Наследие кельтов. Древняя традиция в Ирландии и Уэльсе 15 страница

И в каждом зачатии присутствует третий фактор. Биологически ребенок является продолжением своих земных родителей, но в то же время он — воплощение некоего сверхъестественного существа. Верование, что в момент зачатия в чрево матери проникает некий дух, широко распространено и среди «примитивных» народов, и среди весьма высокоразвитых. Индиец считает, что «для зачатия необходимо соединение трех вещей: соитие родителей, благоприятное время для матери и присутствие гандхарвы, причем первые две могут быть названы лишь необходимыми условиями, тогда как истинной причиной зачатия является третья». «Муж и Солнце порождают мужа», — говорит Аристотель. «И отцем себе не называйте никого на земле», — говорит Иисус (Мф. , 23. 9), а согласно Фоме Аквинскому, «сила души, заключенная в семени благодаря Духу, создает тело». Мифы сосредоточиваются именно на этом третьем факторе, символом которого является таинственный зачинатель или оплодотворяющая субстанция, проглоченная матерью. В некоторых повестях как зачинатель выступает сверхъестественное существо — Луг, Мананнан, человек-птица или один из жителей сида. В других это король или пришелец из неведомых земель. В последнем случае напрашивается аналогия с широко распространенными ритуалами, которые открывали сверхъестественным силам доступ к женщинам через посредство таких человеческих воплощений, как цари, жрецы или иноземные пришельцы. Реликты подобных ритуалов в кельтских странах сохранились и в самих текстах мифологического характера, и в памятниках более позднего времени. Так, например, король Конхобар, почитавшийся уладами как «земное божество», имел право первой ночи со всеми невестами уладов, «так что он становился всем им первым мужем». По изустной традиции, аналогичным правом обладали и два помощника Балора. Привилегии фениев позволяли им брать себе любую женщину рода, сколь бы знатной она ни была, и они требовали либо выкупа, либо права провести с нею ночь накануне ее свадьбы. Босуэлл рассказывает об одном шотландском лэрде, который утверждал, что формулировка Mercheta Mulierum, упоминаемая в старинных законах, в самом деле означала право господина на первую ночь с женой вассала и что собственные его арендаторы до сих пор, когда женятся, преподносят ему перед свадьбой белую овцу (или выкуп в пять шиллингов). Среди ирландских эрлов, jus primae noctis (лат.: право первой ночи) было распространено до недавнего времени, и «любой господин имел право провести ночь с невестой своего арендатора, причем, как говорят, что закреплялось и в договоре».

В ирландских повестях есть свидетельства, что такое право не ограничивалось первой ночью после свадьбы: «Когда кто-либо из уладов давал королю Конхобару приют на ночь в своем доме, тот обыкновенно проводил эту ночь с женой хозяина», существует также рассказ о сыне одного ирландского верховного короля, который пришел к отцу и сказал: «Я хочу отправиться в путешествие по стране, и пусть жены всех королей, у которых я буду гостить, спят со мной». Как пишет Н. К. Чедвик в своем недавнем исследовании, посвященном пиктскому и кельтскому браку, многое говорит в пользу того, что «король или его филид имели право на ритуальное зачатие детей с замужними женщинами». В средневековье на разного рода «шабашах ведьм» аналогичное право распоряжаться «своими женщинами» имел «дьявол», и об этой же ритуальной практике, видимо, свидетельствуют многочисленные истории об инкубах и демонах, которые, принимая облик мужчин, вступали в плотскую связь со смертными женщинами. В «Истории» Гальфрида Монмутского говорится, что отцом Мерлина был один из таких демонов

Однако зачатие героя нигде не ставится в прямую связь с такими ритуалами, как jus primae noctis, и возводить эти повести к ритуалам — значит путать причину со следствием. Дело тут в другом: мифологические реальности, о которых повествуют истории, составляют также и смысл соответствующих ритуалов. Повести, где сверхъестественный фактор проникает с водой в рот матери, тоже имеют аналогии в сфере обычаев. Вера в плодотворящую силу воды веками заставляла бесплодных женщин пить воду из священных источников или купаться в них в надежде забеременеть, а вера в то, что сверхъестественные сущности воплощаются в червей и мух, видимо, объясняет, почему вУэльсе до сих пор о беременной женщине говорят, что она проглотила червя (pry') или паука (corryn).

