III. РИТОРИКА И ВЛАСТЬ 1 страница

Лекция 6. ВЛАСТЬ КАК "ПРАВО НА РЕЧЬ"

1. ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ. ОСНОВНЫЕ ПОЛОЖЕНИЯ И ПОНЯТИЯ

В 70-е — 90-е гг. XX в. ученых-гуманитариев привлекает проблема связи и взаимодействия объектов их научных исследований — языка, речи, художественного творчества — и власти, социальной иерархии. Какую роль играют язык, речь, произведения искусства и литературы в постоянной борьбе людей за власть и влияние, в той борьбе, в которую включены от рождения до смерти и отдельные индивиды как личности, и целые общества? И обратно, как отражается эта борьба между людьми на особенностях языка, которым они пользуются, на специфике речи,'которую они превращают в оружие, на текстах философии и искусства, которые тоже не остаются в стороне от борьбы?

Возможно, эта проблема приобрела в конце нашего века и особенно ближе к рубежу столетий такую актуальность потому, что формы этой борьбы заметно обострились и к тому же приобрели поистине вселенские масштабы.

В блестящем философском романе английского писателя Малькольма Брэдбери "Профессор Криминале" —

72

романе, посвященном культуре современной Европы — недаром темой воображаемой конференции, в которой участвуют интеллектуальные светила со всего мира, взята именно проблема "Литература и власть" (Иностранная литература. — 1995. — № 1). Интересно, что в 70-е гг. нашего столетия Ролан Барт утверждал, что все языки логосферы могут быть разделены на две группы: энкра-тические (язык массовой культуры и повседневного быта, язык, где царствует Риторика с ее преимущественным вниманием к мнению, доксе (греч.), т. е. языки, обслуживающие идеологию, в ущерб истине, онтологии) и акратические —языки, безразличные к власти, устремленные к истине (языки философии и искусства). Спустя двадцать лет такое утверждение нельзя не считать спорным. Впрочем, еще в 1936 г. лингвист-философ Чарльз Моррис писал: "От колыбели до могилы, от пробуждения до засыпания современный индивид подвержен воздействию сплошного "заградительного огня" знаков, с помощью которого другие лица стараются добиться своих целей... Ему внушается, во что он должен верить, что должен одобрять или порицать, что должен делать или не делать..."

Вполне естественно, что в курсе сравнительно-исторической риторики необходимо обратиться к проблеме отношения речи и власти, тем более что именно эта дисциплина предоставляет для анализа названной проблемы особые возможности, так как сравнительно-историческая риторика рассматривает структуру риторического идеала и логосферы культуры не саму по себе, а в связи со структурой социума, человеческого сообщества. Точно так же понятно, что Ролан Барт, одним из первых поднявший и поставивший проблему языка (речи) и власти, при постановке этой проблемы обратился именно к риторике: "Чем же обусловлена эта боевая сила, воля к господству, присущая дискурсивной системе (речевой системе)?.. Со времен расцвета Риторики, которая ныне совершенно чужда духу нашего языка, — пишет Барт, имея в виду риторику классическую, но при этом закладывая основы риторики современной, — оружие, применяемое в языковых боях, еще ни разу не освещалось прикладным анализом. Нам как следует не известны ни физика, ни

диалектика, ни стратегия нашей логосферы (назовем ее так) — при том что каждый из нас ежедневно подвергается тем или иным видам языкового террора".

Как видим, лингвист-философ признает, что именно риторика некогда занималась "прикладным анализом" логосферы и "оружия речевого боя". Современная риторика вновь возвращает себе свой предмет, но на новом уровне и в новых условиях, имея дело с логосферами и речевыми системами сильно изменившегося мира.

