Глава 3 ЭВОЛЮЦИЯ ПСИХИКИ И АНТРОПОГЕНЕЗ.

С древнейших времен человек пытался как-то осознать свое отношение к миру животных, искал признаки сход­ства и различия в поведении последних. Об этом свиде­тельствует та исключительная роль, которую играет поведение животных в бесчисленных древних сказках, ле­гендах, верованиях, культовых обрядах и т.п.

С зарождением научного мышления проблема «души» животного, его психики и поведения стала важной состав­ной частью всех философских концепций. Как уже отмеча­лось при обсуждении проблемы инстинкта и научения, часть древних мыслителей держалась мнения о близком родстве и одинаково высоком уровне психической жизни человека и животных, другие же, наоборот, отстаивали превосходство человеческой психики, а иные катего­рически отрицали всякую ее связь с психической дея­тельностью животных. Как и в других областях знания, теоретические построения античных ученых, лишь отчас­ти основанные на непосредственных наблюдениях, опре­деляли затем на протяжении тысячелетия и более взгляды на поведение животных, если не считать ненаучных кле­рикально-догматических толкований средневековья.

Предшественники творцов эволюционного учения от­казались от произвольных толкований о сходстве и разли­чиях психики животных и человека и обратились к фактам, которые добывало зарождающееся научное естествознание. Так, уже Ж.-О.Ламеттри обратил внимание на сходство строения мозга человека и млекопитающих. При этом он отметил, что у человека значительно больше мозговых из­вилин.

В борьбе за эволюционное учение, стремясь обосновать положение о непрерывности развития всего органического мира как единого целого, Ч.Дарвин и его последователи односторонне подчеркивали сходство и родство всех пси­хических явлений начиная от низших организмов до че­ловека. Особенно это относится к отрицанию Дарвином качественных различий между психикой человека и психи­кой животных. Как бы приближая человека к животным и «поднимая» до него последних, Дарвин приписывал жи­вотным человеческие мысли, чувства, воображения и т.д.

Одностороннее понимание генетического родства пси­хики человека и животных было, как уже отмечалось, под­вергнуто критике В.А Вагнером. Вагнер подчеркивал, что сравнение психических функций животных надо прово­дить не с психикой человека, а с психикой форм, непос­редственно предшествующих данной группе животных и за ней следующих. При этом он указывал на наличие об­щих законов эволюции психики, без познания которых невозможно понимание человеческого сознания. Такой эволюционный подход позволяет достоверно выявить предысторию антропогенеза, и в частности биологичес­кие предпосылки зарождения человеческой психики.

При этом, однако, необходимо учесть, что судить о происхождении человеческого сознания, как и о процес­се антропогенеза вообще, можно лишь косвенно, лишь по аналогии с тем, что наблюдаем у ныне живущих жи­вотных. Эти животные, однако, прошли длительный путь адаптивной эволюции, и их поведение носит глубокий отпечаток специализации к особым условиям их сущест­вования.

Если, к примеру, взять высших позвоночных, к кото­рым в биологическом отношении относится и человек, то здесь наблюдается ряд боковых ответвлений в эволюции психики, не имеющих отношения к линии, ведущей к антропогенезу, а отражающих лишь специфическую биоло­гическую специализацию отдельных групп животных. Наи­более яркий пример представляют собой в этом отношении птицы. То же относится и к млекопитающим, отдельные отряды которых воплощают подобную специализацию к специфическому образу жизни. И даже в отношении при­матов мы должны считаться с той же специализацией, причем ныне живущие антропоиды в ходе своего развития от вымерших общих с человеком предков не только не приблизились к человеку, а, наоборот, отдалились. По­этому они, судя по всему, находятся сейчас на более низ­ком психическом уровне, чем этот предок.

Отсюда следует также, что все, даже наиболее слож­ные, психические способности обезьян всецело определя­ются условиями их жизни в естественной среде, их биологией, а с другой стороны, служат только приспо­соблению к этим условиям. Особенности образа жизни обусловливают специфические особенности психических процессов, в том числе и мышления обезьян.

Обо всем этом важно помнить, когда речь идет о поис­ке биологических корней и предпосылок зарождения че­ловеческого сознания. По поведению ныне существующих обезьян и других животных мы можем судить лишь об уров­нях и направлениях психического развития, ведших к че­ловеку, и об общих закономерностях этого процесса.

Проблема происхождения трудовой деятельности

Эволюция тактических и сенсорных функций высших млекопитающих.

Общеизвестно, что решающий фак­тор превращения животного пред­ка — ископаемой человекообразной обезьяны — в человека был открыт около ста лет тому назад Ф.Энгельсом: труд, создавший человека, создал и человеческое сознание. Трудовая дея­тельность, членораздельная речь, а на их основе и обще­ственная жизнь определяли развитие человеческой психики и, таким образом, являются отличительными критериями психической деятельности человека по сравнению с тако­вой животных. Поэтому для выяснения конкретных усло­вий возникновения сознания необходимо отыскать в мире животных возможные биологические предпосылки этих форм человеческой деятельности и проследить вероятный путь их развития.

Труд с самого своего зарождения был ручным, таким же по необходимости было и изначальное человеческое мышление. У современных обезьян, как уже отмечалось, оно так и осталось чисто «ручным мышлением». Рука -орган и продукт человеческого труда: развившись из руки обезьяны, став органом труда, человеческая рука достигла благодаря труду, причем только благодаря труду, как под­черкивал Энгельс, «той высокой ступени совершенства, на которой она смогла, как бы силой волшебства, вызвать к жизни картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини»¹.

Таким образом, рука (ее развитие и качественные преобразования) занимает центральное место в антропо­генезе как в физическом, так и в психическом отношении. При этом основную роль сыграли ее исключительные хва­тательные (гаптические) способности (рис. 49). Биологи­ческие предпосылки зарождения трудовой деятельности необходимо, следовательно, искать прежде всего в осо­бенностях хватательной функции передних конечностей млекопитающих.

Здесь мы сталкиваемся с весьма интересным вопро­сом: почему, собственно, именно обезьяны стали предка­ми человека? Почему начало развитию разумных существ не могла дать другая группа млекопитающих, тем более что хватательная функция не является привилегией толь­ко обезьян. В поисках ответа на эти вопросы Фабри изучал в сравнительном аспекте у обезьяны и других млекопита­ющих взаимоотношения между главной (локомоторной) и дополнительными (манипуляционными) функциями передних конечностей и установил, что решающее значе­ние имели для процесса антропогенеза антагонистические

¹ Энгельс Ф. Диалектика природы. М., 1949. С. 133.

отношения между главной и дополнительными функция­ми передних конечностей. Активное участие одновременно обеих передних конечностей в обращении с предметами в манипулировании связано с частым их освобождением от функций опоры и передвижения, что препятствует спе­циализации к длительному быстрому бегу.

Рис. 49. Гаптические движения рук обезьян (по Даниловой)

Вместе с тем при редукции манипуляционных функ­ций страдают прежде всего хватательные способности конечностей. Как уже раньше указывалось, часть допол­нительных функций передних конечностей переходит при этом к ротовому аппарату. В наименьшей степени допол­нительные, и в том числе хватательные, функции подавле­ны у медведей, енотов и некоторых других млекопитающих (преимущественно хищных и грызунов), но и здесь эво­люция двигательной активности определялась антагониз­мом между главной и дополнительными функциями их передних конечностей.

