в общих ландшафтно-климатических условиях. Возникнув в архаике, хозяйственно-культурные типы в современную эпоху трансформируются в зональные культурно бытовые комплексы.

В теории хозяйственно-культурных типов подчеркивалась роль эволюции трех групп 1) типов с преобладающей ролью охоты, собирательства и примитивного рыболовства, 2) мотыжного (ручного) земледелия и животноводства, 3) плужного (пашенного) земледелия.

Важным тезисом Левина и Чебоксарова было утверждение о независимом возникновении одного и того же хозяйственно-культурного типа у народов, непосредственно друг с другом не контактирующих, не живущих в сходных ландшафтно-климатических условиях.

В трудах других классиков советской этнологии, крупных знатоков материала и теории, проблема хозяйственно-культурных типов звучала иначе Валерий Чернецов, знаток сибирских народов, предпочитал говорить о локальном «сибирском хозяйственно-культурном типе», который, по его мнению, был сколь адаптивен, столь и экономичен, т.е. в развитии особого образа жизни, где большую роль играла пушная охота, сыграли исторические связи Сибири сначала с Ираном (сасанидское серебро достигало Таймыра), затем торговля с Китаем (нефрит), а впоследствии — торговые отношения с Россией Близких взглядов придерживался Сергей Токарев, говоривший об особом «океаническом хозяйственно-культурном типе» Серию локальных сибирских хозяйственно-культурных типов в 60-е гг. выделил Алексей Окладников.

Сибирь в настоящее время неплохо изучена исторически, археологически и этнографически. Прогресс знаний постоянно идет в сторону признания того факта, что эта территория не была этнографическим заповедником. Народы, освоившие ее гигантские пространства, всегда находились в экономических связях друг с другом, что стимулировало разделение труда, южные кочевники-скотоводы получали зерно от земледельцев, охотники

тайги поставляли пушнину в обмен на нужные им продукты, береговые охотники на крупных млекопитающих также пользовались продукцией тундровых скотоводов и более далеких народов. Так, железо к эскимосам попадало по крайней мере уже в первые века новой эры.

3. Историко-этнографические области

Как и для хозяйственно-культурного типа, сибирский материал послужил основой разработки концепции историко-этнографической области — части ойкумены, у населения которой в силу общности социально-экономического развития, длительных связей и взаимного влияния складываются сходные культурно-бытовые (этнографические) особенности. Поскольку концепция формировалась на базе архаических обществ, где культура жизнеобеспечения в огромной степени парадигматизирована, то черты материальной культуры (транспорт, жилище, пища, обиходные вещи и т.п.) были введены в состав признаков историко-этнографических областей (наряду с обрядами, обычаями, верованиями, фольклором). Вопрос о времени образования историко-этнографических областей спорный. Для Чебоксарова уже древнейшее человечество создавало эти области. Так, он считал, что палеолитическая культура чопперов (односторонне оббитых галечных орудий) представляла самостоятельную историко-этнографическую область в Восточной и Юго-Восточной Азии. Дело в том, что такого рода древние общности могли быть результатом своеобразного культурного дрифта, очень длительного (якуты до сих пор затачивают ножи с одной стороны), но не результатом взаимного влияния.

Надо полагать, что интенсивное образование историко-этнографических областей совпадало с этногенетическим процессом, было его и условием, и результатом. Очевидно, историко-этнографические области имели, как показано в рассмотренных выше американских работах, свои центры. К понятию таких центров близко представление об узлах этногенеза (термин Сергея Толстова, который предложил его для анализа историко-культурной ситуации в Приаралье и вообще в Средней Азии).

Рассмотрим две сибирские историко-этнографические области. Ямало-Таймырская область простирается от низовья Енисея на востоке до Канинско-Тиманской тундры на западе. Здесь расселены

ненцы, нганасаны, северные ханты и манси. Все эти группы практикуют тундровое оленеводство, распространителями которого были ненцы. В быту всех этих народов представлено много общих черт, например, использование пастушеской собаки, веерная оленья упряжка, прохождение вожжи слева, общие черты жилого чума и глухой верхней одежды.