Роль земного отца в повестях сведена к минимуму или вовсе опущена, как бы для того, чтобы особо подчеркнуть третий фактор зачатия, — ведь матерью героя оказывается девственница, изолированная от контактов с мужчинами, или женщина замужняя, но вплоть до вмешательства третьего фактора бесплодная. Противоречивый эпизод из саги «Сватовство к Этайн», по сути, представляет собой попытку увязать все три фактора: Этайн, женщина из Племени богини Дану, превращенная в муху, падает в чашу жены Этара, уладского героя; та проглатывает муху, и «так Этайн вновь была зачата во чреве». Однако сага парадоксальным образом добавляет, что возрожденная Этайн звалась дочерью Этара и была «зачата им». Есть и другие примеры, когда отцом ребенка, рожденного от проникновения сверхъестественной силы в лоно замужней женщины, считается ее муж. Так, например, Кухулин, хотя и был зачат богом Лугом, носил имя Сетанта сын Суалтама, а Монган, хотя и был зачат Мананнаном, звался Монган сын Фиахны Финна.

В ряде повестей сверхъестественная сущность в новорожденном персонифицируется как инкарнация или реинкарнация определенного божества. Реинкарнация лежит в основе повести о Даолгасе, а кроме того, мотив реинкарнации зачинателя, пожалуй, присутствует в рассказах о рождении Финна, Кормака Мак Арта и Фиахи ШирокоеТемя, чьим отцам предначертано было умереть сразу после того, как они зачнут сыновей. Когда Даолгас сын Кайрила лежал на смертном одре, дочь его наклонилась и поцеловала его. В этот миг изо рта ее отца вырвалась искра, которая попала ей в рот, и она забеременела. В положенный срок она произвела на свет мальчика с очень большой головой, который был наречен именем своего отца — Даолгас. Аналогичным образом Туан, единственный из племени Партолона, кого пощадил «мор», последовательно превращался в оленя, кабана и орла, а затем в облике лосося был съеден женой короля Кайрела и возродился в ее чреве. Он был назван Туаном сыном Кайрела, однако на самом деле это был все тот же Туан из племени Партолона, и в памяти его жила вся история Ирландии. Вспомним также, что в «Похищении быка из Куальнге» два соперника-свинопаса тоже прошли через ряд сходных инкарнаций, пока наконец в виде червей не были проглочены коровами, родившими в положенный срок двух чудесных быков. В валлийской «Истории Талиесина» рассказывается, как колдунья Керидуэн готовит в котле волшебное питье: она кипятит его ровно год, а по истечении этого срока на дне котла остаются лишь три капли, обладающие чудесной силой. Тот, кто их проглотит, немедленно узнает все тайны прошлого, настоящего и будущего. Колдунья предназначает чудесное питье для своего уродливого сына Морврана («крачка»), по прозвищу Авагду («тьма»). Но капли ненароком вылетают из котла и попадают на палец Гвиона Баха, мальчика, который помогал поддерживать огонь под котлом. Мальчик сунул палец в рот, мгновенно понял, какая опасность ему грозит, и пустился наутек. Керидуэн устремилась за ним в погоню. Спасаясь от нее, Гвион последовательно превращается в зайца, рыбу, птицу и пшеничное зерно. Колдунья же преследует его в облике, соответственно, гончей, выдры, сокола и курицы. В последнем обличье она проглатывает пшеничное зерно и спустя положенное время производит мальчика Гвиона Баха на свет в образе великого поэта-мудреца Талиесина.

Но если в ходе многочисленных реинкарнаций индивид, как правило, сохраняет свою личность с присущим ей мировосприятием и самосознанием, то ребенок Талиесин, отвечая стихами на вопрос короля, кто он и откуда пришел, явно осознает себя как некое вездесущее присутствие, которое было свидетелем всей истории мира и пребудет до конца. Волшебные капли ни много ни мало позволили ему осознать, что он был всегда. Эти стихи, как и некоторые другие того же плана, сохранившиеся в средневековой «Истории Тaлиecинa», возвышают Талиесина до уровня, недоступного смертным людям.

