Нравственность перед искушением иномирностью. малейшее нарушение меры влечет за собой полную транс­формацию качества намерения или поступка, хорошее и плохое сплетаются в тесном объятии и перетекают друг

малейшее нарушение меры влечет за собой полную транс­формацию качества намерения или поступка, хорошее и плохое сплетаются в тесном объятии и перетекают друг в друга. Любить жизнь — значит любить ее вместе с ее не­избежным злом (или, вернее, несмотря на него), жалеть, прощать и стремиться увеличить долю добра.

Мягкое прочтение самоценности жизни, данной нам в нашем единственном мире, не приглашает сожрать ближнего своего ради повышения своей собственной мощи. Это хорошо показал А. Швейцер, проповедуя благоговение перед жизнью, которое выражается в глу­боком уважении к существованию любого одушевленно­го создания, будь то человек, жук или даже ромашка. «Жизнь — это космический альтруизм, — вторит ему Х.Ор-тега-и-Гассет, — она существует лишь как постоянное пе­ремещение от жизненного Я к Другому».

Тезис «жизнь самоценна» ориентирует человека на последовательное, порой терпеливое переживание (про­живание) разных этапов жизни и разных ее проявлений. Он исключает самоубийство как способ разрешения жиз­ненных проблем. Утеряв одни жизненные смыслы, ис­пытав некий ценностный крах, человек ищет другие и находит их, ибо последним и главным смыслом является сама жизнь: возможность видеть небо и землю, слушать щебет птиц и журчание воды, радоваться другому чело­веку и радовать его собой. Тогда каждый прожитый день воспринимается как подарок. Острое переживание са­моценности жизни очень точно выразил А. Вознесенс­кий: «Вечером, ночью, днем и с утра благодарю, что не умер вчера!» И эта благодарность не только за наличные и грядущие плотские радости, но и за духовные откры­тия, творческие озарения, душевную гармонию, нераз­дельно связанные в обыденной жизни с материальным бытием.

Положение «смерть абсолютна» также имеет две трактов­ки. В XX в. развернутое выражение первой, пессимисти-

Лекция 8

ческой и даже ипохондрической, принадлежит А. Камю. Это утверждение абсурдности и бессмысленности жиз­ни, лишенной Бога, запредельности, иномирности, ин­дивидуального бессмертия. Литературно-философский герой А. Камю в сущности страстно желает и высших сил, и загробного бытия, но его сциентистское «рацио» обливает эту страстность холодной водой нигилизма. «Хотел бы поверить, но не могу себе позволить». А зна­чит, ничто не свято. Пусть зыбится и течет морок лету­чих ощущений, пусть подвиги сменяются преступления­ми, а благородство братается с подлостью, ибо все еди­но. Как насмешливо заметил А. Вознесенский: ««В ящик рано или поздно, жизнь была, а на фига?»

Именно эта идея единства и тесной взаимосвязи меж­ду смертностью и аморальностью, прозвучавшая впервые задолго до А. Камю, еще в древности, стала основанием для обвинения в безнравственности абсолютно всех, кто признает земную жизнь единственной и конечной. Отож­дествлять безрелигиозность (а тем более атеизм) с под­лостью, бессердечием и порочностью стало общим мес­том и хорошим тоном. Даже интеллигентные, высоко куль­турные христианские авторы XX в. (например, Б. Выше­славцев) не могут удержаться от того, чтобы не пнуть побольнее стихийных и нестихийных атеистов за их ори­ентацию лишь на прижизненные ценности. И любить-то они, бедные безбожники, не умеют, и сердца у них нет, и ничто святое им неведомо. Обличения весьма далекие и от христианского великодушия к грешникам, и от ли­беральной терпимости.

Между тем, я бы сказала, что людям, не верящим в бессмертие, святое ведомо. Хотя, возможно, им ведомо не все святое, а лишь земные, чисто человеческие его выражения. Мы просто по опыту, из обычной жизни зна­ем, что далеко не все неверующие — циники, а многих из них нигилистические и тоскливые пассажи А. Камю просто бросают в дрожь, ибо они вполне искренне стре-

9* 259