ЗАРУБЕЖНАЯ КЛАССИКА 6 страница

Многие из друзей предлагали Копернику напечатать его сочинение. Но наибольшее влияние на него оказал восторженный его поклонник Ретик, прибывший к Копернику во Фромборке, чтобы подробно ознакомиться с сочинением Коперника. Было решено, что Ретик будет руководить процессом печатанья великого астрономического труда. К несчастью, Ретик вручил рукопись для печатанья К. Осиландеру, лютеранскому проповеднику, который добавил свое не совсем удачное предисловие. В нем говорилось, что все основные идеи коперниканского сочинения «О вращениях небесных сфер» суть только гипотезы и способы, удобные для производства вычислений. Ученый же нашел иной выход — послал в Нюрнберг посвящение книги — главе Католической Церкви папе Павлу III.

Святейшему повелителю Великому Понтифику Павлу III. Предисловие Николая Коперника к книгам «О вращениях».

Я достаточно хорошо понимаю, Святейший Отец, что, как только некоторые узнают, что в этих книгах, написанных о вращении мировых сфер, я придал земному шару некоторые движения, они тотчас же с криком будут поносить меня и также мнения. Не до такой уж степени мне нравятся мои произведения, чтобы не обращать внимания на суждения о них других людей. Но я знаю, что размышления человека-философа далеки от рассуждений толпы, так как он занимается изысканием истины во всех делах в той мере, как это позволено Богом человеческому разуму.

Я полагаю также, что надо избегать мнений, чуждых правде. Наедине сам с собой я долго размышлял, до какой степени нелепой моя гипотеза покажется тем, которые на основании суждения многих веков считают твердо установленным, что Земля неподвижно расположена в середине неба, являясь как бы его центром. Поэтому я долго в душе колебался, следует ли выпускать в свет мои сочинения, написанные для доказательства движения Земли, и не будет ли лучше последовать примеру пифагорейцев и некоторых других, передававших тайны философии не письменно, а из рук в руки, и только родным и друзьям.

Мне кажется, что они, конечно, делали это не из какой-то ревности к сообщаемым учениям, как полагают некоторые, а для того, чтобы прекраснейшие исследования, полученные большим трудом великих людей, не подверглись презрению тех, кому лень хорошо заняться какими-нибудь науками, если они не принесут им прибыли. Когда я все это взвешивал в своем уме, то боязнь презрения за новизну и бессмысленность моих мнений чуть было не побудила меня от продолжения задуманного произведения. Но меня, долго медлившего и даже проявлявшего нежелание, увлекли мои друзья. Они говорили, что чем бессмысленнее в настоящее время покажется многим мое учение о движении Земли, тем больше оно покажется удивительным и заслужит благодарности после издания моих сочинений, когда мрак будет рассеян яснейшими доказательствами. Побужденный этими советчиками и упомянутой надеждой, я позволил, наконец, моим друзьям издать труд, о котором они долго меня просили…

Труд был посвящен папе Павлу III и состоял из шести книг. Первая дает понятие о трех движениях Земли и новом порядке распределения планет в солнечной системе. Во второй книге изложена так называемая «сферическая астрономия» и помещен каталог неподвижных звезд, отличающийся от каталога Птолемея вековыми изменениями небесных долгот. В третьей книге объяснена прецессия и дана новая теория годичного движения. Четвертая книга излагает теорию движения Луны. В двух последних книгах помещена теория движения планет, основанная на центральности Солнца в солнечной системе, а также показано, как можно определить относительные расстояния планет от Земли и от Солнца.

Судьба отнеслась к Н. Копернику благосклонно: ему лично не пришлось страдать за высказанные им убеждения; при его жизни еще не проявилось то враждебное отношение церкви к гелиоцентрической системе мира, которое обнаружилось уже вскоре после 1543 года.