Амуро-Сахалинская историко-этнографическая область представлена тунгусо-маньчжурскими народами (нанайцы, ульчи, орочи, удэгейцы, ороки, негидальцы), а также нивхами, стоящими обособленно по языку. В упряжном собаководстве, в технике рыбной ловли, в выделке рыбьей кожи, в медвежьем празднике и в спирально-меандрическом орнаменте здесь много общего. Эта историко-этнографическая область образовалась в результате проникновения тунгусо-маньчжуров в древнюю палеазиатскую (нивхскую) среду.

В последние годы наблюдается прогресс в разработке Волго- Уральской историко-этнографической области. Под руководством Раиля Кузеева разработана многофакторная характеристика данной территории (экологическая, демографическая, хозяйственная, культурная и т.д.), которая в разные эпохи выполняла и этноинтегрирующую, и этнодифференцирующую роль. Показана роль пространственного фактора как такового в процессе этнического взаимодействия населяющих эту область тюркских, финно-угор- ских и восточнославянских народов. Эти процессы идут постоянно, и, следовательно, постоянно длится этногенез.

4. Региональный стиль и культурный дрифт

Стиль — одна из категорий, имеющая региональные черты. Правда, во времена становления науки о стиле в русле эстетики в трудах Генриха Вельфлина и его последователей стиль скорее принадлежал эпохе, например Ренессансу или барокко. Поскольку в стиле всегда подчеркивалась определенная целостность, то уже это позволило соотнести его с этнографическим материалом. Приоритет здесь принадлежит Альфреду Креберу, поставившему вопрос теоретически, а также проанализировавшему практически историю стилей одежды на материале США. Им была выдвинута идея, что наряду с зависимостью от эпохи в стиле есть саморазвивающиеся

черты, которые часто проявляют себя в оппозиции (например, короткая одежда вместо длинной).

Естественно, что отмеченная оппозиционность входит в жизнь эмоционально-образным путем. Стиль — это внешняя, выразительная форма, дающая явлению целостность. Очень точно сущность стиля была отмечена Ролланом Бартом; стиль — это не форма, а субстанция, находящаяся под угрозой формализации. Это делает анализ стиля важным и интересным для историко-этнологической герменевтики.

Мы можем говорить о стиле, когда есть ряд однофункциональных вещей. Как бы ни были импозантны трезубец Посейдона, львиная шкура Геракла и щит Ахилла, это еще достилевые вещи. И вообще, может ли быть стиль у личных вещей, у вещей, изготовленных в единственном числе или только для себя? Стиль появляется там, где есть образец и тиражирование. Очень ярко стиль проявляется в ситуации восприятия внешнего влияния, что было отмечено Францем Боасом в его книге о первобытном искусстве. Но не только там проявляется действие образца. Оно сказывается еще в таком мало изученном явлении, как культурный дрифт.

Под понятие культурный дрифт подходят факты перенесения ядерного герменевтического круга на объекты большого круга, когда материально-технические обстоятельства становятся в подлинном смысле традицией, т.е. окружены пониманием носителей этой традиции. Обратимся к нескольким примерам. У эскимосских групп обнаружена утонченно развитая техника выживания, которая выше адаптивных требований. У другого северного народа — алеутов — невероятно высоко развита анатомия, связанная с обычаем бальзамирования трупов. Бушмены, обитающие в полупустынях Африки, — специалисты по ядам и к тому же живописцы, изготовители великолепных красок. Древний Египет и Тибет дают примеры более сложных специализаций в той части материальной культуры, которая зависит от развитой мистической техники.

С культурным дрифтом связана, очевидно, престижность того или иного вида хозяйства. Так, у народа десана на северо-западе Амазонии земледелие и охота играют равную роль, но они себя считают только охотниками. Всегда огромен престиж кочевничества у тюркских, монгольских и арабских народов, хотя у многих таких групп большую роль играет земледелие. Но к нему относятся без должного внимания: например, в старину туркмен, засевая

приречные земли, освобождавшиеся после паводка, даже не слезал с коня.

Стилевой культурный дрифт может получить эстетическую окраску. Ее носит чайная церемония или праздник любования сакурой у японцев, бразильский карнавал или испанская коррида. Как в технической, так и в эстетической форме дрифта мы видим его наполнение этническим содержанием. Примечательно, что в архаике, в эпоху становления производящего хозяйства на Ближнем Востоке у соседских общин наблюдался явный технический вариант культурного дрифта: они разводили разные виды растений и животных. В одной общине обнаружено захоронение, где тело умершего усыпано цветами. Можно предположить, что здесь культурный дрифт шел параллельно в технической и эстетической форме и способствовал прорыву рутины охотничье-собирательского хозяйства в сторону производительной экономики. Насельники ближневосточных предгорий смогли вырваться из ядерного герменевтического круга и освоить большой, перенеся на него силу традиции — предания.