Я был учителем всей мудрости христианства,

Я останусь на лике земли до Страшного суда,

И неведомо, что я есмь — человек или рыба

Талиесин говорит, что он был свидетелем низвержения Люцифера, потопа, рождения и распятия Христа. И хотя в других стихах он заявляет, что был создан Гвидионом, здесь он утверждает, что находился при дворе Дон в час, когда Гвидион родился. Некоторые стихи в этой «Истории» изобилуют зачином «Я был » и длинными перечнями инкарнаций поэта, причем в перечни эти входят и неодушевленные предметы (бревно, топор, резец, рыбачья лодка, меч, щит, струна арфы, капля дождя, морская пена), и животные (бык, олень, жеребец, собака, петух, лосось, змея, орел), а еще он был хлебным колосом на вершине холма. Талиесин объявляет, что никогда не был рожден отцом и матерью, но сотворен из девяти сущностей — различных плодов и цвегов, земли и вод девятой волны. Подобно Аморгену, чьи счихи мы приводили выше, Талиесин единосущен во всем, из чего можно сделать вывод, что среди кельтов, как в Индии и в других странах, наряду с верой в индивидуальную инкарнацию бытовала доктрина о Едином Переходящем. Вспомним, что говорил об этом Овидий «Так изменяется все, но не гибнет ничто и, блуждая, / Входит туда и сюда, тела занимает любые / Дух, из животных он тел переходит в людские, из наших / Снова в животных, а сам — во веки веков не исчезнет»

Надындивидуальный характер воплощающегося духа маркирован и иными мотивами. Так, в час рождения Кормака над землей прогремел гром, в момент появления на свет некоторых святых из земли вдруг начинали бить источники, а сухие ветки в руках их матерей покрывались листьями и цветами, подобно тому как зацвели и покрылись плодами деревья, когда небо и земля возрадовались рождению Кришны. Одновременно с героем появлялись на свет и чудесные животные — одновременно с Придери рождается прекрасный жеребенок, с Кухулином — два жеребенка, с Финном — могучий пес, с Ллю — его брат, обликом своим напоминающий рыбу, а с Лугом — двенадцать единоутробных братьев, превратившихся затем в тюленей. В других повестях взаимоотношения между героем и сопутствующим ему животным устанавливаются позднее. Герои может быть вскормлен волчицей и поэтому бегает на четвереньках, или, оставленный в собачьей конуре, он растет вместе со щенками, или его бросают в озеро, и он выплывает на поверхность с рыбой в руках. Некоторые герои и героини получают имена по ассоциации с животными. Кулух назван так, потому что он родился в свинарнике (kilhweh), имя Кухулина означает буквально «пес Куланна», Месс Буахалла — «выкормыш коровьего пастуха», Оисин — «маленький олень», Осгар — «возлюбленный олень» и т. д. Иногда животный элемент в имени героя никак не объясняется, например, Руадкон — «рыжие псы», Конхенн — «песьеголовый», Маккон — «сын пса», Марх — «конь» (у него были конские уши), Бран — «ворон», Эхбел — «конская губа» и т. д.

Связь героя с отдельными видами животных порой столь тесна, что на нем лежит запрет (гейс) есть их мясо. Тaк, Кухулин не мог прикасаться к мясу собаки, Конаире запрещено было убивать птиц, поскольку его отец принимал облик птицы. Диармаид погибает во время охоты на кабана, так как нарушает запрет, наложенный на него в детстве. Вот как это случилось. Однажды псы Финна сорвались с привязи и кинулись на молочного брата Диармаида, который в поисках спасения бросился к отцу. Диармайда, однако добежать не успел и был закусан до смерти. Отец погибшего мальчика превратил его в серого пятнистого кабана и пустил в лес, пропев при этом заклинание, предрекающее ему и Диармайду гибель в один день. И во время охоты Диармайд смертельно ранил этого кабана и сам погиб от его клыков. Юный Финн отведал лосося мудрости, и, согласно одной из версий, Финн погиб от гарпуна. Св. Айльбе, вскормленный волчицей, до конца своих дней покровительствовал волкам, не забывая о своем «молочном братстве», а св. Кива, вскормленная точно так же, имела прозвище «девушка-волчица», и ноготь на одном из пальцев руки у нее был похож на волчий.