ГАЛИЛЕЙ

«ЗВЕЗДНЫЙ ВЕСТНИК»

По существу вся история мировой астрономии и космологии делится на две не равные по времени части — до и после изобретения телескопа. Революционному внедрению последнего в науку и практику мир обязан Галилео Галилею. Он не был изобретателем «небозрительной трубы». Подлинный ее создатель остался безвестным. Изготовленные разными шлифовальщиками линз и торговцами очков, первые телескопы демонстрировались то в одном, то в другом научном центре Европы, а то попросту на ярмарках. На основании устных сведений уже в 1607 году Галилей изготовил самостоятельно свой первый еще не вполне совершенный телескоп. Вот как он позднее описал этот «звездный час» своей жизни в знаменитом трактате «Звездный вестник», ставшем рубежным для опытного и теоретического естествознания Нового времени:

Сначала я сделал себе свинцовую трубу, по концам которой я приспособил два оптических стекла, оба с одной стороны плоские, а с другой первое было сферически выпуклым, а второе — вогнутым; приблизив затем глаз к вогнутому стеклу, я увидел предметы достаточно большими и близкими; они казались втрое ближе и в девять раз больше, чем при наблюдении их простым глазом. После этого я изготовил другой прибор, более совершенный, который представлял предметы более чем в шестьдесят раз большими. Наконец, не щадя ни труда, ни издержек, я дошел до того, что построил себе прибор до такой степени превосходный, что при его помощи предметы казались почти в тысячу раз больше и более чем в тридцать раз ближе, чем пользуясь только природными способностями. Сколько и какие удобства представляет этот инструмент как на земле, так и на море, перечислить было бы совершенно излишним. Но, оставив земное, я ограничился исследованием небесного…

Перед изумленным ученым воистину открылась «бездна, звезд полна»: Млечный Путь оказался состоящим из бесчисленного множества маленьких звездочек, а между знакомыми звездами виднелись десятки и сотни новых, доселе незаметные для невооруженного глаза. На Луне Галилей обнаружил горы и долины. Были открыты спутники Юпитера и фазы Венеры. «Звездный вестник» производит впечатление книги, написанной на одном дыхании, с ее страниц так и брызжет ликование первооткрывателя:

В этом небольшом сочинении я предлагаю очень многое для наблюдения и размышления отдельным лицам, рассуждающим о природе. Многое и великое, говорю я, как вследствие превосходства самого предмета, так и по причине неслыханной во все века новизны, а также и из-за Инструмента, благодаря которому все это сделалось доступным нашим чувствам.

Великим, конечно, является то, что сверх бесчисленного множества неподвижных звезд, которые природная способность позволяла нам видеть до сего дня, добавились и другие бесчисленные и открылись нашим глазам никогда еще до сих пор не виденные, которые числом более чем в десять раз превосходят старые и известные.

В высшей степени прекрасно и приятно для зрения тело Луны, удаленное от нас почти на шестьдесят земных полудиаметров, созерцать в такой близости, как будто оно было удалено всего лишь на две такие единицы измерения, так что диаметр этой Луны как бы увеличился в тридцать раз, поверхность в девятьсот, а объем приблизительно в двадцать семь тысяч раз в сравнении с тем, что можно видеть простым глазом; кроме того, вследствие этого каждый на основании достоверного свидетельства чувств узнает, что поверхность Луны никак не является гладкой и отполированной, но неровной и шершавой, а также что на ней, как и на земной поверхности, существуют громадные возвышения, глубокие впадины и пропасти.

Кроме того, уничтожился предмет спора о Галаксии или Млечном Пути и существо его раскрылось не только для разума, но и для чувств, что никак нельзя считать не имеющим большого значения; далее очень приятно и прекрасно как бы пальцем указать на то, что природа звезд, которые астрономы называли до сих пор туманными, будет совсем иной, чем думали до сих пор.

Но что значительно превосходит всякое изумление и что прежде всего побудило нас поставить об этом в известность всех астрономов и философов, заключается в том, что мы как бы нашли четыре блуждающие звезды, никому из бывших до нас неизвестные и ненаблюдавшиеся, которые производят периодические движения вокруг некоторого замечательного светила из числа известных, как Меркурий и Венера вокруг Солнца, и то предшествуют ему, то за ним следуют, никогда не уходя от него далее определенных расстояний. Все это было открыто и наблюдено мной за несколько дней до настоящего при помощи изобретенной мной зрительной трубы по просвещающей милости божией.