Важнейший этнологический аспект стиля состоит в том, что он несет огромный распределительный потенциал, распространяя ядерные явления на весь ареал стиля. В стиле нет периферии. Особенно полезна категория стиля для анализа региональных организованностей, вроде этнографических типов и этноментальных пространств.

5. Этногенез как территориально- распределительная проблема

Определение понятия этногенез при научном подходе оказывается самостоятельной проблемой и не столь очевидной, как в популярной литературе. Свою руку к профанации этого понятия приложил талантливый историк, публицист Лев Гумилев. Его точка зрения была проста и доходчива: есть историческое время, а внутри него живут коллективы-этносы, которые, как живые организмы, рождаются, мужают, стареют и умирают. Но такой незамысловатый натурализм у Гумилева сочетался с концепцией пассионариев — появлением в моменты создания новых этносов энергичных людей, способных к жертвенной деятельности. По разным причинам их число сокращается, и этнос замирает. Теория

Гумилева появилась в глухие 60-е гг. и была воспринята интеллигенцией в СССР как глоток свежего воздуха. Потом по мере роста социального кризиса она была принята на вооружение некоторыми националистическими движениями.

Еще в большей мере этим целям стала соответствовать борьба за исторических предков, развернутая представителями национальной интеллигенции в республиках России и странах бывшего СССР. Этногенез — сложный многокомпонентный процесс, где по-разному сочетаются языковая, культурная и физико-антропологическая общность, стал изображаться как прямолинейный процесс. На родство с древними историческими предками стали претендовать все вероятные и невероятные потомки, как уголовные «сыновья» на родство с лейтенантом Шмидтом. Например, аланов считают исключительно своими предками осетинские, карачаево-балкарские и вайнахские исследователи.

Любой древний народ может быть предком не одного, а двух и более новых народов. Это закономерная черта этногенеза как компонентного процесса. В работах Валерия Алексеева эта собенность была отражена в понятии этногенетических пучков. Эти пучки локализованы в пространстве и во времени. Например, в Волго-Уральской области расположен этногенетический пучок тюркских (татары, башкиры и др.), финно-угорских (мордва, удмурты, марийцы и др.) и славянских народов. Этногенез носит распределительный характер. Он и реконструируется учеными по сумме распределительных признаков: по лексике, генному составу популяции, чертам материальной и духовной культуры. Крупные российские исследователи этногенеза видели в нем прежде всего распределительный характер. Так, патриарх российской физической антропологии Виктор Бунак отмечал, что этногенез — это отражение расселения человечества по земле. Для другого физического антрополога Георгия Дебеца этногенез — это история входивших в народ популяций. У некоторых современных националистов этногенез принимает своеобразную распределительную форму списка врагов и друзей этноса.

Исходная постановка проблемы этногенеза принадлежит физической антропологии. Последние разработки здесь привели к созданию карты генетических маркеров (Татьяна Алексеева), которая представляет собой компьютерную карту генетического фонда человеческих популяций, начиная с палеолита. Эта карта

свидетельствует о раннем заселении территории планеты человеком, которое происходило с большими потерями, что отражалось на составе генетических маркеров. Карта дополнена картами-реконструкциями питания древнего человека, составленными по минеральному составу его костяков. По этим же источникам определены показатели стресса и патологических изменений. Все вместе говорит о том, что расселение человечества по земле было труднейшей задачей и сопровождалось жертвами.

Археология показывает, что древнее человечество было очень малочисленным. В Европе еще 17 тыс. лет назад ледник в своем максимуме доходил до Западной Двины, а по Уралу спускался еще ниже. Южнее ледника располагались озера, еще без рыбы или очень ею бедные. В средней и южной Европе сохранилось древнейшее европеоидное население. А территории, освободившиеся от ледника 16—14 тыс. лет назад, стали занимать монголоидные народы из Азии, говорившие на финно-угорских языках. По археологическим данным (Владимира Сидорова), из-за Урала пришло два племени, всего по 100—150 человек. Это население очень медленно росло, достигнув к эпохе неолитической Льяловской культуры (IV—III тыс. до н.э.) 8 тыс. человек на всю Восточноевропейскую равнину. Археологи доказывают, что несмотря на крайнюю редкость население этнически родственных групп стремилось поддерживать брачные и информационные связи, невзирая на расстояния.