В мифологии животные не просто звери; им присуща сверхъестественная разумность и сила. Практически по всему миру можно найти подобные ассоциации животных с рождением и детством героя, а в ряде случаев они не покидают его до самой кончины, являя собой яркий пример верной дружбы и службы. Достаточно упомянуть волков у Кормака, птиц у Конайре, пса у Финна и жеребенка у Придери. Знаменитые кони Кухулина, которые погибают вместе с ним в его последней битве, несомненно, те самые жеребята, что родились с ним в одну ночь. По другой же версии один из коней Кухулина чудесным образом возник из озера, а другой — прибежал с Великой равнины, причем оба они в час гибели хозяина вернулись туда, откуда появились. Все названные животные, столь тесно связанные с жизнью и судьбой героя, вероятно, призваны символизировать сверхъестественный, внечеловеческий элемент его естества, что особенно отчетливо просматривается в повестях о валлийских братьях-близнецах, Ллю и Дилане, и древнеиндийских молочных братьях Кришне и Балараме. Как известно, сразу после крещения Дилан устремился к морю и, обретя морскую природу, плавает подобно рыбам — этим и объясняется его прозвище Дилан Эйл Тон (Дилан Потомок Волн). Ни одна волна не разбивалась под ним. И хотя Баларама в отличие от Дилана живет вместе с Кришной на земле и сохраняет человеческий облик, пока не становится взрослым, самый его уход из этого мира ясно свидетельствует о его зооморфной природе. Однажды, когда он, погруженный в размышления, сидел на берегу морского залива, изо рта его вдруг выполз змей и, оставив его безжизненное тело, устремился в морские волны. «Сам океан поднялся ему навстречу в облике могучего царя змей, чтобы приветствовать гостя, его же собственную высшую аватару — змея вездесущих вод. Змеиная суть божественного героя, исполнив свою миссию, возвращается в хаос после гибели ее временной человеческой аватары».

Универсальность и единосущность сверхъестественного прародителя имеет прямое отношение к мотиву инцеста, который достаточно часто фигурирует в историях о рождении. Этот мотив типичен для зачатия героя, и, анализируя его так, как мы анализировали другие мотивы, мы должны согласиться, что любое зачатие в некотором смысле инцестуально. Ведь если отец божественной искры в каждом человеческом существе по сути един, значит, мать, дитя, отец, жена, растения и животные суть духовные братья и сестры. Инцест, таким образом, «неизбежен в силу родства всего живого ab intra». Ту же истину можно сформулировать космологически: Родство и, соответственно, инцестуальная связь с животными и с природой вообще символизируют первичное единство, существовавшее до раздела живого и неживого, растений и животных, людей и зверей. Не случайно во многих космогонических мифах начало бытия предстает как разделение изначальной цельности надвое — на небо и землю, сушу и воду, мужское и женское. Мифологические первосупруги — это брат и сестра, и от их инцестуального союза происходит все человечество. Насколько нам известно, легенд подобного рода в кельтской традиции не сохранилось, однако следует отметить, что в сагах Мифологического цикла упоминания об инцестуальных союзах не редкость и что некоторые роды Ирландии возводят свое происхождение к родоначальнику, зачатому в инцесте.

Когда наступит конец мира, все многообразие его форм вернется в состояние единения, которое с точки зрения самого мира являет собой хаос. Намек на это, видимо, содержится в одном старинном ирландском заклинании, при помощи которого Племена богини сумели одержать верх над племенем Фир Болг, а сыновья Миля в свою очередь победили Племена богини суть этого сакрального текста сводится к тому, что мир, или время, эпоха, будет существовать, пока не смешаются друг с другом огам и аху, луна и солнце. В другом стихотворном тексте, где богиня Бадб пророчествует о конце мира, среди предвестий гибели назван и инцест.

Сын взойдет на ложе отца,

Отец взойдет на ложе сына,

Каждый станет и братом себе, и зятем.

Таким образом, инцестуальное происхождение героя символизирует присутствие в нем некоего имманентного вселенского начала, альфы и омеги, и для этого начала нет ни брата, ни сестры, ни матери, ни отца, а, в конечном счете, — ни рода, ни вида, ни элемента.

О союзе между братом и сестрой иносказательно свидетельствует процитированный выше поэтический фрагмент «каждый станет и братом себе, и зятем». И слушатели, и рассказчики историй о рождении дивились тому, как инцест загадочным образом запутывает родственные связи и создает категории, которые обыкновенно никак не могут совпасть. В сохранившемся контексте повесть об инцестуальном происхождении Даолгаса была рассказана Финном в ответ на вопрос: кто был сыном собственной дочери? Аналогичным образом намек на рождение Куимине, который появился на свет в результате связи отца и дочери, звучит так

Эта Мугайн была его матерью,

Сам же он был ей братом.