Казалось, мир должен был немедленно обомлеть от восторга. Но даже бесспорные опытные данные вызывали неприятие и обвинения в фальсификации. Очевидное — еще не значит общепризнанное. Хрестоматийным фактом до сих пор считается показательное демонстрирование Галилеем своего телескопа 24 ученым в Болонь. Ни один из них не увидел спутников Юпитера, хотя в расположении звезд и планет разбирались прекрасно.

Даже ассистент Кеплера, горячего сторонника гелиоцентрической системы, который был специально делегирован великим ученым на публичную демонстрацию, не смог толком ничего разглядеть. Вот что он сообщал в письме Кеплеру по горячим следам: «Я так и не заснул 24 и 25 апреля, но проверил инструмент Галилео тысячью разных способов и на земных предметах, и на небесных телах. При направлении на земные предметы он работает превосходно, при направлении на небесные тела обманывает: некоторые неподвижные звезды [была упомянута, например, Спика Девы, а также земное пламя] кажутся двойными. Это могут засвидетельствовать самые выдающиеся люди и благородные ученые… все они подтвердили, что инструмент обманывает… Галилео больше нечего было сказать, и ранним утром 26-го он печальный уехал… даже не поблагодарив Маджини за его роскошное угощение…».

Маджини писал Кеплеру 26 мая: «Он ничего не достиг, так как никто из присутствовавших более двадцати ученых не видел отчетливо новых планет; едва ли он сможет сохранить эти планеты». Несколько месяцев спустя Маджини повторяет: «Лишь люди, обладающие острым зрением, проявили некоторую степень уверенности». После того как Кеплера буквально завалили отрицательными письменными отчетами о наблюдениях Галилея, он попросил у Галилея доказательств. «Я не хочу скрывать от Вас, что довольно много итальянцев в своих письмах в Прагу утверждают, что не могли увидеть этих звезд [лун Юпитера] через Ваш телескоп. Я спрашиваю себя, как могло случиться, что такое количество людей, включая тех, кто пользовался телескопом, отрицают этот феномен? Вспоминая о собственных трудностях, я вовсе не считаю невозможным, что один человек может видеть то, что не способны заметить тысячи… И все-таки я сожалею о том, что подтверждений со стороны других людей приходится ждать так долго… Поэтому, Галилео, я Вас умоляю как можно быстрее представить мне свидетельства очевидцев…».

Галилей как раз-таки и ссылался на таких очевидцев, подтверждавших открытие великого итальянца. Но смысл этой Удивительной переписки в другом: мало, оказывается, смотреть в телескоп — нужно обладать не столько хорошим зрением, сколько зоркостью ума.

Под прицельным огнем инквизиции, только что отправившей на костер Джордано Бруно, Галилей всеми доступными ему средствами продолжал отстаивать гелиоцентрическую концепцию Вселенной, подкрепляя ее все новыми и новыми астрономическими и физическими фактами. Затасканный по судам и тюрьмам, больной, полу ослепший, но не сломленный, — великий ученый явился открывателем новой эры в наблюдательной астрономии. С момента, когда Галилей направил сделанную собственноручно «трубу» в небо, начался отсчет практической революции — переворот в экспериментальном естествознании. Отныне телескоп сделался неотъемлемым и мощнейшим средством научного познания и в какой-то мере олицетворением прогресса самой науки. И именно с Галилея и его небольшой книжицы под названием «Звездный вестник» данный процесс сделался необратимым.

Чем дальше проникали ученые в глубь Вселенной, тем более интригующими становились тайны Мироздания. Конечно, Тайна была всегда, и она, как спасительный огонек надежды, манила подвижников науки, больных и одержимых этой Тайной. Каждому чудилось: вот сейчас он распахнет дверь и человечество шагнет из темноты незнания и заблуждения на широкий и светлый простор. Но действительность оказывалась совсем иной. За первой дверью обнаруживалась другая, столь же наглухо захлопнутая, за ней — третья, четвертая, десятая, сотая. И так — без конца. Познание поневоле и необходимости превращается в непрерывное преодоление тайн. Каждый настоящий исследователь — царь Эдип, который ищет ответы на все новые и новые загадки Сфинкса-Природы.