Барт в упомянутой работе выделяет три "типа дискурсивного (речевого) оружия". Назовем их по работе Р. Барта и будем учитывать, что рассматривать именно эти типы "речевого оружия" целесообразно при анализе и описании риторики власти. Вот эти типы:

1) Речь, служащая целям завоевания власти ("сильная дискурсивная система") — это не просто речь, но некое "представление", демонстрация (show, "мимодрама"), которая использует специальные традиционные "аргументы, приемы защиты и нападения, устойчивые формулы", "которые субъект может наполнить своей энергией истерического наслаждения". (Последнее будет особенно актуально ниже, при рассмотрении речевого поведения Гитлера и вообще риторики фашизма.) Итак, первый "тип оружия" — превращение речи в демонстрацию силы (власти) с использованием специальных риторических приемов. (Об агональных демонстрациях в поведении животных и человека см., например: Лоренц К. Агрессия. — М., 1994.) В терминологии нашего курса этот тип речевой системы можно описать как агональный, имеющий целью борьбу и победу. Итак, агон, борьба — первый принцип социальных и речевых структур власти, первый принцип структурирования и социо-, и логосферы автократических систем. Эта борьба не только происходит в социуме и в речи, но и специально демонстрируется и в том, и в другой с помощью особых специфических приемов (социальных действий и речевых, риторических форм и фигур). Первый тип речевого оружия, по Барту, — речь —демонстрация борьбы (агональная демонстрация).

2) Монологическое по содержанию устройство речи и речевого идеала. У Барта это выглядит так: наличие в речи специальных риторических фигур, которые "вклю-

74

чают другого в свой дискурс в качестве простого объекта, чтобы тем вернее исключить его из сообщества говорящих на сильном языке". Итак, второй тип превращения речи в оружие власти— стратегия "вычеркивания", исключения более "слабого" участника речевой ситуации (или целого слоя индивидов социума) из "диалога сильных". Это стратегия "лишения слова", или стратегия превращения личности или социальной группы в пассивный объект манипулирования со стороны субъекта речи и власти. Барт называет используемые для этих целей специальные риторические средства "фигурами системности", поскольку они предназначены для создания "замкнутой" речевой среды, речевой системы, речевой ситуации, откуда изгоняются все "слабые": право на речь имеет сильный, он же ограничивает в этом праве других, подчиняя их себе. Последние вынужденно замолкают и "открывают рот" только с разрешения доминанта. В общем смысле, это стратегия превращения диалога в монолог. Принцип замкнутости системы, присущий отношениям власти, если система строится именно на них, проявляется в тенденции замкнуть не только границы страны, границы властвующей социальной группы, границы дискурса (смысловое движение речи в монологе), но и границы речевой ситуации, вытеснив из перечисленных выше для примера систем все элементы, кроме доминанта. Сравните: в пределе (в результате борьбы) остается всегда только одна в мире и даже во вселенной "страна" (а если не удается победить все прочие, то от них нужно отгородиться "железным занавесом", "закрыть границы" — обратите внимание на эти устойчивые, фра-зеологизированные обороты речи: они отнюдь не случай-Hbj!), только один "избранный" народ, лишь один лидер, только одно правительство, лишь одна правящая группировка, и, наконец, в речевой ситуации — только один говорящий, который настолько "сильнее" собеседников, что уже вовсе в них не нуждается. Такова философия и лингвистическая философия власти как принципа бытия. Принцип отказа от властных отношений, напротив, ведет к размыканию границ и открытости всех перечисленных выше систем.

3) Уверенность, решительность, категоричность в ре-

75

чевом поведении. В риторике власти эти поведенческие черты проявляются даже в особенностях построения фразы, о чем и говорит Р. Барт: "...Возникает вопрос, не является ли уже сама фраза, как практически замкнутая синтаксическая структура, боевым оружием, средством устрашения: во всякой законченной фразе, в ее утвердительной структуре есть нечто угрожающе императивное. Растерянность субъекта, боязливо повинующегося хозяевам языка, всегда проявляется в неполных, слабо очерченных и неясных по сути фразах. Действительно, в своей повседневной, по видимости свободной жизни мы ведь не говорим целыми фразами, а с другой стороны, владение фразой уже недалеко отстоит от власти: быть сильным — значит прежде всего договаривать до конца свои фразы. Даже в грамматике фраза описывается в понятиях власти, иерархии: подлежащее, придаточное, дополнение, управление и т. д."