Единственное исключение среди млекопитающих, по Фабри, составляют приматы. Основная, и главное, пер­вичная форма их передвижения состоит в лазанье путем хватания веток, и эта форма локомоции составляет, та­ким образом, основную функцию их конечностей. Но такой способ передвижения сопряжен с усилением подвиж­ности пальцев и сохранением противопоставления перво­го пальца остальным, что гармонично сочетается с требованиями, предъявляемыми манипулированием пред­метами. Поэтому у обезьян, и притом только у них, глав­ная и дополнительная функции передних конечностей не находится в антагонистических отношениях, а гармонич­но сочетаются друг с другом.

Это обстоятельство составляет одно из наиболее суще­ственных отличий эволюции двигательной активности приматов. На основе гармоничного сочетания манипуля­ционных функций с локомоцией и их взаимного усиления и стало возможным столь мощное развитие тех исключи­тельных двигательных возможностей, которые возвысили обезьян над остальными млекопитающими и заложили основу формирования специфических двигательных спо­собностей человеческой руки.

Как показали далее исследования Фабри, благодаря отсутствию антагонизма между функциями передней ко­нечности приматов у них опять-таки в отличие от других млекопитающих гаптическая функция руки развивалась одновремсмно по двум направлениям: 1) в сторону увели­чения полного обхватывания предметов и 2) в сторону увеличения гибкости, вариабельности хватательных дви­жений. А ведь только такое развитие могло служить достаточной эволюционный основой для зарождения упот­ребления орудий труда. В этом кроется одна из причин (если не главная причина), почему только обезьяна могла дать начало эволюции в сторону человека.

Важно также отметить, что в результате особого раз­вития гаптики у обезьян «человеческая кисть, — как пи­шет известный советский антрополог М.Ф.Нестурх, -в общем сохранила основной тип строения от ископаемых антропоидов... Для осуществления трудовых действий, тон­чайших манипуляций и мастерских движений достаточ­ным оказалось сравнительно небольшое морфологическое преобразование кисти»².

² Нестурх М.Ф. Приматология и антропогенез. М., 1960. С. 65.

Указанные глубокие прогрессивные преобразования в двигательной, особенно гаптической, сфере, подтвержда­емые также данными эволюционной морфологии и палеоприматологии, сопряжены с не менее глубокими коррелятивными изменениями всего поведения. Прежде всего это относится к сенсорным функциям, в частности кожно-мышечной чувствительности руки, которая у при­матов, как уже отмечалось, приобретает ведущее значе­ние. Исключительно важным моментом является здесь взаимодействие тактильно-кинестетической чувствитель­ности со зрением, взаимообусловленность этих сенсорных систем. Еще И.М.Сеченов подчеркивал огромное значе­ние этого взаимодействия как фактора формирования пси­хической деятельности человека, у которого, по словам Сеченова, «первоначальное обучение и воспитание чувств» осуществляются мышечным чувством и осязательной чувствительностью руки при сочетании движений рук со зрением. Процесс этот взаимосвязанный: по мере того как зрение «обучается» двигательной чувствительностью руки, сами движения рук все больше контролируются, коррек­тируются и управляются зрением. По данным Фабри, и в этом отношении обезьяны составляют исключение среди млекопитающих: только у них существуют такие взаимо­отношения, которые также являются одной из важнейших предпосылок антропогенеза. Ведь невозможно представить себе зарождение даже простейших трудовых операций без такого взаимодействия, без зрительного контроля за дей­ствиями рук.

Здесь важно именно то обстоятельство, что тактильно-кинестетически-оптическая чувствительность представля­ет у обезьян единую комплексную сенсорную систему (возникшую также на основе отсутствия антагонизма между функциями грудной конечности). Сами по себе компонен­ты этой системы достаточно хорошо развиты и у других позвоночных. Так, тактильно-кинестетическая чувствитель­ность хорошо развита, например, у енота, что отчетливо проявляется хотя бы при ранее описанном открывании им запирающих механизмов. В природных условиях еноты наощупь перебирают в воде ил и водные растения в поиске пищи, равно как и на суше, и часто производит ощупыва­ющие движения. Однако обезьяны намного превосходят их по многообразию движений пальцев, которыми произ­водят уже упомянутый практический анализ пищевых объектов при их очищении, расчленении и т.д. Войтонис видел именно в этой особенности питания обезьян (употребление в пищу весьма разнообразных по своим фи­зическим качествам растительных объектов) одну из пер­вопричин развития их ориентировочно-исследовательской деятельности, их «любопытства».

Что касается зрения, то, как уже говорилось, оно пре­восходно развито и у птиц. Но известное изречение Эн­гельса о том, что «орел видит значительно дальше, чем человек, но человеческий глаз замечает в вещах значи­тельно больше, чем глаз орла»³, с предельной меткостью характеризует суть двух в корне различных путей развития зрения. И только зрение обезьян, развивающееся и дей­ствующее в сочетании с чувствительностью руки, особен­но ее чрезвычайно подвижных пальцев, стало способным к настолько полноценному восприятию физических свойств предметов, что это оказалось достаточным и вместе с тем необходимым для выполнения трудовых операций первы­ми людьми. Вот почему только зрение обезьяны могло пре­вратиться в человеческое зрение.

Предметная деятельность обезьян.

Свое конкретное воплощениевзаимодействие зрения и тактильно-кинестетическои чувствитель­ности рук находит в чрезвычайно интенсивной и многообразной манипуляционной активности обезьян.

Исследования, проведенные рядом советских зоопси­хологов (Ладыгина-Котс, Войтонис, Левыкина, Фабри, Новоселова и др.), показали, что как низшие, так и выс­шие (человекообразные) обезьяны осуществляют в ходе манипулирования практический анализ объекта (расчле­нение, разбор его, выделение и обследование отдельных

³ Энгельс Ф. Диалектика природы. С. 135.

деталей и т.п.). Однако у человекообразных обезьян зна­чительно сильнее, чем у низших, выражены синтетичес­кие («конструктивные») действия, т.е. воссоздание из частей целого путем сближения, соединения, наслаива­ния предметов, их скручивания, завертывания, перепле­тения и т.д. Конструктивные действия встречаются в природных условиях у шимпанзе при гнездостроении.

Кроме конструктивной деятельности Ладыгина-Котс выделила еще следующие формы деятельности, выявляющиеся в ходе манипулирования предметами: ори­ентировочно-обследующую (ознакомительную), обраба­тывающую, двигательно-игровую, сохранение предмета, отвергание его и орудийную деятельность. Количествен­ный анализ общей структуры деятельности шимпанзе в процессе манипулирования привел Ладыгину-Котс к вы­воду, что по отношению к непищевым объектам чаще всего выступает ознакомительная (поверхностное ознакомление с предметами, не оставляющее на них заметных следов), обрабатывающая (углубление воздействия на предмет -царапанье, грызение, расчленение и т.п.) и конструктив­ная деятельность. В наименьшей степени проявлялась ору­дийная деятельность.

Ладыгина-Котс объясняет эти различия в удельном весе отдельных форм предметной деятельности шимпанзе осо­бенностями образа жизни этого антропоида. Большое мес­то, которое занимает ориентировочно-обследующая и обрабатывающая деятельность в поведении шимпанзе, объясняется разнообразием растительных кормов и слож­ными условиями, в которых приходится отличать съедоб­ное от несъедобного, а также нередко сложной структурой пищевых объектов (необходимостью их расчленения, вы­деления съедобных или особенно вкусных их частей и т.п.).