ТОМАС МОР

«Утопия»

Сколько же людей мечтало во все времена о том, чтобы сделать мир лучше, а человека превратить в гармонически целое и совершенное существо. Эти мечты, облаченные в философскую беллетристику, составили имя многим чудакам-гениям и даже — безумцам, как окрестил их Беранже в известном стихотворении именно с таким названием.

Господа! Если к правде святой

Мир дороги найти не умеет —

Честь безумцу, который навеет

Человечеству сон золотой

По безумным блуждая дорогам,

Нам безумец открыл Новый Свет,

Нам безумец дал Новый Завет —

Ибо этот безумец был Богом

Если б завтра земли нашей путь

Осветить наше солнце забыло —

Завтра ж целый бы мир осветила

Мысль безумца какого-нибудь

Автор фантастического (иначе не назовешь) трактата, давшего название целому направлению социально-политической мысли, был не только выдающимся писателем-гуманистом и «безумцем-мечтателем», но, кроме того, еще и известным общественным деятелем своего времени. Лорд-канцлер при дворе Генриха VIII, он кончил жизнь на плахе за отказ признать короля главой англиканской церкви и несогласие с очередным браком монарха. Знаменитый роман писался, как принято выражаться, в свободное от основной работы время и сразу же принес ее автору всеевропейскую славу.

Утопия означает «место, которого нет», «несуществующее место» Вообще-то оно существует, но только в воображении автора и читателя. Задача Мора — обрисовать модель идеального государства, свободного от пороков и недостатков ранее известных социальных структур. Мысль не нова Мор отнюдь не пионер утопической мысли. До него и после него таких проектов было сколько угодно — и на Западе, и на Востоке. Но всем им присвоили искусственное название, изобретенное английским мыслителем-гуманистом. Уже одно это делает его имя бессмертным.

Рассказ путешественника, посетившего загадочный остров Утопия, начинается буднично, бесстрастно и с мельчайшими подробностями — как будто речь идет о доброй старой Англии. Многие комментаторы, которых особенно волновал вопрос о прототипе утопического государства, как раз и склонялись к такому решению. Впрочем, другие размещали его где угодно, в самых различных уголках земли.

Остров утопийцев в средней своей части, где он всего шире, простирается на двести миль, затем на значительном протяжении эта ширина немного уменьшается, а в направлении к концам остров с обеих сторон мало-помалу суживается.

Если бы эти концы можно было обвести циркулем, то получилась бы окружность в пятьсот миль. Они придают острову вид нарождающегося месяца. Рога его разделены заливом, имеющим протяжение приблизительно в одиннадцать миль. На всем этом огромном расстоянии вода, окруженная со всех сторон землей, защищена от ветров наподобие большого озера, скорее стоячего, чем бурного, а почти вся внутренняя часть этой страны служит гаванью, рассылающей, к большой выгоде людей, по всем направлениям корабли.

Но главное, конечно, в другом. Главное — это детализированное описание устройства государства утопийцев, основанного на принципах справедливости и равенства. Здесь нет бесчеловечного угнетения и потогонной системы труда, резкого разделения на богатых и бедных, а золото вообще употребляется для наказания за определенные проступки провинившиеся должны носить тяжелые золотые цепи. Культ утопийцев — гармонически развитая личность.

«…» Так как все они заняты полезным делом и для выполнения его им достаточно лишь небольшого количества труда, то в итоге у них получается изобилие во всем.

Между собою они живут дружно, так как ни один чиновник не проявляет надменности и не питает страха. Их называют отцами, и они ведут себя достойно. Должный почет им утопийцы оказывают добровольно, и его не приходится требовать насильно. «…»

Законов у них очень мало, да для народа с подобными учреждениями и достаточно весьма немногих. Они даже особенно не одобряют другие народы за то, что им представляются недостаточными бесчисленные томы законов и толкователей на них.

