Демосфен, Полководец Афинский 2 страница

В 427 году Бразид был дан в помощь неспособному адмиралу Алкиду. Они должны были в то время, как западное море было почти совершенно очищено от неприятельских кораблей, плыть к Керкире и заставить остров перейти на сторону пелопоннесцев — предприятие, к которому спартанское правительство было побуждено, вероятно, Бразидом. В качестве примера страшного одичания греческих нравов в Пелопоннесскую войну мы расскажем несколько подробнее о тогдашних событиях на Керкире. Коринфяне со времени войны с Эпидамном держали у себя военнопленными 250 почетных керкирян и сумели склонить их на сторону пелопоннесцев. Не сомневаясь более в их верности, коринфяне отпустили их в отечество, чтобы они склонили и остров на ту же сторону. Возвратившись домой, керкиряне ходили между гражданами и пытались отвратить город от союза с афинянами. Народ порешил остаться верными афинянам, но вместе с тем жить дружно и с пелопоннесцами. Самым влиятельным человеком в Керкире был в то время Пифия, ревностный приверженец афинян и глава народной партии. Возвратившиеся из Коринфа привели его в суд и обвиняли в том, что он хочет подчинить Керкиру афинскому игу. Однако он выиграл дело и в свою очередь, чтобы отметить за себя, обвинил пять богатейших граждан в том, что они вырубили столбы из двора храма Зевса и Алкиноя. Их присудили к большой денежной пене, и они, будучи не в состоянии уплатить ее, должны были идти в ссылку. Они составили скопище, ворвались с кинжалами в здание совета, закололи Пифию со многими другими сенаторами и простыми гражданами, числом до 60. Только немногие из приверженцев Пифии спаслись на афинский корабль, стоявший тогда в гавани.

Совершив это гнусное дело, партия знатных созвала керкирян и вынудила у них решение, по которому они отказались от союза с афинянами и на будущее время обещали не впускать в свою гавань как пелопоннесцев, так и афинян, разве если они прибудут с одним кораблем. Затем посланы были выборные в Афины, чтобы сообщить там об этом решении. Выборных афиняне задержали. Так как в это время коринфский военный корабль явился близ Керкиры, то партия богатых одолела народ и захватила власть. При наступлении ночи народ бежал в замок и на самые высокие места в городе, овладел также Гиллейской гаванью, тогда как другая партия заняла площадь, где находились большей частью жилища знатных, и гавань, бывшую неподалеку оттуда. На следующий день в городе произошли небольшие стычки, а между тем обе партии послали на соседний материк за помощью. Рабы стали на сторону народа, а другая партия добыла на материке 800 наемников.

По прошествии одного дня на улицах снова возгорелась жаркая битва. Народ, вследствие своей многочисленности, владея притом самыми твердыми местами города, имел перевес; женщины геройски подкрепляли его, сбрасывая вниз с домов кирпичи. К вечеру противная партия была принуждена к полному отступлению, и опасаясь, что народ может овладеть площадью и гаванью и истребить ее, зажгла свои дома на площади, отчего погибло много домов и купеческого имущества. Ночь прошла спокойно. Коринфяне, видя с корабля победу народа, отплыли в тишине, и наемники также большей частью ушли неприметно на материк.

На следующий день прибыл афинский полководец Никострат из Навпакта с 12 кораблями и привез с собой 500 мессинцев, одетых в латы. Он склонил обе стороны к договору, по которому 10 главных виновников, уже бежавших, были осуждены, а другие заключили мир между собой и союз с афинянами. Когда Никострат после этого хотел удалиться, вожди народной партии просили его оставить им 5 кораблей, чтобы они состоянии были обуздывать знатных, изъявляя готовность вооружить и отдать афинянам такое же число своих кораблей. Когда они для экипажа этих кораблей стали выбирать людей из партии знатных, эти последние, думая, что их пошлют в Афины, прибегли под защиту храма Диоскуров. Никострат обещал им безопасность и убедил оставить храм; но когда они из недоверия все еще отказывались идти на корабли, последовал новый взрыв ярости народа против партии знатных, и 400 человек из нее убежали в храм Геры. Их успокоили и уговорили отправиться на остров, лежащий против храма, где их снабжали съестными припасами.