Ладыгина-Котс обратила внимание на то, что в про­тивоположность гнездостроительной внегнездовая конст­руктивная деятельность встречается редко и развита весьма слабо. Проявляется она в условиях неволи в запутывании, обматывании или переплетении, например, прутиков или веревок или в скатывании шариков из глины. При этом показательно, что такое манипулирование не направлено на получение определенного результата деятельности, а, наоборот, чаще всего переходит в деконструирование, т.е. разрушение результата деятельности (расплетение, раскру­чивание, расчленение и т.д.).

Минимальное развитие у шимпанзе орудийной деятель­ности, т.е. употребление предмета как вспомогательного средства для достижения какой-либо биологически зна­чимой цели, Ладыгина-Котс объясняет тем, что и в есте­ственных условиях такая форма обращения с предметами встречается крайне редко.

Действительно, несмотря на интенсивное изучение поведения человекообразных обезьян в естественных ус­ловиях, осуществленное рядом исследователей за после­дние годы, известны лишь отдельные случаи орудийных действий. К таким наблюдениям относятся описанные Ла-вик-Гудолл случаи извлечения термитов из их построек с помощью веточек или соломинок или собирания влаги из углублений в стволе дерева с помощью жеваного комка листьев. В действиях с веточками наибольший интерес представляет то обстоятельство, что прежде чем пользо­ваться ими как орудиями, шимпанзе (как в описанных ранее опытах Ладыгиной-Котс) отламывают мешающие листья и боковые побеги.

Даже эти, хотя лишь изредка наблюдаемые, но, безусловно, замечательные, орудийные действия дикожи-вущих шимпанзе являются, однако, несравненно более простыми, чем орудийные действия, искусственно фор­мируемые у человекообразных обезьян в специальных ус­ловиях лабораторного эксперимента. Это означает, что получаемые в экспериментальных условиях данные свиде­тельствуют лишь о потенциальных психических способнос­тях этих животных, но не о характере их естественного поведения. Ладыгина-Котс расценивала самостоятельное применение орудия скорее как индивидуальную, чем ви­довую черту в поведении высших обезьян. Правда, как показывают полевые наблюдения, такое индивидуальное поведение может при соответствующих условиях проявляться в более или менее одинаковой мере среди многих или даже всех членов одной популяции обезьян.

Во всяком случае следует постоянно иметь в виду биологическую ограниченность орудийных действий ант­ропоидов и тот факт, что мы имеем здесь дело явно с рудиментами прежних способностей, с угасшим реликто­вым явлением, которое может, однако, как бы вспыхнуть в искусственно создаваемых условиях зоопсихологическо-го эксперимента.

Предтрудовая предметная деятельность ископаемых обезьян.

Не переоценивая орудийную деятельность современных антропои­дов, нельзя одновременно не усмотреть в ней свидетельство од­ной из важных биологических предпосылок антропогенеза. Надо думать, что у ископаемых антропоидов — пред­ков человека -- употребление орудий было значительно лучше развито, чем у современных человекообразных обе­зьян. С этой существенной поправкой можно по предмет­ной деятельности последних, а также низших обезьян в известной мере судить о развитии предтрудовой деятель­ности наших животных предков и о тех условиях, в кото­рых зародились первые трудовые действия, выполняемые с помощью орудий труда.

В этой связи важно вспомнить слова Энгельса о том, что «труд начинается с изготовления орудий»⁴ (курсив мой. — К.Ф.). Предпосылкой этому служили в свое время, оче­видно, действия, исполняемые антропоидами, подобные наблюдаемым и у современных их представителей (удале­ние боковых побегов веточек, отщепление лучины от до­щечки и т.п.). Однако изготовляемые таким образом обезьянами (как и другими животными) орудия являются не орудиями труда, а лишь средствами биологической адап­тации к определенным ситуациям.

Уже «стремление манипулировать любым предметом, не имеющим даже отдаленного сходства с пищей, способ­ность замечать детали и расчленять сложное, — все это, — пишет Войтонис, — является первой предпосылкой про-

⁴ Энгельс Ф. Диалектика природы. С. 137.

явления умения пользоваться вещью как орудием в самом примитивном смысле этого слова»⁵. Но если мы даже до­пустим, что ископаемые антропоиды обладали весьма развитой способностью к употреблению орудий, то все же остается неясным, почему эта биологическая способность могла и должна была «перерасти» в качественно иную деятельность — трудовую, а тем самым почему с необхо­димостью на земле появился человек.

Фабри пришел на основе своих исследований к выво­ду, что действительно в обычных своих формах предмет­ная, в том числе орудийная, деятельность никогда не могла бы выйти за рамки биологических закономерностей и не­посредственно «перерасти» в трудовую деятельность. Оче­видно, даже высшие проявления манипуляционной (орудийной) деятельности у ископаемых человекообраз­ных обезьян навсегда остались бы не более как формами биологической адаптации, если бы у непосредственных предков человека не наступили бы коренные изменения в поведении, аналоги которых Фабри обнаружил у совре­менных обезьян при известных экстремальных условиях. Речь идет о явлении, которое он обозначил как «компен­саторное манипулирование». Суть его заключается в том, что в резко обедненной по сравнению с естественной сре­де (например, в пустой клетке) у обезьян происходит ко­ренная перестройка манипуляционной активности. В естественных условиях (или близких к ним условиях воль­ерного содержания) обезьяну окружает обилие пригодных для манипулирования предметов, которые распыляют вни­мание животных и стимулируют их к быстрой перемене деятельности.

В условиях же клеточного содержания, когда почти полностью отсутствуют предметы для манипулирования, нормальная многообразная и «рассеянная» манипуляци-онная деятельность обезьян концентрируется на тех весь­ма немногих предметах, которыми они могут располагать (или которые им дает экспериментатор). В итоге взамен

⁵ Войтонис Н.Ю. Предыстория интеллекта. М.; Л., 1949. С. 46.

разнообразных рассеянных манипуляций со многими предметами в природе животные производят не менее разнообразные, но интенсивные, сосредоточенные, дли­тельные манипуляции с одним или немногими предмета­ми. При этом разрозненные двигательные элементы концентрируются, что приводит к образованию значитель­но более сложных манипуляционных движений.

Таким образом, естественная потребность обезьян в манипулировании многочисленными разнообразными предметами компенсируется в резко обедненной предмет­ными компонентами среде качественно новой формой манипулирования -- именно «компенсаторным манипу­лированием».

Не вдаваясь в подробности этого сложного процесса, необходимо, однако, отметить, что только подобные но­вые, в корне измененные, концентрированные и углуб­ленные действия с предметами могли служить основой зарождения трудовой деятельности. И если обратиться к фактическим природным условиям, в которых зародилось человечество, то оказывается, что они действительно оз­наменовались резким обеднением среды обитания наших животных предков. В конце миоцена, особенно же в плио­цене, началось быстрое сокращение тропических лесов, и многие их обитатели, в том числе обезьяны, оказались в полуоткрытой или даже совсем открытой безлесной мест­ности, т.е. в среде, несравненно более однообразной и бед­ной объектами для манипулирования. В числе этих обезьян были и близкие к предку человека формы (рамапитек, парантроп, плезиантроп, австралопитек), а также, очевид­но, и наш непосредственный верхнеплиоценовый предок.