«…» По мнению утопийцев, нельзя никого считать врагом, если он не сделал нам никакой обиды; узы природы заменяют договор, и лучше и сильнее взаимно объединять людей расположением, а не договорными соглашениями, сердцем, а не словами. «…»

Утопийцы сильно гнушаются войною как деянием поистине зверским, хотя ни у одной породы зверей она не употребительна столь часто, как у человека, вопреки обычаю почти у всех народов, они ничего не считают в такой степени бесславным, как славу, добытую войной. «…»

Томас Мор воссоздал столь привлекательную модель общественного устройства, что, казалось, каждый, кто прочитает его книжку, должен незамедлительно взять на вооружение прогрессивные идеи и попытаться реализовать их на практике. Но этого не произошло ни в XVI веке, ни в любом последующем. Сказанное в равной степени относится и к бессчетной веренице социалистов-утопистов, которые жили и творили после автора самой «Утопии» Придуманный им несбыточный образ, однако, оказался столь притягательным, что порой стало казаться — любые надежды на радужные перспективы общественного развития и улучшение общественных отношений — сплошная утопия.

БЭКОН

«НОВЫЙ ОРГАНОН»

С Фрэнсиса Бэкона начинает отсчет европейская философия Нового времени. В определенной и вполне закономерной мере он даже стал ее символом. Родоначальником — точно. Для философии Бэкон — примерно то же, что Коперник и Галилей для астрономии и естествознания. Любопытное совпадение: как и Томас Мор — его великий соотечественник — Бэкон тоже был лордом-канцлером, но при другом короле — Якове I, также попал в жесточайшую опалу (правда, со стороны парламента). Обвиненный во взяточничестве, он недолго пробыл в заключении и умер своей смертью, не пережив унижения.

Чем же обязана мировая культура Бэкону? Он первым с протестантской решительностью и безоглядностью на церковные авторитеты порвал со схоластическим прошлым и аристотелизмом как главным тормозом дальнейшего развития теории и практики. «Истина — дочь Времени, а не Авторитета», — провозгласил барон Веруламский (таков был дворянский титул философа). Он был первым, кто четко обозначил магистральный путь науки, по которому она движется по сей день: опора на достоверные факты, на опыт и эксперимент. Главный труд Бэкона, обессмертивший его имя, называется «Новый Органон» (хотя и является составной частью более обширного, грандиозного и незавершенного сочинения с более чем характерным названием — «Великое Восстановление Наук»). Даже название демонстративно и вызывающе пикируется с корпусом методологических и логических работ Аристотеля, вошедших в историю под названием «Органон». Бэконовское название — воистину революционный лозунг на знамени тех, кто, не боясь ничего, отважился решительно порвать с мертвым наследием прошлого и вывести науку на новые рубежи. И повел вперед на штурм обветшавших твердынь — поначалу лишь горстку отважных смельчаков — сам Фрэнсис Бэкон.

Какова же логика его рассуждений. Наука, какой она была на пороге начавшейся революции в естествознании, представляла собой не столько систему достаточно скромных опытных и экспериментальных результатов, сколько нагромождение всевозможных ошибок и несуразиц, подкрепленных ссылкой на авторитеты. Имени Аристотеля было достаточно, чтобы подписать смертный приговор любому вопросу да заодно и тому, кто решился его задать. В мире науки царит не истина, а заблуждение. Поэтому, считает Бэкон, необходимо прежде всего указать на источники человеческих заблуждений.

Таковых четыре. Философ называет кратко и емко — идолы (в распространенных переводах — призраки, хотя в оригинале текста стоит idold). Они, как жаждущие крови языческие идолы, встают на пути каждого, кто пытается творчески и непредвзято осмыслить действительность. Первыми идут призраки рода: они обусловлены самой природой человека, ограниченностью чувственных каналов, связывающих его с объективным миром, да и несовершенством самого ума. В результате «ум человека уподобляется неровному зеркалу, которое, примешивая к природе вещей свою природу, отражает вещи в искривленном и обезображенном виде».

Далее следуют призраки пещеры — заблуждения отдельного человека. Ведь у каждого, утверждает Бэкон, помимо ошибок, свойственных роду человеческому, «есть своя особая пещера, вторая разбивает и искажает свет природы» (образ явно навеян пассажем из «Государства» Платона). Причина данного рода заблуждений, как правило, коренится в неправильном воспитании, излишнем доверии прочитанным книгам и разного рода авторитетам, навязывающим свою волю и ошибочное мнение.