Барт напрасно выделяет риторику фразы — риторически значимые принципы ее построения — в отдельную позицию, в некий "третий тип" речевого оружия. Замкнутость фразы — проявление все того же принципа замкнутости всех систем человеческого социума, если в последнем ведущим, структурообразующим принципом выступает власть, иерархия (см. выше, пункт 2). Однако и в самом деле существует третий тип "речевого оружия", третий принцип устройства речи и структурирования логосферы. Но этот принцип — не замкнутость структуры, о которой мы уже говорили выше. Этот принцип проявляется в том, как человек (или целый социум), ищущий власти или уже имеющий ее, определяет свое отношение к истине. Ключевое слово в определении "третьего типа оружия" у Барта — не замкнутость, а утвердительная структура фразы, т. е. категоричность высказывания. Категоричность же есть покушение на истину: она предполагает уверенность в том, что истиной можно завладеть так же, как вещью, что ею можно обладать. "Право на речь" подразумевает и непременно влечет за собой борьбу за право обладания истиной в последней инстанции, за исключительность обладания истиной. Истина, как и собеседник (партнер по речевой ситуации) предстает в речи власти как объект (в данном случае объ-

76

ект захвата, обладания). Вспомните в связи с этим: в любом автократическом сообществе лидер или правящая группа всегда претендуют на обладание "истиной в последней инстанции". Показывается (именно в речи и речью, ее устройством), что нет и не может быть ничего неясного, сложного, разнообразного. Всякое различие мнений представляется как бинарная оппозиция правильного и неправильного, истинного и ложного: нет разных мнений, есть верное ("свое") и неверное ("чужое"). Это и понятно: если принципом жизни и деятельности является борьба, то необходимо то, с чем можно бороться, нужен объект борьбы — другое мнение, которое представляется как противоположное, отчужденное (чужое), неправильное. Или нужен другой человек (группа людей), которые представляются как враг, противник. Итак, и люди, и мнения делятся на два лагеря — свои и чужие, друзья и враги, но принцип власти все равно с неизбежностью приводит к "уменьшению численности" "своих" вплоть до замыкания на одной фигуре — фигуре лидера — и на одном мнении — единственно истинном. Итак, третий тип "речевого оружия" связан с присвоением истины в речи: речь делается демонстрацией обладания не только другим человеком, но и истиной.

2. СОЦИАЛЬНАЯ И РЕЧЕВАЯ РОЛЬ

Гекуба в трагедии Еврипида "Гекуба" обращается к Одиссею с такими словами:

Из уст безвластных и вельможных уст Одна и та же речь звучит различно.

На первый взгляд, верно. Однако можно задать вопрос, который во второй половине XX столетия особенно интересует специалистов в области лингвопрагматики и неориторики: а одна ли это речь? Или все же то, что исходит "из уст безвластных" и "из вельможных уст", не только "звучит" различно?

Можно предполагать и можно даже доказать, что риторический идеал, монологический по форме, т. е. отра-

77

жающий важность иерархии в социальном статусе участников общения (см. предыдущую лекцию), такой риторический идеал, который и складывается чаще всего в жестко иерархизированных сообществах, фиксирует заметные и значительные различия в речи и речевом поведении "вельможных" и "безвластных" членов социума. По старинной театральной пословице, короля играет не только сам король — короля играет окружение. Отметим: ведущую "роль" в этой всеобщей "игре власти" играет именно РЕЧЬ.

Эти отношения описываются в социолингвистике с помощью понятий "социальная позиция", "социальная роль", "речевая роль".

Социальная позиция — это как бы социальная функция, возможное "место" в социальной системе: ученый, солдат, президент, школьник, врач, клиент, муж...

Социальная роль — конкретная реализация этой функции, "способ занятия места" в социуме, осуществление позиции: так, можно играть социальную роль талантливого, но ленивого или старательного и "методичного" студента, студента, увлеченного наукой или "отбывающего повинность", преподавателя-педагога или преподавателя-ученого и пр.

Социальная роль предполагает определенные типизированные формы речевого поведения — исполнение речевой роли.