Месс Буахалла была внучкой собственного отца и сестрой собственной матери. В повести о рождении короля Конхобара — в том виде, в каком мы ее знаем, — инцестуальная тема не выражена, однако же друид Катбад называет его «сын мой и внук мой», что может быть верно, только если Несс была его дочерью. Но, пожалуй, самый яркий из ирландских рассказов на эту тему — рассказ о Клотре, которая спала с каждым из трех своих братьев, причем втайне от остальных. В положенный срок у нее родился сын, который был назван Лугайд Риаб Нерг (Lugaid Riab nDerg — Лугайд Красной Полосы), потому что поперек его тела в двух местах проходили красные полосы, отмечая пределы, в каких он походил на каждого из трех своих отцов. Когда мальчик вырос, то в свою очередь зачал с Клотрой сына, названного Кримтаном

Лугайд Риаб Нерг славному Кримтану

Был и отцом, и братом,

Клотра же, пригожая обличьем,

Стала бабушкой собственному сыну.

Интерес к загадочному подтексту инцеста никоим образом не ограничен лишь кельтской традицией. Так, например, намек на кровосмесительную связь отца и дочери содержится в загадке, известной в разных вариантах в древнееврейской, мусульманской и христианской традициях:

Женщина сказала своему сыну:

«Твой отец — мне отец,

Твой дед — мне муж,

Ты мне сын, я же тебе — сестра».

Арабы Северной Африки и негры Африки Центральной полагают вполне справедливым бросать ребенка, рожденного в результате инцеста, на произвол судьбы, мотивируя такие действия тем, что он может оказаться, например, «таким-то сыном такого-то и его же племянником», а существование подобного живого противоречия с их точки зрения, неправомерно. С другой стороны, как мы увидим ниже, мифология в значительной мере занимается лицами, предметами и деяниями, которые воплощают «и то, и это» или «ни это, ни то», и данный принцип применим и к мифам о рождении. Большинство повестей, которые мы упоминали, можно рассматривать как ответы на загадки-парадоксы Например:

Собака, которая не была собакой, рожденная женщиной, которая не была женщиной, в доме, которого не было, ребенок этот был зачат мужчиной, который не был мужчиной, отец его был вскормлен его матерью, когда был младенцем — младенцем, который умер и не умер, мать его проглотила червя, который не был червем, — а значит, отец его был ему дядей.

Ответом на эту загадку будут причудливые повести о зачатии и рождении Кухулина. Было бы ошибкой пытаться осмыслить эти традиции, разрывая их на куски, потому что они-де представляют собой смесь несвязных мотивов. Сама их неясность, противоречивость и составляет суть мифологии.

Мать Кухулина смогла войти в царство Луга, только приняв облик птицы, а история о том, как Катбад перехватил Несс, ставши между источником, где она купалась, и тем местом, где она оставила свое оружие, вызывает в памяти распространенные по всему миру народные предания о смертном мужчине, который случайно застает врасплох купающуюся девушку-лебедя, похищает ее оперение, и делает своею женой. Сверхъестественный супруг Месс Буахалла посещает ее в облике птицы, и в облике лебедей Мидир и Этайн улетают в сид из королевского покоя в Таре (см. ниже). Мы не склонны утверждать, что облик лебедя характерен для существ Иного мира. Скорее, облик лебедя — быть может, оттого что он, как существо, обитающее на земле, на воде и в воздухе, не скован границами, — подходит для связи между мирами, а в момент зачатия героя мать его и сверхъестественный отец находятся в переходной области, не принадлежащей ни тому, ни этому миру. Метафорическое изображение прекрасных девушек как «лебедей» известно не только в ирландской, но и в греческой традиции, однако мы не знаем, имелись ли ритуалы, предполагавшие надевание лебединых перьев или имитирующей их одежды. Но нам известно, что ирландские поэты носили порой плащи из птичьих перьев и что сходное «птичье» одеяние надевали шаманы Сибири и Северной Америки, отправляясь в Иной мир.