Группа под руководством Сергея Старостина на материале лексики, по-видимому, обнаружила то, что можно назвать истоками этногенеза. В них явственно выступает дихотомический принцип: на территории Европы, включая Кавказ, выделяются две макросемьи, условно названные ностратической и прасинокавказской. Они существуют до Х тыс. до н.э., когда начинают распадаться на отдельные языки. Очевидно, этим древнейшим праязыкам соответствуют праэтносы. По крайней мере, ученые устанавливают четко выраженные различия хозяйственных и мировоззренческих ориентации. Изначально ностратическое население тяготело к либидозным ориентациям; прасинокавказское, не исключая этих, ориентировано было на тревожные мортидистские. Примечательно, что к IV тыс. до н.э. у индоевропейцев, входивших в ностратический союз, выделялась явно производственная лексика (лошадь, колесо, ось), у уралоалтайцев (прасинокавказсцы) –

охотничья лексика. Если в ностратике интенсивно развивалась оборонительная терминология, то в прасинокавказской лексике — наступательная (изложение по Александру Барулину). Оборонительные и наступательные ориентации, конечно, возможны друг без друга и в сущности выражают одно общее отношение к территории, о чем надо говорить особо в связи с темой этногенеза.

В «Структурной антропологии» Леви-Строса есть место, на которое мало обращают внимание — анализ автохтонности человека в связи с мифом об Эдипе. Леви-Строс показал, что идея автохтонности обусловлена генеалогией по мужским предкам. Этот аргумент можно развернуть шире: связь с территорией при построении этнической генеалогии. Иными словами, здесь большой герменевтический круг с его вещностью охватывает ядерный круг традиции. В результате этнос натурализуется идеологически. Происходит «вечное возвращение» к пространству, аналогичное «вечному возвращению» к нулевой точке времени. Почему?

Этническая территория концентрирует моторное и визуальное восприятие людей, которое образует категорию признаков-условий предпонимания. В этногонической мифологии предпонимание создает из соседей, особенно дальних, образы чудовищ. О собакоголовых и прочих страшилищах в Сибири сообщают ранние русские источники. Нечто аналогичное в Америке увидели первые европейцы. Людям свойственно осваивать виртуальную реальность в иконических образах. Территория всегда остается виртуальным признаком-условием. Вот почему первейший вопрос этногонического мышления — вопрос о земле: «Откуда есть пошла земля русская?» Процесс этногенезиса и состоит в возрастании однородности пространства, которая, конечно, столь же утопична, как и нулевая точка «вечного возвращения». Ощущение пространства, которое человек воспринимает внутри этноса, дает ему состояние комфортности. Оно может служить предпосылкой творчества, но и вызывать обеспокоенность его потери, что порождает современные крикливые этногонические мифы.

6. Россия — этноментальное пространство

Политика ориентирована на будущее и она должна предвидеть те массовые идеи, с которыми ей предстоит встреча. Несомненно,

что следующее столетие получит в наследство от текущего локально-этническую идею. В этом веке в своем творчестве эту идею часто выражали представители «национальных меньшинств». Так, в Испании каталонцы по происхождению Пабло Пикассо, Сальвадор Дали, Антонио Гауди и Пабло Казальс подняли культуру на вершину мировой славы. В другом месте, в другой стране названная идея может проявиться иначе. Например, в Японии она нашла отражение в мощном экономическом и культурном потенциале провинции, самостоятельно, минуя центр, вырвавшейся на мировой рынок. В ряде стран эта идея предстала, к сожалению, в облике насилия.

В России локально-этническая идея существует со времен возникновения государства. Если оставить в стороне многонациональность страны, то мы сразу сталкиваемся с извечной дихотомией центра и провинции. Различия между центром и провинцией всегда носили локально-стилевой характер, как, например, между Москвой и Петербургом. Этническое разнообразие России можно также представить в виде локально-стилевого, видя в нем этнокультурный потенциал. Напомним, что в этом случае понятие стиля отражает ядерный, а не периферийный характер процесса. К такому потенциалу имеет прямое отношение этнический менталитет, который в общем является хранилищем моmuвационных факторов для деятельности человека.