Призраки рынка обусловлены некритическим восприятием мнения толпы, неправильным словоупотреблением, непониманием истинного смысла научных терминов и т. п. Наконец, призраки театра — универсальный балаган, царящий повсюду — в политике, науке, философии: это — те бесконечные спектакли, которые разыгрывают на сцене житейской суеты политические паяцы, жрецы от науки и заклинатели от философии, отвлекая тем самым обалдевших от их галиматьи людей от истинных ценностей и их правильного понимания. В результате подобных «призрачных комедий» создаются целые вымышленные и искусственные (сейчас бы еще добавили — виртуальные) миры, в которых по существу и приходится жить одураченному человечеству.

Итак, кошмарные прзраки-идолы повсюду преследуют искателя истины. Но ему можно не опасаться этой нави, если только он вооружен научно отточенным методом познания. И тут Бэкон переходит к главной части своего трактата. Дословно по-гречески «метод» означает «путь» (в точности, как и китайское дао). Но ведь возможны различные пути. Какой из них выбрать? Какой окажется правильным? Каждый вправе выбрать из трех основных путей познания — паука, муравья и пчелы.

«Путь паука» — это попытка выведения истин из чистого разума, наподобие того, как паук выделяет из себя паутину. Такой путь Бэкон считает поспешным, оторванным от реальности. Он заманчив, ему следуют многие ученые, но в результате приходят к очень шатким и ненадежным гипотезам. Главная причина ошибок приверженцев «пути паука» — полное игнорирование фактов, что неизбежно ведет к построению спекулятивных конструкций логического порядка, и свободное жонглирование ими.

«Путь муравья» — прямая противоположность первому: ему следуют те, кто рабски привязан к фактам, но не умеет их правильно обобщать. Такие ползучие эмпирики, как труженики-муравьи, собирая разрозненные факты, оказываются неспособными сделать из них правильные теоретические выводы.

«Путь пчелы», по Бэкону, — единственно правильный путь, способный привести к достижению истины: ему присущи достоинства первых двух путей, и вместе с тем он позволяет преодолеть все очерченные выше недостатки и добиться гармонического единения эмпирического и теоретического в познании.

«Новый Органон» написан сочным, образным языком, каким писали во времена Шекспира. Бэкон, кстати, был почитателем и покровителем великого драматурга; некоторые литературоведы, свихнувшиеся на так называемом «шекспировском вопросе», даже утверждали, что «Шекспир» — это псевдоним самого Бэкона. По существу книга — собрание афоризмов. У нее даже имеется подзаголовок — «Афоризмы об истолковании природы и царства человека». Всего таких афоризмов в книге, которая при жизни философа увидела свет так и незаконченной, — 182 (правда, иные занимают по несколько страниц). Любой фрагмент дает прекрасное представление о стиле философской прозы лорда-канцлера барона Веруламского.

Жаден разум человеческий. Он не может ни остановиться, ни пребывать в покое, а порывается все дальше. Но тщетно! Поэтому мысль не в состоянии охватить предел и конец мира, но всегда как бы по необходимости представляет что-либо существующим еще далее. Невозможно также мыслить, как вечность дошла до сегодняшнего дня. Ибо обычное мнение, различающее бесконечность в прошлом и бесконечность в будущем, никоим образом несостоятельно, так как отсюда следовало бы, что одна бесконечность больше другой и что бесконечность сокращается и склоняется к конечному. «…» Но легковесно и невежественно философствует тот, кто ищет причины для всеобщего, равно как и тот, кто не ищет причин низших и подчиненных. «…»

Человеческий разум не сухой свет, его окропляют воля и страсти, а это порождает в науке желательное каждому. Человек скорее верит в истинность того, что предпочитает. Он отвергает трудное — потому что нет терпения продолжать исследование; трезвое — ибо оно неволит надежду; высшее в природе — из-за суеверия; свет опыта — из-за надменности и презрения к нему, чтобы не оказалось, что ум погружается в низменное и непрочное; парадоксы — из-за общепринятого мнения. Бесконечным числом способов, иногда незаметных, страсти пятнают и портят разум.