Матери Луга, Конайре и короля Артура, подобно и матерям Персея, Гильгамеша и многих других, были изолированы в специальных помещениях; в иных повестях мы не встречаем упоминаний о подобной изоляции, но мотив строгой охраны девственности будущих матерей ясно звучит и в них. Мотив заключения девушки в высокую неприступную башню тоже широко распространен в фольклорных преданиях о женитьбах, и ниже мы обратимся к ирландской легенде о невесте, заключенной в «прекрасную сверкающую беседку, стоящую на столпе на морском берегу». Мы уже упоминали об устройстве двора в Таре и, в частности, о Дворце Одинокого Столпа, который Кормак Мак Арт специально выстроил для своей дочери. Мотивы подобной изоляции в повестях сильно варьируются — замужество девушки или сын ее принесут смерть или иное несчастье ее отцу, матери или властителю тех мест, либо существует предсказание, что знатная девушка выйдет замуж за простолюдина или станет супругой солнца. Однако сам мотив заключения подсказывает сравнение с множеством обычаев по всему миру, восходящих к почти всеобщей вере, что в определенные периоды — полового созревания, менструации и рождения ребенка — женщина не полностью принадлежит к этому миру. В такие периоды она одновременно священна и нечиста, а потому способна нанести вред как себе, так и всему обществу. Однако под контролем ритуала это состояние может оказатьсяи источником блага. По обычаю, женщин в такие периоды изолировали от общества, заключали в особые хижины, им было запрещено касаться земли либо солнце было для них под запретом. Это строгая табуированность, как у божественных царей или жрецов. «Так называемая "нечистота" девушек в пубертатный период и сакральность жрецов, по сути, одно и то же. Это просто разные проявления некой тайной энергии, которая может нести как добро, так и зло». В самых отдаленных друг от друга районах земного шара существуют предписания, что в период созревания девушку надлежит изолировать от общества на несколько дней, месяцев или даже лет, причем местом ее ритуального заключения порой бывает темная клетка, поднятая над землей, или гамак, подвешенный к крыше. «Тем или иным способом достигается эффект подвешенности, приподнятости, т. е. помещения девушки между небом и землей».

В повести о зачатии и рождении героя происхождение его остается загадкой. Так, Мерлина называют «ребенком, у которого нет отца», и, если понимать это буквально, получается, что он родился, не будучи зачат. В других случаях загадка не в отсутствии причины, а в поразительной многочисленности противоречивых причин, ведущих к результату, для достижения которого, как подсказывает здравый смысл, было бы достаточно одной-единственной из них. Есть и другие загадки. Например, валлийский Ллю, судя по тексту мабиноги, появился из последа, оброненного матерью. Но если так, то его можно назвать и рожденным матерью, и не рожденным ею. Ирландский герой Фурбайде, как считается, также не был рожден своей матерью, но вышел наружу через ее бок, подобно Голлу Мак Морне, Юлию Цезарю, египетскому богу Сету, Индре и Будде. Вообще индийские боги появлялись на свет самыми неожиданными способами: через лоб, руку или подмышку. Вспомним, у Шекспира ведьмы уверяют Макбета, что он не может быть убит тем, кто «женщиной рожден». Этот мнимый парадокс разрешается, когда Макбет узнает, что Макдуфф был «из чрева матери исторгнут до времени» и что лес, который не есть лес, способен двигаться. Вот на этой тончайшей грани между бытием и небытием как раз и являются боги, и невозможное становится возможно.

Новорожденный герой, как правило, кому-нибудь да мешает и потому рискует быть убитым в первые же часы идни своей жизни. К уже приведенным примерам можно добавить повесть о Ньяле Девять Заложников, которого мачеха из ревности бросила голым на зеленом лугу возле Тары. Только через три дня поэт Торна нашел его там, взял к себе и выкормил. Моранн, которому впоследствии суждено было стать главным судьей Ирландии, родился в сорочке, и его отец, усмотрев в этом дурной знак, велел двум своим слугам бросить новорожденного в море. Слуги отплыли подальше от берега, но едва опустили младенца в воду, как волна прорвала «сорочку» и ребенок неожиданно произнес: «Велика мощь волны». Потрясенные слуги не посмели утопить младенца и оставили его возле дома кузнеца, который выкормил его, воспитал, а много лет спустявернул родному отцу. Мать Талиесина, Керидуэн, зашила новорожденного младенца в кожаный мешок и пустила по реке Диви. Река вынесла Талиесина к морю, где его нашел Элфин возле запруды отца своего, Гвидно Гаранхира.