Вынужденный переход в новую среду обитания при­нес обезьянам, все поведение и строение которых форми­ровалось в течение миллионов лет в условиях лесной жизни, немалые трудности, и большинство из них вымерло. Оче­видно, как отмечает Нестурх, преимущества имели те ан­тропоиды, которые смогли выработать более совершенную прямую походку на двух ногах (прямохождение) на осно­ве прежнего способа передвижения по деревьям — по так называемой круриации. Этот тип локомоции представляет собой хождение по толстым ветвям на задних конечностях при более или менее выпрямленном положении туловища. Передние конечности лишь поддерживают при этом верх­нюю часть тела.

Круриация, по Нестурху, лучше всего подготовила обезьян, сошедших на землю, к передвижению в более или менее выпрямленном положении без опоры на пере­дние конечности, что оказалось биологически выгодным, так как эти конечности могли в результате больше и луч­ше использоваться для орудийной деятельности.

Из антропоидов, перешедших к жизни на открытых пространствах, уцелел, очевидно, один-единственный вид, который и стал непосредственным предком человека. Сре­ди антропологов господствует мнение, что этот антропо­ид выжил, невзирая на резкое ухудшение условий жизни в начале плейстоцена, благодаря успешному использова­нию природных предметов в качестве орудий, а затем упот­реблению искусственных орудий.

Однако, как считает Фабри, такую спасательную роль, к тому же и преобразившую все поведение нашего предка и приведшую его к трудовой деятельности, орудийная де­ятельность смогла выполнить лишь после того, как она сама претерпела глубокую качественную перестройку. Не­обходимость такой перестройки была обусловлена тем, что развивавшаяся в условиях тропического леса — с его оби­лием разнообразных предметов -- манипуляционная ак­тивность (жизненно необходимая для нормального развития и функционирования двигательного аппарата) должна была в условиях резко обедненной среды открытых пространств компенсироваться. Очевидно, тогда и возникли такие фор­мы «компенсаторного манипулирования», которые при­вели к исключительно сильной концентрации элементов психомоторной сферы, что подняло орудийную деятель­ность нашего животного предка на качественно новую сту­пень.

Таким образом, высокоразвитая способность к компен­саторной перестройке предметной деятельности обеспечила выживание этого нашего предка и явилась необходи­мой основой для зарождения трудовой деятельности, а тем самым и появления на земле человека.

У обезьян же, оставшихся жить в лесах, естественно, не развивались компенсаторные движения, и для них были вполне достаточны прежние формы биологической адап­тации, в том числе и в сфере предметной деятельности. Поэтому их орудийная деятельность осталась лишь одной из таких чисто биологических форм приспособления и не могла превращаться в трудовую деятельность. Вот почему употребление орудий у обезьян не прогрессировало, а лишь сохранялось у некоторых современных видов.

Орудия животных и орудия труда человека.

Не вдаваясь в ход развития самойтрудовой деятельности, отметим лишь еще несколько существенных

моментов в дополнение к тому, что уже говорилось об орудийной деятельности обезьян.

Прежде всего важно подчеркнуть, что орудием, как мы видели, может быть любой предмет, применяемый животным для решения определенной задачи в конкрет­ной ситуации. Орудие труда же непременно должно спе­циально изготавливаться для определенных трудовых операций и предполагает знание о будущем его приме­нении. Они изготовляются впрок еще до того, как возник­нет возможность или необходимость их применения. Сама по себе такая деятельность биологически бессмысленна и даже вредна (трата времени и энергии «впустую») и мо­жет оправдаться лишь предвидением возникновения таких ситуаций, в которых без орудий труда не обойтись.

Это значит, что изготовление орудий труда предпола­гает предвидение возможных причинно-следственных от­ношений в будущем, а вместе с тем, как показала Ладыгина-Котс, шимпанзе неспособен постичь такие от­ношения даже при подготовке орудия к непосредственно­му его применению в ходе решения задачи.

С этим связано и то важное обстоятельство, что при орудийных действиях обезьян за орудием совершенно не закрепляется его «рабочее» значение. Вне конкретной ситуации решения задачи, например до и после экспери­мента, предмет, служивший орудием, теряет для обезья­ны всякое функциональное значение, и она относится к нему точно так же, как и к любому другому «бесполезному» предмету. Произведенная обезьяной с помощью орудия операция не фиксируется за ним, и вне его непосредствен­ного применения обезьяна относится к нему безразлично, а потому и не хранит его постоянно в качестве орудия. В противоположность этому не только человек хранит изго­товленные им орудия, но и в самих орудиях хранятся осу­ществляемые человеком способы воздействия на объекты природы.

Более того, даже при индивидуальном изготовлении орудия имеет место изготовление общественного предме­та, ибо этот предмет имеет особый способ употребления, который общественно выработан в процессе коллектив­ного труда и который закреплен за ним. Каждое орудие человека является материальным воплощением определен­ной общественно выработанной трудовой операции.

Таким образом, с возникновением труда связано ко­ренное изменение всего поведения: из общей деятельнос­ти, направленной на непосредственное удовлетворение потребности, выделяется специальное действие, не направ­ляемое непосредственным биологическим мотивом и полу­чающее свой смысл лишь при дальнейшем использовании его результатов. В этом заключается одно из важнейших изменений общей структуры поведения, знаменующих переход от естественной истории мира животных к обще­ственной истории человечества. По мере дальнейшего раз­вития общественных отношений и форм производства такие действия, не направляемые непосредственно биологичес­кими мотивами, занимают в деятельности человека все большее и большее место и наконец приобретают решаю­щее значение для всего его поведения.

Подлинное изготовление орудий труда предполагает воздействие на предмет не непосредственно эффекторными органами (зубами, руками), а другим предметом, т.е. обработка изготовляемого орудия труда должна производиться другим орудием (например, камнем). Находки имен­но таких продуктов деятельности (отщепи, зубила) слу­жат для антропологов истинными свидетельствами наличия у наших предков трудовой деятельности.

Вместе с тем, по данным Фабри, при манипулирова­нии биологически «нейтральными» предметами (а только такие могли стать орудиями труда) обезьяны хотя и воз­действуют подчас одним предметом на другой (рис. 24), однако обращают при этом внимание на изменения, про­исходящие с объектом непосредственного воздействия, т.е. с «орудием», но не на изменения, происходящие с «обра­батываемым» («вторым») объектом, который служит не больше чем субстратом, «фоном». В этом отношении обезья­ны ничем не отличаются от других животных. Напрашива­ется вывод, что эти предметные действия обезьян по своей сущности прямо противоположны орудийной трудовой деятельности человека, при которой, естественно, важны не столь сопровождающие ее изменения самого орудия труда, сколько изменения предмета труда (гомолога «вто­рого объекта»). Очевидно, только в определенных экспе­риментальных условиях возможно переключение внимания обезьян на «второй объект».

Однако изготовление орудия труда (например, обте­сывание одного камня с помощью другого) требует формирования таких специфических приемов воздействия на «второй объект», таких операций, которые привели бы к совершенно особым изменениям этого объекта, благо­даря которым только он и превратится в орудие труда. Наглядный пример тому — изготовление древнейшего ору­дия труда первобытного человека (каменного ручного ру­била, рис. 50), где усилия должны были направляться на создание заостренного конца, т.е. собственно рабочей час­ти орудия, и широкого, закругленного верха (нуклеуса, ядришд), приспособленного к прочному удерживанию орудия в руке. Именно на таких операциях выросло чело­веческое сознание.

