Нравственность перед искушением иномирностью. преодолимым условием и самого выживания человека как телесного существа, и проживания им его посюсторон­ней судьбы.

преодолимым условием и самого выживания человека как телесного существа, и проживания им его посюсторон­ней судьбы.

Долгие столетия постулат наивно-материалистическо­го сознания был совершенно не очевиден для большин­ства людей, поступающих в соответствии с ним, хотя фи­лософы осознали его уже в древности. Однако с середи­ны XIX в. на фоне широкого подъема образованности и развития естественных наук, заявляющих о материально­сти мира, он все более выносится из сферы массовой ин­туиции на рефлексивный уровень, обсуждается не толь­ко в философской, но и в литературной среде, гласно сравнивается с религиозными представлениями.

Установка на жизнь для многих людей становится со­знательной, продуманной, к тому же она активно под­крепляется авторитетом естествознания. Стихийно-ма­териалистическое сознание смыкается с атеистическим теоретизированием, порождая две во многом противопо­ложные морально-психологические ориентации (хотя обе они враждебны религиозной обращенности к потусторон­нему). Это разные трактовки положений «жизнь само­ценна» и «смерть абсолютна».

Тезис «жизнь самоценна» (естественное развертыва­ние мысли «этот мир — единственный») имеет, если мож­но так выразиться, жесткое и мягкое прочтение. Жест­кое прочтение дает нам «воля к власти» Ф. Ницше — настоящая хвалебная песнь всему сильному, агрессивно­му, живучему, как здоровый колючий сорняк. Так ска­зать, гимн чертополоху, где все культурные ростки, при­частные к нравственности, однозначно записываются в заморыши. Восславление бездуховного, лишенного мо­рали, чисто биологического, природного бытия.

Но объявляя именно такое живоглотское бытие един­ственным и реальным, Ницше производит над челове­ческой действительностью весьма своеобразную опера­цию. То, что не нравится ему самому (идеалы, нравствен-

Лекция 8

ные нормы, религиозные образы), он попросту выбра­сывает, отсеивает факты, не согласующиеся с его кон­цепцией, а потом торжественно указывает на энергети­чески волевой остаток, восклицая: «Вот это и есть жизнь!» Может, конечно, и жизнь, только чья? Уж наверное, не человеческая, ибо подобное обезмораленное состояние в чистом виде нигде и никогда не встречается. Жалость, терпимость, доброта, помощь слабому существовали и существуют всегда у разных народов и культур, только принимают разные формы. Они то выходят на первый план, то чуть отступают назад. Поэтому нельзя сводить действительную человеческую жизнь только к ее крими-нально-распадным проявлениям, к торжеству паханско-го кулака и террористической винтовки. Самоценна все-таки жизнь, а не мощь, между ними нет и не может быть знака равенства.

Мягкое прочтение положения «жизнь самоценна» не стремится ничего вымарать из нее. Напротив, это при­нятие эмпирического человеческого существования в его полноте: с земными страстями и духовными взлетами, добром и злом, рутиной и праздниками, удачами и не­удачами. Это принятие жизни как неизбежного проти­воречия, где сама противоречивость не оценивается не­гативно. Она просто есть, и именно она порождает весь цветовой спектр нашего бытия, все его разнообразие, не­исчерпаемость, таинственность.

Великодушие и благородство, нежность и верность, самопожертвование и терпимость занимают в реальной жизни отнюдь не последнее место, хотя и не составляют абсолюта, вписываясь в бытие. В религии добро и зло — абсолютны, разорваны, словно полюса, где на одном сосредоточено все мыслимое и немыслимое совершен­ство, вся полнота бытийствования, вся благость и свет, на другом же — тьма и порок, порча и смерть. В проти­воположность этому обыденная человеческая жизнь — подвижное, пульсирующее, переливчатое начало. Здесь

Зак. 49 257