От героя в повестях избавляются точно так же, как многие народы в разных частях земного шара избавляются от детей, чье существование — вызов социальной норме. У разных народов широко практикуется оставление или утопление таких младенцев. Например, существуют свидетельства, что континентальные кельты в случае сомнения бросали своих отпрысков в воды Рейна, чтобы определить, законным ли было их зачатие. «Если ребенок был незаконнорожденный, река поглощала его; если же он был рожден законно, то река милостиво прибивала его к берегу». Дж. Спик упоминает о подобной же практике у африканских народов, а в Индии новорожденных иногда помещали в плетеные корзины и пускали по реке: будущую касту ребенка определяли по тому, в каком месте корзину прибьет к берегу. По ирландским законам незаконнорожденных детей в отдельных случаях «клали в кожаный ящик и отвозили в море — так далеко, чтобы с борта корабля еще был виден белый щит на берегу. Тогда ящик бросали в воду. Если волны прибивали ящик к тому же берегу, ребенок становился слугой сыновьям первой жены своего отца и был среди родичей как всякий незаконный сын».

Подобно тому как боги и демоны сверхъестественны, а «внутренняя» и «внешняя пятина» экстратерриториальны, незаконный ребенок и герой стоят вне общества. Это сходство высшей и низшей категории аутсайдеров проявляется разными способами. Не только незаконнорожденные, каки герои, «бывают оставлены», вместо того чтобы просто подвергнуться уничтожению, но и традиционные способы наказания преступников весьма напоминают жертвенные ритуалы. В Индии за пределами кастовой системы существуют изгои, преступившие законы своих каст, и бездомные «святые мужи», из которых иные носят рубище или традиционное, крашенное охрой одеяние осужденного преступника — в знак того, что они умерли для общества. Героя и то, как с ним обращаются, конечно, нельзя объяснить только незаконнорожденностью, хотя между этими двумя категориями есть определенная связь — сродство крайних противоположностей.

Враждебность, которой встречают рождение героя, персонифицируется по-разному. В одних повестях такую враждебность проявляет его собственная мать, или дед по матери, или дядя; в других — его отец, или мачеха, или король. Столь же различны и мотивы, заставляющие противиться его рождению. Но само сопротивление — одна из наиболее постоянных черт историй рождения, и не только в кельтской традиции, но и по всему миру. Вторжение универсального в мир частного неизбежно вызывает сопротивление. Этот феномен — чудо, эксцесс, бросающий вызов всем изначальным предпосылкам мира как замкнутой и самодовлеющей реальности. Героя, вторгающегося «извне», необходимо изгнать как потенциальную опасность, как незаконного пришельца, который не вправе находиться здесь, как инцестуальную загадку или как уродство. И как мы видели, подобное отношение вполне обосновано. С точки зрения этого мира, универсальное может быть только хаосом. В интересах закона и порядка, нормальности и морали помеху из Иного мира надлежит поскорее уничтожить и забыть. Поэтому чудесный младенец должен быть оставлен на произвол дикой природы вне пределов упорядоченной жизни или отдан водам небытия, потустороннему хаосу, которому он принадлежит. Иногда ребенку отказывают в имени, и это тоже ставит его вне космоса, где все сущее имеет имя.

Не в пример обычным нежеланным детям ребенок-герой остается в живых. Вопреки своему чудесному происхождению, а может быть, и благодаря ему, он не уходит из земного мира. Однако второй раз он появляется инкогнито — это найденыш, чьи родители неизвестны. И его новое «вторжение» в этот мир происходит куда более решительно. Обычно находят его простолюдины, у которых он воспитывается до тех пор, пока по праву рождения не потребует места в более высоких кругах общества. Если сначала чудесный ребенок — изгой, то теперь у него есть место в доме кузнеца, среди рыбаков, пастухов или свинопасов. Это вполне согласуется с социальной доктриной Индии, согласно которой «до инициации мальчик теоретически был шудрой, т. е. тем, кто не допущен к ритуальному жертвоприношению. После инициации он становился брахманом, или воином, или земледельцем», иными словами, был принят в одну из трех каст «дважды рожденных». Существуют упоминания и о том, что среди индийской знати было принято отдавать детей на воспитание крестьянам или пастухам, а в Кодекс Феодосия включен особый указ, запрещающий родителям отдавать своих детей на воспитание в семьи пастухов. Валлийские законы содержат статью о правах свободнорожденного ребенка, воспитанного крестьянами короля, а исландская поговорка гласит: «Ниже положением тот, кто воспитывает чужого ребенка».