Россия представляет собой цивилизационно-типологический регион, образованный не суммой признаков, а субъективно-деятельностной ментальностью населяющих ее народов. Тогда какой смысл носит понятие «этноментальное пространство России» ? Это пространство образовано не столько территорией, сколько конфигурацией связанных между собой локально-этнических ментальностей. Последние внутри конфигурации состоят в отношениях дополнительности друг к Другу. Но эта дополнительность может иметь место только в случае деятельностного подхода к будущему, т.е. при наличии некой программной к нему позиции.

Деятельностный подход к этноментальному пространству должен находиться в фокусе внимания политиков. Задача состоит в определении связующих звеньев между локально-этническим субстратом и процессом реформ в России. Последние при всех отношениях и зигзагах могут быть только либеральными и деятельностными,

т.е. направленными на свободу гражданина и открытость общества.

После 1917 г вследствие отказа от рыночных отношений, от всякой культуры общения, включая элементарные правила этикета и соблюдения человеческого достоинства, были натурализованы деятели — население в основном крестьянской страны. Большевистская власть опиралась, в сущности, на патриархальность крестьянства, на его ментальные структуры, уничтожая при всем том крестьянство физически. При этом вместо крестьянской ориентации на природу стала внедряться ориентация на власть. Идеалы сотрудничества и конкуренции были заменены агрессивной идеологией, имитирующей естественные человеческие мотивации. Поэтому представляется справедливым вывод Юрия Афанасьева о том, что Октябрьский переворот усилил в стране архаическую и традиционную структуры. В этой ситуации этноментальное пространство России лишилось своей цельности и этнокультурной перспективы на мировое сотрудничество.

формулируя антропологический подход, следует коснуться особенностей либеральной парадигмы в России В Западной Европе, где либерализм и гражданское общество имеют давние и глубокие корни, допустима абстрактная постановка проблемы свободы и проблемы человека, как это мы видим у Фрэнсиса Фукуямы. Для России, где перед либерализмом более полутора столетий все еще множество закрытых дверей, общая постановка вопроса опасна причем не только в чисто теоретическом плане, но и в реальном. Вспомним кризис кадетов которые после февральской революции в течение восьми месяцев не смогли четко ответить на ожидания народа в разрешении военного земельного и национального вопросов. Можно сколько угодно жаловаться на отсутствие в России гражданского общества, «среднего класса» недостаток правосознания, косный традиционализм и т.д. , но сутью остается неконкретность и неразвитость антропологического принципа свободы и отсюда настороженное к нему отношение. Последовательное проведение антропологического подхода должно предполагать такую свободу личности при которой границами этой свободы не было бы общество ни государство, ни община. Общество должно быть открытым.

Державность воспринятая как рамка свободы, — старый порок российского мышления. Более всего он заметен в национальном

вопросе. В либерализме начала века примечательной была отрицательная позиция по отношению к самоопределению украинского и других народов. Петр Струве вообще игнорировал общественное волеизъявление малых народов России. Следует заметить, что на Западе не всегда было столь однозначно отрицательное отношение к локально этническому вопросу. Хотя и до сих пор его нерешенность дает о себе знать, сотрясая устои некоторых западных демократий, причем демократий, вступивших на этот путь раньше других (Англия, в меньшей степени Франция), где либерализм был претворен в жизнь в более ранней абстрактной форме. Если обратиться к Азии, то там мы увидим наибольшие успехи либерализма в преимущественно моноэтнических странах (Япония, Таиланд, Южная Корея). Отсюда можно сделать вывод, что этнический фактор (национальный вопрос) представляет для либерализма теоретическую и практическую проблему. Эту проблему можно сформулировать как соотношение либерального и традиционного начал в обществе. Для России такая постановка вопроса была всегда особенно актуальна. Старые русские либералы склонялись к ее отрицательному решению Показательна позиция Павла Новгородцева, который отбрасывал все исторические и социальные традиции в обосновании правового и нравственного начал. Ныне эта точка зрения выглядит безнадежно устаревшей.