Оптимальной методологией научного познания Бэкон считал индукцию, постепенное накопление и скрупулезный анализ собранных фактов, постепенные, чуть ли не пошаговые, выводы из обобщенного материала. Основу такого подхода составляют так называемые «таблицы открытия». Как они работают? Собирается достаточное количество разнообразных случаев, относящихся к конкретному явлению, и ищется их причина (таблица присутствия). Затем анализируется достаточное множество случаев, где изучаемое явление не наблюдается (таблица отсутствия). Наконец, исследуются происходящие изменения (таблица степеней). В итоге устанавливается причина изучаемого явления или выявляются присущие ему закономерности.

Оговоримся сразу: по разработанным Бэконом таблицам, которыми он так гордился, никто, никогда и ничего не открыл. Но и не в них вовсе заслуга великого английского мыслителя. Он положил начало тому бурному половодью философской и научной мысли, которое освежающим весенним потоком обрушилось на одряхлевшее европейское мировоззрение, смывая замшелое наследие схоластики и умозрительной физики.

Бэкон всюду стремился быть первым — и в жизни, и в политике, и в науке. Неслучайно он и умер из-за им самим проведенного опыта-экспромта. Во время остановки на постоялом дворе зимой ему вдруг пришла в голову мысль: попробовать сохранить мясо курицы, набив тушку снегом. Азарт привел к серьезной простуде. Вскоре последовала смерть. Знаменательна реакция умирающего экспериментатора. «И все же опыт превосходно удался!» На надгробном памятнике философу высечено: «Разрешив все задачи тайн природы и гражданской мудрости, он умер, повинуясь естественному закону, все сложное подлежит разложению». Всех тайн бытия, безусловно, не разрешит никогда не только отдельно взятый мыслитель, но и вся наука в целом. Но пока существует философия, она никогда не перестанет гордиться, что среди ее сынов был блистательный служитель истины и отважный первопроходец Фрэнсис Бэкон, вдохновивший не одно поколение ученых, пришедших вослед.

ГОББС

«ЛЕВИАФАН»

Жизнь и деятельность Гоббса совпали с одной из первых европейских смут — Английской революцией XVII века, когда человеческие головы ценили не более капустного кочана и секли, как кочерыжки, бесстрастно и нещадно. Автор «Левиафана» был чрезвычайно знаменит на европейском континенте, а в его родной Англии кличка «гоббист» сделалась синонимом «атеиста». Это ему принадлежит и до сих пор бросающая в дрожь безжалостная характеристика первичного и естественного состояния любой общественной формации — «война всех против всех».

Как и многих других великих мыслителей, Гоббса непрерывно травили при жизни и не оставили в покое после смерти. Дело всей его жизни трактат «Левиафан» был публично сожжен — и ни где-нибудь, а в центре всеевропейской науки и культуры — Оксфордском университете, который когда-то окончил и сам автор крамольной книги.

Левиафан — библейский персонаж. В Библии так именуется огромное и страшное морское чудовище невыясненного происхождения:

Кто может отворить двери лица его? Круг зубов его — ужас. «…» От его чихания показывается свет; глаза у него, как ресницы зари. Из пасти его выходят пламенники, выскакивают огненные искры. Из ноздрей его выходит дым, как из кипящего горшка или котла. Дыхание его раскаляет угли, и из пасти его выходит пламя. «…» Он кипятит пучину, как котел, и море претворяет в кипящую мазь; оставляет за собою светящуюся стезю; бездна кажется сединою. Нет на земле подобного ему; «…» он царь над всеми сынами гордости. (Иове1,6-26)

Страх и трепет, по замыслу Гоббса, должен непременно вызывать и другой Левиафан — Государство. Книга, в заголовок которой вынесено сие устрашающее название, имеет логически безупречную структуру. Исследователи не устают отмечать прямо-таки железную логику английского философа, для которого, как и для многих других его современников, образцом научной строгости и доказательности выступали «Начала» Евклида.