Они уже пробыли 4–5 дней на острове, когда явились Бразид и Алкид с 53 кораблями. Народ, увидев, что они с враждебными намерениями подъезжают к городу, пришел в сильное замешательство, опасаясь не только внешних, но и домашних врагов. С поспешностью керкиряне вооружили 60 кораблей и вопреки совету афинян, по мере того как корабли наполнялись войском, поодиночке пускали их против неприятеля. Когда корабли с разбросанным строем приближались к неприятелю, два из них тотчас перешли к нему, а на других экипаж вступил в борьбу между собой, так что произошло сильное смятение. Бразид выставил 20 кораблей против керкирян, а остальные 35 против 12 афинских трирем.

Керкиряне были разбиты, но афиняне оборонялись храбро, хотя на помощь против них пришли еще многие из кораблей, выставленных против керкирян. Бразид хотел тотчас после победы напасть на город, находившийся в смятении, но не мог уговорить к этому боязливого Алкида. Пелопоннесский флот, опустошив на следующий день самую южную часть города, отправился обратно и на пути домой счастливо, незамеченным, прошел мимо плывшего к острову афинского флота из 60 кораблей.

Лишь только керкиряне узнали об удалении неприятельского флота и прибытии афинских кораблей под предводительством Эвримедонта, как отправились к храму Геры, куда при появлении пелопоннесского флота были перевезены с небольшого острова вышеозначенные 400 человек, и уговорили 50 из них оставить храм и подвергнуться судебному следствию все они были приговорены к смерти. Прочие беглецы, остававшиеся в храме, увидев это, решились кончить жизнь самоубийством, умерщвляя один другого на дворе храма, некоторые повесились на деревьях, другие убивали себя, как могли. В продолжение семи дней, которые Эвримедонт провел в Керкире, народ без пощады и самым гнусным образом истреблял всех своих врагов, какие попадались ему в руки; кредиторов убивали их должники; детей умерщвляли их отцы; некоторые были заложены камнями в храме Вакха и должны были там погибнуть. До таких жестокостей довели политические раздоры, и они тем более бросались в глаза эллинам того времени, что это был первый пример подобного рода. В последующее же время войны, когда почти в каждом городе граждане разделились на партии, аристократическую и демократическую, — из которых одна действовала на стороне пелопоннесцев, другая была предана афинянам, — такая ожесточенная борьба и дикая злоба стали делом обыкновенным.

И в Керкире борьба еще не совсем утихла. Около 500 беглецов овладели одним укреплением на противолежащем материке и оттуда так опустошали остров, делая набеги, что в городе возник голод. Затем они с отрядом наемников, всего до 600 человек, переправились на остров и укрепились на горе Истона, предав пламени предварительно свои корабли, чтобы уничтожить надежду на отступление. Из своего укрепления беглецы причиняли городу большой вред и господствовали над долиной до лета 425 года. Но когда в это время флот Эвримедонта, привезший Демосфена в Пилос, на пути в Сицилию пристал к Керкире, афиняне вместе с керкирянами напали на окопы беглецов и овладели ими. Беглецы сдались афинянам, чтобы их судили в Афинах, и были теперь помещены на остров Птихии. Было постановлено условие, что если кто-нибудь из них сделает попытку бежать, то договор будет считаться уничтоженным и пленные будут выданы керкирянам. Тогда предводители народной партии в Керкире, чтобы захватить врагов в свои руки, придумали следующую хитрость. Тайно они послали к находившимся на острове Птихия некоторых из близких друзей их, чтобы они дружески советовали им бежать, так как афинский полководец хочет будто бы выдать их керкирскому народу. Они обещали держать в готовности судно для этой цели. Когда же пленные дозволили склонить себя к бегству и были пойманы, их всех выдали керкирянам. Они заперли их в большое здание, выводили оттуда по 20 человек и заставляли их, связанных друг с другом, проходить между двух рядов войска, одетого в панцири, которое кололо и секло их, пока они не падали мертвыми на землю; возле них шли люди с бичами, погоняя замедлявших. Таким образом, выведено было и убито около 60 человек, прежде чем остальные находившиеся в здании заметили что-нибудь. Но когда они узнали, что происходит, они не хотели более выходить из здания и объявили, что никого не впустят. Керкиряне считали неблагоразумным пробиваться через двери, но влезли на крышу, разобрали ее и бросали несчастным на голову кирпичи и осыпали их стрелами. Так погибли многие, другие умертвили сами себя, вонзая себе в сердце пущенные стрелы, или у кроватей, стоявших там, душили себя веревками и петлями, свитыми из собственного платья. Ночная тень мало-помалу распространилась над этой сценой мучений; на следующий день все лежали мертвыми на полу. Керкиряне свалили трупы на телеги и повезли к городу. Так кончилось междоусобие на Керкире.