Итак, мы считаем, что степень жесткости иерархической организации социума накладывает отпечаток и на речевые роли: чем сильнее выражена асимметрия социальной структуры, тем более отчетливо различными будут речевые роли для разных по статусу социальных позиций. Вспомним пример из предшествующего изложения: социальная позиция продавца в Британии "до Битлзов" предполагала речевую роль, выражавшую прежде всего подчиненность в иерархии "продавец-покупатель", а "после Битлзов" — речевую роль, выражающую прежде всего дружелюбие, а значит, равенство партнеров в стандартной речевой ситуации.

Если человек не владеет речевой ролью, которая предусмотрена для его социальной позиции сложившимся в культуре речевым идеалом, неминуемы проблемы, а

иногда и трагедии. Возьмем пример из отечественной истории. "Существует такое понятие: царский характер, — пишет Эдуард Радзинский в книге "Господи... спаси и усмири Россию. Николай II: жизнь и смерть" (М., 1993). —Это сумма качеств, которая должна производить впечатление мощной воли. У Николая этого не было... Его трагедия: будучи упрямым, он не умел сказать четкое "нет" в лицо просителю. Он был слишком деликатен и хорошо воспитан для грубой определенности. Вместо отказа он предпочитал промолчать. И, как правило, проситель принимал молчание за согласие". Речевая роль монарха в России подразумевала выполнение не только этикетных, формальных правил речевого общения, устанавливающих жесткую иерархию "доминант — подчиненный". Этикет, безусловно, срблюдался. Не хватало другого — не регулируемых речевым этикетом, более глубоких, содержательных, а не формальных признаков речевого поведения иерарха, тех признаков, которых требовал речевой идеал культуры. Это спокойная определенность, категоричность, жесткая авторитарность речи: царь должен повелевать, подданный — подчиняться. В такой определенности, вопреки мнению Э. Радзинского, нет ничего "грубого": "хорошее воспитание" царя было на самом деле "плохим воспитанием", так как, вероятно, сформировало его речевое поведение в рамках инокультур-ного речевого идеала, по-видимому, более "демократичного" — "диалогического по форме".

Приведенный пример интересен также тем, что он выявляет общие признаки, характерные для речевого поведения "лидера вообще": в любой культуре доминирующий статус человека в той или иной степени выражается в его речи и речевом поведении именно совокупностью названных выше черт: определенностью смысла речи, отсутствием недосказанностей, колебаний, завершенностью и категоричностью высказываний, четкостью их смысловой и синтаксической структур. Различия здесь касаются, однако, степени выраженности этих черт в речи лидера по сравнению с речью "нижестоящих".

3. РЕЧЕВОЙ ЭТИКЕТ КАК СИСТЕМА СРЕДСТВ

МАНИФЕСТАЦИИ И ПОДДЕРЖАНИЯ СОЦИАЛЬНОЙ

ИЕРАРХИИ

Социальная структура сообщества до некоторой степени, как мы уже сказали выше, фиксируется в речевом поведении с помощью речевого этикета. Однако мы также заметили, что этикет касается только внешних, поверхностных уровней и форм речи и речевого поведения, предоставляя в распоряжение носителей речевой культуры — обитателей логосферы — устойчивые речевые формулы. Эти формулы делают возможным поддержание существующей социальной иерархии и сглаживание возможных конфликтов. "Отношение этикета — это поддержание неантагонистических контактов" (Формановская Н. И. Русский речевой этикет: лингвистический и методический аспекты. — М., 1987. —С. 8).

Этикет — не система средств борьбы за власть в речи, не оружие, а, напротив, система средств социально-речевого "успокоения" и "примирения", система сохранения status quo социальной иерархии. Этикет — это система ритуальных и ритуализированных действий, направленных на избежание конфликта и вообще борьбы, на демонстрацию доброжелательности.