Совершенно естественно, что от создания первых ору­дий труда типа ручного рубила шелльской эпохи, а тем более примитивного орудия (отщепов) синантропа из до-шелльской эпохи пролегал еще длинный путь до выделки разнообразных совершенных орудий труда человека совре­менного типа (неоантропа) (рис. 51). Даже на начальном этапе развития материальной культуры неоантропа, на­пример кроманьонского человека, отмечается огромное разнообразие типов орудий, в том числе впервые появля­ются составные орудия: наконечники дротиков, кремне­вые вкладыши, а также иглы, копьеметалки и др. Особенно обращает на себя внимание обилие инструментов для вы­делки орудий. Позже появляются и такие каменные ору­дия, как топор или мотыга.

Рис. 50. Кремневое ручное рубило шелльской эпохи

Рис. 51. Орудия позднего палеолита.

Материальная культура и биологические закономерности.

Знаменательно, что наряду с мощ­ным прогрессом в развитии материальной культуры, а соот­ветственно и психической деятель­ности, с начала эпохи позднего палеолита резко затормозилось биологическое развитие человека: физичес­кий тип человека приобретает очень большую устойчивость своих видовых признаков. Но у древнейших и у древних людей соотношение было обратным: при чрезвычайно интенсивной биологической эволюции, выражавшейся в большой изменчивости морфологических признаков, тех­ника выделывания орудий труда развивалась чрезвычайно медленно.

Исходя из этого известный советский антрополог Я.Я.Рогинский выдвинул теорию «двух поворотных пунк­тов» в человеческой эволюции (применяется также фор­мулировка «единый скачок с двумя поворотами»). По этой теории новые, социально-исторические закономерности появлялись у древнейших людей вместе с зарождением трудовой деятельности (первый поворот). Однако наравне с ними на протяжении большого периода продолжали дей­ствовать унаследованные от животного предка биологи­ческие закономерности. Постепенное накопление нового качества привело на завершающем этапе этого развития к крутому (второму) повороту, который состоял в том, что эти новые, социальные закономерности стали играть оп­ределяющую роль в жизни и дальнейшем развитии людей. Этот поворот в истории человечества и ознаменовался появлением человека современного типа - - неоантропа. Рогинский говорит по этому поводу о снятии видообразу-ющей роли естественного отбора и победе социальных за­кономерностей .

Итак, с появлением в позднем палеолите неоантропа биологические закономерности окончательно теряют свое ведущее значение и уступают свое место общественным. Рогинский подчеркивает, что только с появлением нео­антропа социальные закономерности приобретают действи­тельно господствующее значение в жизни человеческих коллективов.

Этой концепции соответствует представление о том, что первые трудовые действия должны были выполняться еще в старой (животной) форме, представленной, по Фабри, сочетанием «компенсаторного манипулирования» с обогащенной им же орудийной деятельностью. Лишь впоследствии новое содержание предметной деятельности (труд) приобрело и новую форму в виде специфически человеческих трудовых движений, не свойственных животным. Таким образом, на первых порах большому влиянию биологических закономерностей, унаследованных от жи­вотных предков человека, соответствовала внешне неслож­ная и однообразная предметная деятельность первых людей. А это как бы маскировало свершение величайшего собы­тия — возникновения труда и вместе с ним самого чело­века.

Проблема зарождения общественных отношений и членораздельной речи.

Групповое поведение обезьян и зарождение общественных отношений.

Общественные отношения зароди­лись в недрах первых форм трудо­вой деятельности. Труд с самого начала был коллективным, обще­ственным. Это вытекало уже из того, что люди с момента своего появления на земле всегда жили коллективами, а обезьяны — предки человека — более или менее крупны­ми стадами (или семьями). Таким образом, биологические предпосылки общественной жизни человека следует ис­кать в стадности ископаемых высших приматов, точнее, в их предметной деятельности, выполняемой в условиях стад­ной жизни.

С другой стороны, труд определял с самого начала качественное своеобразие объединений первых людей. Это качественное отличие коренится в том, что даже наиболее сложная орудийная деятельность животных никогда не име­ет характера общественного процесса и не определяет собой отношений между членами сообщества, что даже у живот­ных с наиболее развитой психикой структура сообщества никогда не формируется на основе орудийной деятельнос­ти, не зависит от нее, а тем более не опосредуется ею.

Обо всем этом необходимо помнить при выявлении биологических предпосылок зарождения человеческого общества. Глубоко ошибочными являются предпринимае­мые нередко попытки непосредственно вывести законо­мерности общественной жизни людей из закономерностей группового поведения животных. Человеческое общество не просто продолжение или усложнение сообщества на­ших животных предков, и социальные закономерности не сводимы к этологическим закономерностям жизни обезьяньего стада. Общественные отношения людей воз­никли, наоборот, в результате ломки этих закономернос­тей, в результате коренного изменения самой сущности стадной жизни зарождающейся трудовой деятельностью.

В поисках биологических предпосылок общественной жизни Войтонис обратился к стадной жизни низших обе­зьян с целью выявить те условия, в которых «появившееся у отдельных особей индивидуальное пользование орудием могло стать общественным, могло повлиять на перестрой­ку и развитие взаимоотношений, могло найти в этих вза­имоотношениях мощный фактор, стимулировавший само применение орудия»⁶. Войтонис и Тих провели в этом направлении многочисленные исследования по выявлению особенностей структуры стада и стадного поведения у обезьян.

Тих придает особое значение возникновению у обезь­ян новой, самостоятельной и весьма мощной потребнос­ти в общении с себе подобными. Эта новая потребность, по Тих, зародилась еще на низшем уровне эволюции при­матов и достигла своего расцвета у ныне живущих павиа­нов, а также у живущих семьями человекообразных обезьян. У животных предков человека прогрессивное развитие стад­ности также проявилось в формировании прочных внут-ристадных отношений, которые оказались, в частности, особенно полезными при совместной охоте с помощью естественных орудий. Тих считает, что именно эта деятель­ность привела к необходимости обработки орудий охоты, а затем и к выделке примитивных каменных орудий для изготовления разнообразных охотничьих орудий.

Большое значение придает Тих и тому обстоятельству, что у непосредственных предков человека подростки дол­жны были, очевидно, усваивать традиции и умения, сфор-

⁶ Войтонис Н.Ю. Предыстория интеллекта. С. 192.

мировавшиеся у предшествующих поколений, перенимать опыт старших членов сообщества, а последние, особенно самцы, должны были проявить не только взаимную тер­пимость, но и умение сотрудничать, согласовывать свои действия. Всего этого требовала сложность совместной охо­ты с применением различных предметов (камней, палок) в качестве орудий охоты. Одновременно на этом этапе впер­вые в эволюции приматов возникли условия, когда по­явилась необходимость в обозначении предметов и без этого нельзя было обеспечить согласованность действий членов стада при совместной охоте.

Демонстрационное моделирование.