Отказ от нее связан с отходом от экономического детерминизма, с развитием объяснительных коммуникативных моделей. Для системного описания этноментального пространства России недостаточно простых процессуальных процедур, так как это конфигурация из ментальностей. Нужно вводить коммуникативные и герменевтические средства. Не тайна, что, по мнению такого теоретика либерализма, как Уильям Ури (Гарвардский университет), демократия в США сейчас уже не сводится к правам на выборы и обращению в суд. Ее движущей силой становится устранение разногласии в ходе переговоров. Конституционные и законодательные системы выступают здесь гарантами переговорных процессов, в которые бывают вовлечены представители заинтересованных групп. Здесь герменевтика становится политикой.

Устойчивость конфигуративных (самоорганизующихся) систем ставит вопрос о континуальности (непрерывности) трансляции не только культуры, но и самой витальной субстанции — народонаселения. Из того, что этносу, по определению, заданы

витально-биологические рамки, необходимо вытекает существование внутренней этнической напряженности. Она психологически выражается в этнической тревоге, которая достигает максимума не в эпохи общественных перемен, а в эпохи застоя. Известная Уваровская формула «самодержавие, православие, народность» эксплуатировала именно это чувство этнической тревоги. История России показывает, что это чувство теряло интенсивность как раз в периоды либеральных реформ иди по крайней мере либеральных веяний. В эти периоды слабел монологизм культуры, повышалась ее диалогическая способность находиться в коммуникативном горизонтальном пространстве. В истории России наблюдается попеременное усиление и ослабление монологизма и диалогизма.

В многочисленных публикациях последнего времени, посвященных цивилизационной схеме истории России, придается преувеличенное значение монологизму и соответственно снижаются уровни коммуникативных (в том числе и рыночных) связей. Люди из деятелей превращаются в носителей косно понимаемой традиции, отношения они строят не по поводу перераспределения прав, а по поводу перераспределения земли, объединяют их не гражданские институты, а соборность и т.д. Во всем этом мы видим явную натурализацию человеческих отношений и преувеличение континуальных связей. Дело в том, что не бывает чистого монологического или диалогического процесса, но есть эпоха преобладания одного из них.

Однако реальное бытие открыто будущему. В нем есть мыслительное рациональное ядро. Рациональность — это интенция на будущее, которую политически лучше всего улавливает либерализм. В сущности либерализм — не какие-то частные и реальные новшества, откуда-то взятые, а ориентация на будущее. В этом будущем расположены все предельные ценности человеческого бытия. Там находятся этические нормы. Они — это как бы буквы находящейся в будущем Книги. Мы пытаемся их прочитать и тем самым построить мир на справедливой этической основе. Эта этическая рамка разумна. Будущее необходимым образом воспринимается как лучшее. Даже в эсхатологических учениях о Страшном суде, об Апокалипсисе будущее выглядит как торжество праведников и только уже потом, во вторую очередь, как наказание грешникам.

В ориентации на будущее витальность предстает уже не рамкой существования, а его содержанием, ограниченным рамкой этики. С точки зрения информативного процесса горизонтально-диалогическая коммуникация также разоформляет нашу самость, выделяя этическое целевое начало. Витальность оказывается внутри этики, подчиненной этике. Но этой этической рамкой мы отрицаем всякий монизм, всякую односторонность и линейность. И Россия становится не достоянием одной только «русской идеи», а многих других национальных идей. Как полисистемное образование, этически обращенное в будущее, Россия выступает не в качестве территории, а в виде этноментального пространства. Это пространство не объединенных сиюминутных интересов населяющих страну народов, а их обращенность к будущему и в силу этого способ обустройства разумной жизни. Тогда все национальные идеи — не цели, а средства достижения будущего через ценности открытого общества.

Итак, этнический менталитет — это полисистемная по принципу организации, коллективная по трансляции и индивидуальная до реализации установка этноса на однородную (гомогенную, «этническую») реакцию на разнородные (гетерогенные) вызовы внешнего мира. В этой реакции этнический менталитет использует следующие средства.