Примеры отражения социального неравенства, иерархии в этикетных формулах: в русском языке это прежде всего наличие формул ты/Вы. В первую очередь именно социальная роль и социальный статус собеседника относительно собственных признаков говорящего определяют выбор нужной формы. Ср.: быть на ты и быть на вы с кем-либо. Очень важно, что изменение речевого идеала в ходе истории русской культуры ясно демонстрируется изменениями употребления форм ты/Вы в общении. Н. И. Формановская пишет: "Если в XIX в. со стороны детей нормативным было обращение к родителям на Вы (ср. хотя бы в "Войне и мире" у Л. Н. Толстого общение Наташи Ростовой с матерью), то в наше время оно изредка встречается в деревне... Муж и жена в русском социуме в норме также общаются на ты, что типично не для всех стран, ср. в японской семье: жена мужу должна говорить Вы, а он ей — ты". Налицо изменение этикетных

80

норм употребления "формул социальной иерархии" в соответствии с общими изменениями риторического идеала культуры в сторону "демократизации", симметризации отношений партнеров по общению в отечественной культуре — и отсутствие таковых в культуре современной Японии.

После революции 1917 г. наблюдается быстрое изменение речевого этикета, зафиксировавшее новые формы социальной организации. Вот как пишет об этом Н. И. Формановская: "Смена социальных отношений, переход к бесклассовому обществу ознаменовался сменой обращений в этой зоне речевого этикета, исчезновением тех устойчивых формул общения, которые были знаками самоуничижения относительно адресата. Например, официальные письма А. С. Пушкин подписывал так: "С глубочайшим почтением и совершенной преданностью честь имею быть, милостивый государь, Вашего сиятельства покорнейший слуга Александр Пушкин"... В эпоху революции чрезвычайно активизировалось обращение товарищ. Л. В. Успенский так писал о явно ощущаемом социальном смысле этого обращения: "В первые же солнечные февральские дни 1917 г. на подтаявшем снегу петроградских улиц каждый из нас уверенно обращался со словом "товарищ" к солдату с кокардой, обмотанной красным кумачом, к своему брату-студенту или гимназисту, гордо несущему красную нарукавную повязку. Но никому из нас не приходило в голову назвать товарищем растерянного, хотя и сохраняющего внешнюю солидность средних лет профессора или бородатого, тяжело отдувающегося купца. Дифференциация эта не нуждалась ни в каких указаниях свыше. Она созрела и проросла, как только возникли благоприятные условия, в недрах революционно настроенной части общества..."

Заметим, что вышедшие из употребления на десятилетия формы Милостивый государь, Господин, Сударь, Барышня снова начали возвращаться, ."как только для этого созрели благоприятные условия" — признанная публично социальная иерархия, расслоение социума.

Кроме специальных речевых формул, этикет предусматривает и иные средства закрепления и выражения социальной иерархии в речи. Это прежде всего регуляция

обладания "правом на речь" в речевом общении. Так, старший по статусу практически в любой культуре имеет "первоочередное" право на речь: он говорит первым и может по своему усмотрению распоряжаться правом на речь — передать его другому или "оставить при себе": "власть — это право на речь"! Наиболее яркий пример — запрет говорить первым в общении с коронованными или вообще высокопоставленными особами: это они могут задать вопрос, начать и завершить беседу, выбрать тему беседы, перебить собеседника и пр. Прочим это не дозволяется. Примерно то же происходит в той или иной степени и при общении, например, начальника с подчиненным, мужа и жены в ряде культур, старшего и младшего, если они недостаточно знакомы, и т. п. — т. е. в ситуациях, асимметричных в социальном отношении.

Итак, речевой этикет — социально одобренная, "договорная", или "конвенциональная", система средств избежания конфликтов с помощью закрепления иерархии социальных позиций в речи. Однако, как мы уже заметили, не только этикет регулирует проявления иерархии в речевом поведении. Социальный статус выражается в более глубоких "слоях" речевого поведения, чем выбор этикетных форм и формул. В каких же?