Большой интерес представляет для понимания зарождения челове­ческих форм общения описанное Фабри «демонстрационное манипулирование» у обезьян. У ряда млекопитающих описаны случаи, когда одни животные наблюдают за манипуляционными действиями других животных. Так, медведи нередко наблюдают за ин­дивидуальными манипуляционными играми своих соро­дичей, а иногда и других животных, например выдр и бобров. Однако наиболее типично это для обезьян, кото­рые не только пассивно наблюдают за манипуляциями другой особи, но и очень оживленно реагируют на них. Нередко случается, что одна обезьяна «провокационно» манипулирует на виду у других. Помимо демонстрацион­ного показа объекта манипулирования и производимых с ним действий такая обезьяна часто «дразнит» другую и тем, что придвигает предмет к ней, но немедленно отдергивает его назад и с шумом «нападает» на нее, как только та протягивает к нему руку. Как правило, это повторяется много раз подряд. Такое «поддразнивание» предметом слу­жит нередко приглашением к совместной игре и соот­ветствует аналогичному «провокационному» поведению псовых и других млекопитающих в «трофейных» играх (см. ч. II, гл. 4), когда «заигрывание» осуществляется «вызываю­щим» показом игрового объекта.

В других же случаях «нарочитый» показ объекта манипу­лирования приводит у обезьян к несколько иной ситуации: одна особь подчеркнуто манипулирует предметом на виду у внимательно наблюдающих за ее действиями чле­нов стада, а агрессивные проявления со стороны «акте­ра», встречающиеся при обычном «поддразнивании», подавляются «зрителями» путем особых «примирительных» движений и поз. «Актер» же проявляет признаки «импони­рования», свойственные истинному демонстрационному поведению. Такое «демонстрационное манипулирование» встречается преимущественно у взрослых обезьян, но не у детенышей.

Результатом демонстрационного манипулирования могут быть подражательные действия «зрителей», но не обязательно. Это зависит от того, насколько действия «ак­тера» стимулировали остальных обезьян. Однако объект манипулирования всегда выступает как некий посредник в общении между «актером» и «зрителями».

При демонстрационном манипулировании «зрители» могут ознакомиться со свойствами и структурой предме­та, которым манипулирует «актер», даже не прикасаясь к объекту. Такое ознакомление совершается опосредованно: происходит усвоение чужого опыта на расстоянии путем «созерцания» чужих действий.

Очевидно, демонстрационное манипулирование имеет прямое отношение к формированию «традиций» у обезь­ян, обстоятельно описанное рядом японских исследо­вателей. Подобные традиции образуются в пределах замкнутой популяции и охватывают всех ее членов. Так, например, в популяции японских макаков, живших на небольшом острове, было обнаружено постепенное, но затем всеобщее изменение пищевого поведения, что вы­ражалось в освоении новых видов пищи и изобретении новых форм ее предварительной обработки. По опубли­кованным данным напрашивается вывод, что это проис­ходило на основе опосредованных игр детенышей, а затем демонстрационного манипулирования и подражательных действий обезьян.

Демонстрационное манипулирование обнаруживает все признаки демонстрационного поведения (см. ч. I, гл. 2), но при этом играет и существенную познавательную роль. Таким образом, в демонстрационном манипулировании сочетаются коммуникативные и познавательные аспекты активности: «зрители» получают информацию не только о манипулирующей особи («актере»), в действиях которого содержатся элементы «импонирования», но и (дистант­но) о свойствах и структуре объекта манипулирования.

Демонстрационное манипулирование служило, по Фабри, в свое время, очевидно, источником становления чисто человеческих форм общения, так как последние зародились вместе с трудовой деятельностью, предшествен­ником и биологической основой которой и являлось ма­нипулирование предметами у обезьян. Вместе с тем именно демонстрационное манипулирование создает наилучшие условия для совместной коммуникативно-познавательной деятельности, при которой основное внимание членов сообщества обращено на предметные действия манипули­рующей особи.

Язык животных и членораздельная речь.

У современных обезьян средства общения, коммуникации отлича­ются не только своим многообра­зием, но и выраженной адресованностью, побуждающей функцией, направленной на изменение поведения членов стада. Тих отмечает также большую выразительность средств общения обезьян и их сходство с эмоциональными сред­ствами коммуникации у человека. Однако в отличие от человека, как считает Тих, коммуникативные средства обезьян — как звуки, так и телодвижения — лишены се­мантической функции и поэтому не служат орудием мыш­ления.

В последние годы коммуникационные возможности обезьян, прежде всего человекообразных, изучались осо­бенно интенсивно, но не всегда адекватными методами. Можно, например, ссылаться на эксперименты американ­ского ученого Д.Премака, пытавшегося с помощью систе­мы оптических сигналов научить шимпанзе человеческому языку. По этой системе у обезьяны вырабатывались ассо­циации между отдельными предметами (кусками пластика) и пищей, причем применялась методика «выбора на образец», введенная в практику зоопсихологических ис­следований еще в 10-х годах нашего века Ладыгиной-Котс: чтобы получить лакомство, обезьяна должна выбрать сре­ди разных предметов (в данном случае разнообразных кус­ков пластика) и дать экспериментатору тот, который ей перед этим показывался. Таким же образом вырабатывались реакции на категории объектов и формировались обоб­щенные зрительные образы, представления подобно тем, с которыми мы уже познакомились при рассмотрении по­ведения позвоночных и даже пчел, но, понятно, у шим­панзе они были более сложными. Это были представления типа «большее» и «меньшее», «одинаковое» и «различное» и сопоставления типа «на», «сперва», «потом», «и» и др., на что животные, стоящие ниже антропоидов, вероятно, неспособны.

Эти опыты, как и аналогичные эксперименты других исследователей, безусловно, очень эффектно показывают исключительные способности человекообразных обезьян к «символическим» действиям и обобщениям, большие их возможности общения с человеком и, конечно, особенно мощное развитие их интеллекта — все это, правда, в усло­виях особенно интенсивных обучающих воздействий со стороны человека («развивающего обучения», по Ладыгиной-Котс).

Вместе с тем эти эксперименты, вопреки замыслам их авторов, никоим образом не доказывают наличия у антро­поидов языка с такой же структурой, как у человека, хотя бы уже потому, что шимпанзе «навязали» подобие челове­ческого языка вместо того, чтобы установить с животным коммуникацию с помощью его собственных естественных средств общения. Ясно, что если судить по придуманному Премаком «пластиковому» языку как об эквиваленте под­линного обезьяньего языка, это неизбежно приведет к артефактам. Такой путь в самом принципе своем бесперс­пективен и не может привести к пониманию сущности языка животного, ибо данные эксперименты дали лишь феноменологическую картину искусственного коммуникационного поведения, внешне напоминающего опери­рование языковыми структурами у человека. У обезьян была выработана только лишь (правда, весьма сложная) систе­ма общения с человеком в дополнение к тому множеству систем общения человека с животным, которые он создал еще начиная со времен одомашнивания диких животных.

Итак, несмотря на подчас поразительное умение шим­панзе пользоваться оптическими символическими средства­ми при общении с человеком и в частности употреблять их в качестве сигналов своих потребностей, было бы ошиб­кой толковать результаты подобных опытов как доказа­тельства якобы принципиального тождества языка обезьян и языка человека или вывести из них непосредственные указания на происхождение человеческих форм коммуни­кации. Неправомерность таких выводов вытекает из неадекватного истолкования результатов этих эксперимен­тов, при котором из искусственно сформированного экспериментатором поведения обезьян выводятся заклю­чения о закономерностях их естественного коммуникаци­онного поведения.