Символы-мотивации — это, как правило, ландшафтные знаки этнической целостности, воспринятой в виде судьбы этноса. Таковы для русских река Волга, Куликово поле, Бородино, сыра мать-земля, по которой ходили Богоматерь и Андрей Первозванный. В других этнических менталитетах более выражены символы-мотивации в виде «могил предков» или «пролитой крови» (особенно у народов Кавказа). Некоторые политические деятели переносят символы-мотивации на уровень этноментального пространства, что ведет к возникновению конфликтов. Изучение символов-мотиваций требует усилий квалифицированных специалистов-этнологов.

Этнические образы (себя — автообраз, других — интраобраз) — способ самоопределения, состоящий в типизации черт введения под углом зрения этнического менталитета. Последний порождает не образы — самовосхваления или глумления над другими, а критические характеристики, отрицательно оцениваемые.

Как гибкая система этнический менталитет перестраивает этнические

образы: англичане после эпохи «Битлз» никак не воспринимаются замкнутыми, углубленными в себя людьми.

Этническая региональность в своем становлении — это регионализация этноментального пространства в результате избирательной деятельности этнического менталитета. Под этим углом зрения этнические признаки уже не являются случайно приобретенными в ходе истории характеристиками, а выступают в виде этнической составляющей регионального пространства.

Этническую региональность надо соотносить с этнизацией — способом коммуникации с внешним гетерогенным миром, состоящим в наделении полученным или своим собственным новым качеством этнической целостности. Это понятие вводится для того, чтобы раскрыть динамику этнического процесса как широкого коммуникативного пространства, направленного на качественные смыслы ментального пространства России.

Этнический менталитет в силу своею мотивационно-деятельностного начала отличается от этнического сознания, этнической психологии и подобных научных конструкций, которые текучи и трудно уловимы на практике. Этнический менталитет также не относится к области этнической специфики и «этнографизмам» — он обладает материальными сущностными чертами, конкретно определяя принятие решения. Сфера его ограничена лишь ситуативно: этнический менталитет срабатывает преимущественно в кризисных ситуациях, когда он объединяет людей в их коллективной однородной реакции и в соответствующем поведении. В новой социокультурной ситуации, когда гетерогенность перерастает в конфликтность, этнический менталитет выступает как гомогенная реакция (реакция однородности) этноса на разнородные вызовы внешнего мира. Гомогенная реакция выражается стереотипами целостности этноса (вроде поисков единства происхождения, тенденцией к закрытости брачных связей и т.п.). Но этнический менталитет не просто носитель символов-мотиваций (родина, мать-земля, враги и друзья, «великое прошлое», этнические авто- и интраобразы). Будучи полисистемным образованием, этнический менталитет способен через ментальностъ соподчинять символы-мотивации с региональной и мировой средой. Поэтому носитель этнического менталитета не ограничен этнической (этнографической) спецификой, он способен быть гражданином более широкого, чем этнос, общества. Через правильно

воспитанный этнический менталитет представитель любого народа России сможет перейти с позиций исключительности на позиции универсализма.

Этнический менталитет маркирует нахождение человека внутри данной культуры. Но человек всегда имеет позицию по отношению к своей культуре. И тогда он находится одновременно вне своей культуры. Дистанцирование от этнической культуры, конечно, относительно. Оно задается ситуацией, которая бывает внешней и внутренней. Слияние ситуативной позиции с мыслительной установкой на культуру мы выделяем через понятие ментальности. Этническая ментальность отличается от жесткого, закрепленного в стереотипах менталитета своей идеальностью, которая выступает как внешняя позиция по отношению к данной культуре. Эта позиция всегда личностная, ответственная и «атомарная» в отличие от гомогенной реакции этнического менталитета. Этническая ментальность не реактивно-адаптационна, как этнический менталитет, но социально-инновационна. Это не воспроизводство стереотипов, а их отрицание. Этническая ментальность, основанная на чтении будущего, обращена к возможным мирам. Но тогда и этот мир, в котором мы живем, при всей его реальности становится виртуальным и должен восприниматься как «произведение культуры» (Владимир Библер).