Лекция 7 РИТОРИКА МАНИФЕСТАЦИИ ВЛАСТИ

1. "РИТОРИКА ИСКЛЮЧЕНИЯ": "ВЫЧЕРКИВАНИЕ" ИЗ СОЦИАЛЬНОГО ТЕКСТА И КОНТЕКСТА

Для ответа на вопрос, поставленный выше, рассмотрим сначала риторические средства, предназначенные для "исключения" слабого — нижестоящего по иерархической лестнице — из "поля зрения" языка и речи, для "вычеркивания" слабейшего из социального и речевого контекста (см. "второй тип речевого оружия" по Барту).

Первый тип такого "вычеркивания" — "неуцомина-

82

ние", как бы "забывание" подчиненной социальной группы в системе средств языка и в стратегиях речи (дискурса).

Для примера возьмем способы проявления в речи и в языке иерархии таких обширных социальных групп, как женщины и мужчины. Примеры возьмем из феминистского издания, так как именно в русле феминизма на Западе обратили внимание на то, что неравноправие полов зафиксировано в словесной культуре. Популярная книга, изданная в Канаде в 1992 г., так и называется: "Words that count women out", причем слово "out" в названии перечеркнуто и заменено на слово "in": получается — "Слова, которые исключают (включают) женщин". Как же сексизм, мужской шовинизм — отношение к женщинам как к второстепенным существам — проявляется в речи?

Книга начинается с примера — анализа первых строк государственного гимна Канады. Вот они:

О Canada, our home and native land True patriot love in all thy sons command... (О Канада, наш дом и отчий край

Во всех твоих сынах рождают подлинную патриотическую любовь...)

Вообразите двух детей, — предлагают авторы книги, — мальчика и девочку, поющих гимн. Подумайте, какие образы рождаются в их сознании. Мальчик видит бесчисленные ряды самцов, таких же, как он сам, и все они стоят на страже родины. Он во всей полноте ощущает патриотический подъем, ведь он — подлинный сын своей страны. Девочке повезло меньше. Поскольку национальная святыня просто не упоминает ни о каких дочерях, юная канадка не может не задаться вопросом: а относится ли все это к ней? Может быть, только мужчины могут быть патриотами? Далее авторы отмечают, что множество слов и выражений, устойчивых оборотов и форм общения в английском языке точно так же исключают женщин из поля внимания и социального контекста. Таковы, например: Weatherman — радиокомментатор, читающий сводки погоды, Frenchman — слово, говорящее о том, что

все жители Франции мужчины, Mankind — слово, подразумевающее, что все люди — мужчины... Посмотрите также на таблички в зоопарке, — советуют авторы, — и вы увидите, что все звери, от льва до броненосца, названы там "он": как не предположить, что любой вид животных представлен только самцами?

Сравните английское заимствование в русский язык — бизнесмен. Феминистское движение и практика бизнеса на Западе привели к тому, что появилось слово businesswoman, аналога которому у нас нет (есть, правда, оборот деловая женщина). Кстати, в русском языке и вообще логосфере средства "поставить женщину ниже" не так обильны, и ситуация поэтому заметно "мягче": у нас есть слово человечество, но нет синонима, аналогичного mankind, слова-именования наций и национальностей не содержат, как в английском, корня муж — man. В Гимне СССР нет никаких признаков "сексизма" — текст абсолютно "бесполый". Устойчивым стал оборот отчизны лучшие сыны, но есть и аналог — сыны и дочери отчизны. Равноправие женщин, провозглашенное как один из лозунгов революциии 1917 г., привело к тому искоренению сексизма в речи, за которое до сих пор ратуют феминистки Запада. Впрочем, и сам русский язык сделал это возможным. Слово человек в русском языке употребляется и в значении Man, и в значении Human. Оба английских слова содержат проклятый феминистками корень man, аналогичный муж. Отечественные феминистки от этих трудностей избавлены.

2. "СИЛОВОЕ ПОДАВЛЕНИЕ" И РЕЧЕВАЯ АГРЕССИЯ

Лишение слова и в общем смысле — права на речь — может происходить и с помощью "силовых приемов", множество которых функционирует в социальном дискурсе.

Говоря о том, что русский язык, в частности, современный русский язык, значительно более "толерантен" к женщине, чем, скажем английский (см. выше), и что в принятой у нас речевой системе как бы больше "половой демократии", мы забыли упомянуть о следующем.