Что же касается языковых возможностей обезьян, то принципиальная невозможность обучения обезьян члено­раздельному языку была неоднократно доказана, в том числе и в последние годы, равно как была показана несо­стоятельность лингвистических выводов Премака и других авторов упомянутых экспериментов. Конечно, вопрос о семантической функции языка животных еще во многом не ясен, но нет сомнений в том, что ни у одного живот­ного, включая и человекообразных обезьян, нет поня­тийного мышления. Как уже подчеркивалось, среди коммуникативных средств животных немало «символичес­ких» компонентов (звуков, поз, телодвижений и пр.), но нет абстрактных понятий, нет слов, членораздельной речи, нет кодов, обозначающих предметные компоненты сре­ды, их качества или отношения между ними вне конкрет­ной ситуации. Такой в корне отличный от животного способ общения мог появиться лишь при переходе с биологичес­кой на социальную плоскость развития. Одновременно, как указывал Энгельс, членораздельная речь и труд являлись главными факторами антропогенеза.

Нет ничего удивительного в том, что и язык животных характеризуется обобщенной условностью передаваемых сигналов. Это является основой любой системы коммуника­ции, а при переходе к социальной форме общения у пер­вых людей это послужило биологической предпосылкой зарождения членораздельной речи в ходе их совместной трудовой деятельности. При этом только зарождающиеся общественно-трудовые отношения могли реализовать эту предпосылку, и есть много оснований думать, что первые элементы человеческой речи относились именно к этим отношениям, обозначали информацию о предметах, вклю­ченных в совместную трудовую деятельность.

В этом состоит принципиальное отличие от языка жи­вотных, который информирует прежде всего (хотя не ис­ключительно) о внутреннем состоянии индивидуума. Как уже отмечалось, коммуникативная функция языка состо­ит в сплочении сообщества, индивидуальном опознава­нии, сигнализации о местонахождении (например, птенца или «хозяина» индивидуального участка), привлечении полового партнера, сигнализации об опасности, импони­ровании или запугивании и т.д. Все эти функции всецело остаются в рамках чисто биологических закономерностей. Другое важное отличие языка животных от человечес­кой речи состоит в том, что язык животных всегда пред­ставляет собой «закрытую», генетически фиксированную систему, состоящую из определенного для каждого вида ограниченного количества сигналов, в то время как чле­нораздельная речь человека является «открытой» системой, которая постоянно обогащается новыми элементами пу­тем создания новых комбинаций из составляющих ее аку­стических компонентов. Поэтому человеку приходится в ходе его индивидуального развития выучить кодовые зна­чения языка, научиться понимать и произносить их.

Формирование человеческого языка.

Человеческий язык, как это имело место и в отношении материаль­ной культуры, прошел долгий путь развития, и звуки, сопровождающие первые трудовые дей­ствия, еще не могли быть подлинными словами, обозна­чающими отдельные объекты, их качества или производимые с ними действия. Эти звуки вначале еще не существовали самостоятельно, а были вплетены в практи­ческую деятельность. К тому же они непременно сопро­вождались жестами и выразительными интонациями, и понять их значение можно было, лишь зная ту конкрет­ную наглядную ситуацию, в которой они возникли.

Такой «действенный разговор», осуществляемый ру­ками, приводил, однако, как отмечает Тих, к конфликту между двумя функциями руки — действием с предметами и их обозначением, что влекло за собой передачу семан­тической функции голосовым органам. Тем самым было положено начало развитию самостоятельного звукового языка.

Однако врожденные звуки, жесты, мимика сохраняли свое значение начиная с первобытных людей до наших дней, правда, лишь в качестве дополнения к акустичес­ким средствам. Все же длительное время связь этих компо­нентов продолжала оставаться настолько тесной, что один и тот же звуковой комплекс («праслово») мог обозначать, например, и предмет, на который указывала рука, и саму руку, и действие, производимое с этим предметом. Толь­ко после того как звуки языка отделились от практических действий, возникли первые подлинные слова. Эти слова, очевидно, обозначали предметы, и лишь значительно позже появились слова, обозначающие действия и качества.

В ходе отделения языка от непосредственно практичес­кой деятельности словесные значения становятся все бо­лее абстрактными, язык все больше выступает и как средство человеческого мышления, а не только как сред­ство общения. Леонтьев пишет по этому поводу, что «непос­редственная связь языка и речи с трудовой деятельностью людей есть то главнейшее и основное условие, под влия­нием которого они развивались как носители "объекти­вированного" сознательного отражения действительности. Обозначая в трудовом процессе предмет, слово выделяет и обобщает его для индивидуального сознания именно в этом, объективно-общественном его отношении, т.е. как общественный предмет»⁷. То, что мышление, речь и обще­ственно-трудовая деятельность составляют в своем зарож­дении и развитии единый комплекс, что при этом мышление человека могло развиваться лишь в единстве с общественным сознанием, и составляет основное каче­ственное отличие человеческого мышления от мышления у животных. Деятельность животных и в высших ее формах всецело подчиняется естественным связям и отношениям между предметными компонентами окружающей среды. Деятельность же человека, выросшая из деятельности жи­вотных, претерпела коренные качественные изменения и подчиняется уже не столько природным, сколько об­щественным связям и отношениям. Это общественно-тру­довое содержание и отражают слова, понятия человеческой речи.

* * *

Психика даже высших животных способна отражать лишь пространственно-временные связи и отношения меж­ду предметными компонентами среды, но не глубокие причинно-следственные связи. Психика же человека пря­мо или косвенно отражает также и общественные связи и отношения, деятельность других людей, равно как ее ре­зультаты, и это позволило человеку постигнуть даже недо­ступные наблюдению причинно-следственные связи. На этой основе стало возможным отражение в мозгу человека предметной действительности вне непосредственного от­ношения к ней субъекта, т.е. в сознании человека образ действительности уже не сливается с переживанием субъек­та, а отражаются объективные, устойчивые свойства этой действительности.

Определяя человеческое мышление как общественно обусловленную познавательную деятельность, С.Л.Рубин­штейн подчеркивал, что «мышление, в собственном смысле слова, без языка невозможно. Абстрактное мыш­ление — это языковое, словесное мышление... Человеческое познание есть историческая катего­рия. Оно не сводимо к моментальному акту, в котором знание возникает, чтобы тут же угаснуть. Познание в соб­ственном смысле слова предполагает преемственность при­обретаемых познаний и, значит, возможность их фиксации, осуществляемой посредством слова»⁸. Животные лишены возможности словесного общения, а тем более словесной фиксации приобретаемых познаний и их передачи потомст­ву с помощью языка. Этим определяется предел мышления животных, равно как их коммуникативных возможностей, и одновременно характеризуется биологическая, чисто приспособительная роль их общения. Ведь для осуществле­ния этой роли не нужны слова, благодаря которым «впер­вые появляются абстрагируемые от вещей идеальные объекты мышления как "теоретической" деятельности и вместе с ними и эта последняя»⁹.

Итак, мы подошли к тому рубежу, когда на фоне филогенетической общности происхождения четко выри­совывается коренное различие между интеллектом живот­ных и сознанием человека, а тем самым и грань между животным и человеком вообще. Переход через эту грань стал возможен и необходим в результате активного, в корне иного воздействия на природу при осуществлении трудовой деятельности. Осуществляемая с помощью орудий труда, эта деятельность опосредовала отношения ее исполнителя к природе, а это послужило важнейшей предпосылкой для преобразования досознательной психики в сознание.