Мир как произведение культуры подразумевает осуществление рационального проекта, в котором заложены этические и эстетические основания. Чтение книги-проекта, находящейся в будущем, выглядит в реальности как внесение в эту реальность программы. Особенность этноментальной программы состоит в том, что в реальном мире обнаруживаются смыслы. Они соотносятся друг с другом, порождая новые смыслы и расширяя тем самым общий смысл. Такую этноментальную установку России на расширение смыслов сформулировал еще Петр Чаадаев, сказав: «Судьба России — решить вопросы социального порядка, завершить идеи, возникшие в старых обществах, ответить на важнейшие вопросы, какие занимают человечество». Чаадаевская мысль — это ментальное напряженное самоопределение России в 1820—1830-х гг. В столь же кризисных ситуациях и столь же обостренно ставился вопрос о соотношении национального и общечеловеческого и в других странах. В подобных ситуациях

отвергается мономенталитет, одномерная, уплощенная стереотипизация, все силы отдаются построению ментальных полисистем.

Нестабильная российская история тем и специфична, что искание Града Грядущего, Нового Иерусалима стало чертой русского характера (Николай Бердяев). Отмеченный множеством авторов прошлого и настоящего времени русский нигилизм, отказ от «буржуазных предрассудков» — установка ментальное™, а не менталитета. И потому эти черты не исключительно русские, они черты российской ментальности, предъявленные в России национальной интеллигенцией с самого начала ее формирования в XIX в. Современные шовинистические лозунги выглядят отказом от ментальности в пользу неоправданного раздувания роли этнического менталитета. Такая отсылка к менталитету лишь уловка для подмены коллективных символов-мотиваций реальными групповыми интересами.

Примечательно, что еще Гегель обозначил деятельностный фактор как наднациональный уровень. В таком понимании деятельность обретает черты программы, т.е. рационального развертывания картины мира. Для локально-этнических картин мира с их особыми менталитетами проблема состоит в их соорганизации с этноментальными программами. Этноментальная программа не является каким-либо планом мероприятий. Она также не строится в виде перенесения в будущее неких параметров настоящего. Отличие этноментальной программы состоит в факторе наибольшей вероятности будущей деятельности, которая может быть оценена только через прогнозируемые социокультурные ситуации будущего.

Если отмеченный виртуальный фактор характеризует реалистичность программы, то ее реализуемость соотнесена с деятелями, т.е. представителями этноса. Здесь возникает проблема соотнесения этнической программы с системой лидерства и выбором задач. Управленческая задача состоит в учете степени адекватности управленческой деятельности вероятностному развертыванию этноментальной программы деятельности. Если включить в этноментальную программу гомогенную установку (установка на целостность, на самость), мы вправе ожидать возникновения в будущем конфликтогенных ситуаций при столкновении с другой этноментальной программой. Тогда в конфликтогенной ситуации этноментальная программа становится «планом мероприятий».

Такая ситуация выглядит уже не случайной, а предсказуемой и предупреждаемой.

Управленческое воздействие на отдельную этноментальную программу состоит в ее перестраивании, в достраивании до уровня универсального этноментального пространства России. Это пространство не только смысловая среда существования этносов России. Это также источник для формирования структур этнического менталитета конкретного народа. В сущности Россия является символом-мотивацией наибольшей смысловой нагрузки. Это общее достояние всех народов России. При растущей региональности этнокультурных единиц общее этноментальное пространство России превращается как бы в табло, на котором высвечиваются зрелые и незрелые контуры конкретных этнических менталитетов.

Поскольку этноментальное пространство не подчиняется законам развития естественных систем (оно является культурно-смысловым), постольку не может быть естественно-научной теории этноса с его этническим менталитетом. Поэтому встает важная проблема искусственно-технического характера всего поля этнического менталитета. Это поле может быть обозначено пространством, в котором какие-то места содержательно заполнены, другие — нет. В принципе этноментальное пространство может быть задано изначально как система пустых мест — топов. Программа развития этноментального пространства России нацелена на заполнение таких мест. Это ее понимание соответствует современному проектно-программному подходу.

Будущее России зависит от хода этнорегиональных процессов. Ради этого будущего мы должны научиться встраивать в этноментальное пространство России метод экспертизы, ориентированный не только на технику оценок не зависящих от нес результатов. В первую очередь экспертиза должна быть включена в программу самой этнической деятельности, а не только того, что в ней используется или производится. Экспертиза должна быть предсказанием этноментальных программ, предоставив научную реконструкцию этнического менталитета этнологии. Такое понимание экспертизы является управленческим. Нас интересует ненечто свершившееся (например, этнический конфликт), а вычленение скрытой в реальности этнической тревоги, свидетельствующей об утрате перспективы этнической ментальностью.