II

84

У нас, тем не менее, достаточно речевых и риторических проявлений неравноценности женщин в социальной иерархии, только стратегия "вычеркивания" женщин из социального дискурса имеет другие проявления.

Главный из них — это "лишение слова" с помощью "силовых" методов, в первую очередь — подавление всего специфически женского в речевом поведении. У женщин в нашей стране нет "своей" риторической манеры. Женщина, занявшая некую социально престижную, властную позицию, как бы вынуждена "брать взаймы" мужской речевой (риторический) стиль. Всякое проявление женственности в речи — мягкость, уклончивость, отказ от "силовых приемов" — воспринимается как нарушение речевой роли лидера, которой, как мы уже заметили, присущи прямо противоположные черты — жесткость, определенность, выраженность структуры, законченность и даже замкнутость фразы, ее категоричность. Отступления от этих черт квалифицируются окружением как речевое поведение, не соответствующее статусу лидера, и потому в женской речи и "женской риторике" быстро исчезают. В современной отечественной логосфе-ре это "заимствование властной женщиной" речевого поведения лидера-мужчины проявляется значительно более ярко и заметно, чем в сообществах с традиционной, не "нарушенной" логосферой.

Рассмотрим примеры "силового" лишения женщин собственного голоса в диалоге жизни.

Речь Маргарет Тэтчер — жесткого политика с "жесткой" речью — показалась бы в сравнении с речью российского политического деятеля Сажи Умалатовой нежной соловьиной трелью. В логосфере современной Англии за женщиной-политиком признается право в своей речи быть хотя бы слегка похожей на особь женского пола.

Нередки и примеры прямого "речевого насилия" со стороны мужчин. Вспомним, что в ходе первого же телеинтервью с Тэтчер в России в первые годы перестройки она стала объектом "речевого насилия" со стороны ведущего интервью журналиста, что обсуждалось впоследствии в прессе. А реплика председателя Верховного Совета РСФСР Р. Хасбулатова, назвавшего Тэтчер на заседании парламента бабешкой, тоже надолго не изгладится из памяти.

Итак, стратегия "вычеркивания" из языка, речи, социальной жизни как проявление власти, доминирующего положения в иерархии весьма актуальна и на "женском" примере очевидна. "Молчи, женщина" — клише из современной русской разговорной речи, заимствованное из восточных логосфер, — вот выражение этой стратегии. Последняя требует на почве отечественной риторической культуры многообразных риторико-поведенческих исследований, которые еще и не начинались.

Легко заметить, что не только доминирующее, "властное" положение именно мужчин по сравнению именно с женщинами поддерживается с помощью стратегии "вычеркивания" слабейшего из социального текста, с помощью "лишения его слова". Та же стратегия — стратегия "вычеркивания" из общественного диалога — наблюдается и при лишении прав на речь народных масс или ограничения их в этом праве в тоталитарном государстве. Это обнаруживается при анализе, например, текста речи А. И.Солженицына в Государственной Думе после его приезда в Россию (ноябрь 1994).

Один из основных мотивов этой речи следующий: "Разберись, писатель!" С таким призывом, как говорит оратор, обращаются к нему бесправные массы российского народа, лишенные самостоятельного слова и права на речь. Право голоса у них есть, но права на речь — права и возможности участвовать в политическом и вообще социальном, общественном дискурсе — нет. Они, как утверждает писатель, "выключены" (слово Солженицына) не только из социальной — государственной и правовой — жизни, но и лишены возможности участвовать в дискурсе политики и власти. Отсюда их обращение к писателю, предстающему в цитируемой думской речи в образе традиционного "народного заступника" (ср. у Некрасова: "Ему судьба готовила Путь славный, имя громкое Народного заступника, Чахотку и Сибирь"): "Скажите в Думе, скажите президенту..." Народ безвластный, а потому — народ безгласный передает свое, "нереализованное", отнятое у него право на речь — кому же? Да как испокон веков в России — писателю!