Элементы опосредованного отношения к природе, к ее предметным компонентам встречаются уже в манипу-ляционной активности обезьян, особенно при компенса­торном манипулировании и в орудийных действиях, а также при демонстрационном манипулировании. Однако, как уже отмечалось, при сложном манипулировании, когда обезь-

⁷ Леонтьев А.Н. Проблемы развития психики. 3-е изд. М., 1972. С. 219.

⁸ Рубинштейн С.Л. Бытие и сознание. М., 1957. С. 162.

⁹ Там же. С. 162—163.

яна воздействует одним объектом на другой, ее внимание направлено лишь на изменения, происходящие в аналоге орудия («первом объекте»), но не в объекте воздействия («втором объекте»). Подлинные же орудийные действия ситуационно обусловлены, и соответственно их познава­тельная ценность предельно ограничена конкретным, чи­сто приспособительным значением этих действий, как об этом свидетельствуют и приведенные раньше примеры. Свое всемерное развитие и полноценное познавательное значе­ние опосредованные действия получают только тогда, когда после слияния компенсаторного манипулирования с ору­дийными действиями внимание переключается на обраба­тываемый («второй») объект, что с необходимостью и происходит при трудовой деятельности. Именно такое и только такое опосредованное отношение к природе позво­лило человеку вскрыть недоступные непосредственному наблюдению существенные, внутренние взаимозависимо­сти и закономерности природы.

Не менее существенным для преобразования досозна-тельной психики в сознание являлось то, что опосредо­ванное отношение к природе формировалось в ходе установления трудовых связей между работающими, через их общение друг с другом при выполнении трудовых опе­раций. Именно таким образом возникала одновременно с сознанием в процессе трудовой деятельности членораздель­ная речь, послужившая средством обусловливания инди­видуального сознания общественным.

Как указывал К. Маркс, сознание людей было перво­начально непосредственно вплетено в их материальную деятельность и материальное общение.

О коренном отличии исторического развития че­ловечества от биологической эволюции животных, куль­турного типа развития поведения от биологического Л.С.Выготский писал, что «развитие высших психических функций происходит без изменения биологического типа человека, в то время как изменения биологического типа являются основой эволюционного типа развития. Как из­вестно и как неоднократно указывалось, эта черта составляет и общее отличие исторического развития человека». У человека, продолжает Выготский, «на первый план выс­тупает развитие его искусственных органов -- орудий, а не изменение органов и строения тела»¹⁰.

Но именно биологическая эволюция животных, весь ход филогенеза позвоночных, а еще ниже — беспозвоноч­ных создали биологическую основу и предпосылки для этого небывалого в истории органического мира перехода на совершенно новый уровень развития.

¹⁰ Выготский Л. С. Развитие высших психических функций. М., 1960. С. 40—41.

243-399

Приложение.

Игры животных и игры детей (сравнительно-психологические аспекты)'.

Игры животных уже давно служат объектами интен­сивных зоопсихологических и этологических исследований, однако в изучении сравнительно-психологических аспек­тов игры на сегодняшний день в сущности мало что изме­нилось со времен известных работ Н.Н.Ладыгиной-Котс. Вместе с тем вопрос о возможностях (и необходимости) сопоставления игр детенышей животных и игр детей пред­ставляет, конечно, большой теоретический и практический интерес, в частности, для детской психологии и дошколь­ной педагогики.

В этом плане здесь приводятся некоторые выводы, вы­текающие из разработанной нами концепции игры живот­ных как развивающейся психической деятельности и предложенной нами классификации игр животных. Соглас­но этой концепции, игры животных представляют собой не особую категорию поведения, как принято считать, а ос­новное содержание определенного периода онтогенеза -ювенильного (преадультного, игрового), свойственного только высшим позвоночным (птицам и млекопитающим). Иными словами, игра — это совокупность специфически преадуальных проявлений общего процесса развития по­ведения в онтогенезе животных, это — адуальное поведе­ние в процессе его становления. По сравнению же с предшествующим, ранним постнатальным периодом игра составляет новое содержание поведения, определяющее дозревание первичных элементов поведения и их преобра­зование в поведение взрослых (половозрелых) животных.

При этом, как показали результаты приведенного нами 35-летнего исследования манипуляционного поведения

¹ Вопр. психологии. 1982. № 3. С. 26—34.

разных видов млекопитающих, в ходе игры развиваются не целиком поведенческие акты взрослых животных, а составляющие их сенсомоторные компоненты. Эти компо­ненты, развитие которых началось еще в эмбриональном (пренатальном) периоде онтогенеза, подвергаются в иг­ровом периоде глубоким функциональным изменениям, и лишь в качественно преобразованном виде они стано­вятся основными частями «окончательного» (взрослого) поведения. Следовательно, имеет место не «просто» перерастание игровых действий во взрослые, а формиро­вание из элементов этих действий качественно нового по­ведения взрослых животных. Этот процесс преобразования сенсомоторных компонентов поведения совершается на ос­нове накопления фундаментального индивидуального опы­та, чем определяется познавательная функция игры у животных и вообще значение игры в онтогенезе психики животных.

Упомянутые функциональные преобразования компо­нентов поведения соответствуют общим морфофункцио-нальным преобразованиям и, так же как и те, носят характер расширения, усиления или смены функции. С точки зрения психологического анализа наибольший ин­терес представляют ниже рассматриваемые явления суб­ституции (замещения объектов воздействия), поскольку этими преобразованиями устанавливаются наиболее суще­ственные новые связи с компонентами окружающей сре­ды, чем обусловливается качественное обогащение содержания психического отражения. Можно даже сказать, что в целом психическое содержание игровой активности, а тем самым развитие всей психической деятельности в ювенильном периоде онтогенеза определяются установле­нием молодым животным различных субституционных от­ношений и связей с компонентами среды. Их можно определить как«преадаптивно-компенсаторные» связи, за­мещающие, предваряющие и имитирующие жизненные ситуации и взаимоотношения взрослых животных. В этом смысле вся игровая активность представляет собой пре-адаптивную субституцию взрослого поведения.

Исходя из понимания игры как развивающейся пси­хической деятельности, мы классифицировали формы игры у животных именно на основе характера устанавливаемых ими связей с компонентами среды, выделив ряд катего­рий игр. При их описании мы пользуемся следующими условными обозначениями: И — индивид; И(И) — инди­вид, замещающий естественного игрового партнера; О -биологически значимый объект; О(О) — объект, замеща­ющий биологически значимый объект; О(И) - - объект, замещающий игрового партнера; С — субстрат игровой ак­тивности. Стрелками обозначаются активно устанавливае­мые играющими животными связи.

ОДИНОЧНЫЕ (ИНДИВИДУАЛЬНЫЕ) ИГРЫ.

Неманипуляционные игры.

КАТЕГОРИЯ 1. Игры типа И→С. (Локомоционные иг­ры; устанавливаются только непосредственные связи ин­дивида с субстратом игровой активности.)

Манипуляционные игры.

КАТЕГОРИЯ 2. Игры типа И→Ю. (Манипуляционные игры с пищей, гнездостроительным материалом и тому подобными биологически значимыми объектами; устанав­ливаются непосредственные связи индивида с объектом игры.)

КАТЕГОРИЯ 3. Игры типа И→О(О). (Устанавливаются связи, аналогичные связям в категории 2.)

КАТЕГОРИЯ 4. Игры типа И ОЮ). (Устанавливаются связи, аналогичные связям в категориях 2 и 3, но иногда встречаются также элементы имитации обратной связи.