Возвратимся к Бразиду. Оправившись от своих ран, полученных при Пилосе, он начертал для своего стесненного отечества совершенно новый военный план. Спарта в последнее время вела только оборонительную войну и со времени занятия афинянами Пилоса и Киферы находилась как бы в осадном положении. Было необходимо снова возбудить упавшее мужество, предпринять наступление, прорвать ограду, которой афиняне окружили Пелопоннес, и перенести войну в другое место. Бразид составил план напасть на афинян в их колониях и, овладев ими, отнять у неприятеля источник средств для войны. Он вызвался отправиться во Фракию и склонить к отпадению от афинян греческие города на фракийском берегу, с неохотой подчинявшиеся им. Так как города на Халкидике вызвались принять на свой счет содержание наемных войск, и Бразид требовал от Спарты только 700 вооруженных мотов, то спартанское правительство согласилось на его предложение. Наняв в северном Пелопоннесе на фракийские деньги войска и обезопасив Мегару от нападения Демосфена, он в 424 году поспешно двинулся чрез Виотию и Фессалию в Халкидику и еще в этом году разумными представлениями склонил города Аканф и Стагиру к отпадению от Афин, к союзу с лакедемонянами и халкидскими городами. Для спартанца, говорит Фукидид, Бразид был искусным оратором и умел с самой лучшей стороны представить городам их выгоды; но особенно он расположил их к этому уверением, что спартанское правительство обязалось клятвой оставить полную свободу союзникам, которых он привлечет на сторону Спарты.

Во время зимы, в суровую пору года, двинулся он против афинской колонии Амфиполь, в которой также часть населения была за него. Но афинская партия, Под предводительством афинского полководца Евкла, мужественно защищала город и надеялась, что он будет освобожден от осады Фукидидом — знаменитым историком, который с семью кораблями стоял у Фазоса и был уже приглашен осажденными прийти на помощь.

Фукидид тотчас же вышел в море, чтобы, если возможно, вовремя достигнуть Амфиполя. Бразид, услыхав о его приближении, предложил жителям города столь благоприятные условия, что они передали ему город. В тот же день к вечеру прибыл и Фукидид в Иион, главную гавань Амфиполя, но было уже поздно, и он мог только обезопасить Иион от нападения Бразида. В Афинах его подвергли ответственности за утрату важного Амфиполя и неистовый Клеон стал обвинять его в измене. Хотя Фукидид был совершенно невиновен, но, как человек богатый и знатный, он не был безопасен от осуждения перед капризным, враждебно настроенным против всех выдающихся личностей народом и поэтому уклонился от суда бегством, Двадцать лет прожил он в изгнании, доставившем ему досуг и самый удобный случай к составлению исторического сочинения о Пелопоннесской войне. Лишь в 403 году возвратился он в Афины и вскоре после того умер, как говорят, насильственной смертью.

Так как Бразид более молвой о своей умеренности и бескорыстии, чем силой, один за другим склонял на свою строну фракийские города, союзные афинянам, то афиняне опасались утратить всю свою силу на севере и потому начали мирные переговоры со Спартой, где правительственная партия, из зависти к блестящим успехам Бразида и ради своих знатных пленников в Афинах, точно так же была расположена к миру. В марте 423 года было заключено перемирие на год. Но через два дня после этого, прежде чем во Фракии что-нибудь узнали о перемирии, Скиона на полуострове Паллена отпала от Афин и с восторгом приняла Бразида в свои стены. Афиняне требовали город обратно, а Бразид отказывал в этом, и спартанцы хотели предоставить дело решению суда; тогда афиняне, по совету Клеона, решились употребить силу и отправили Никия и Никострата со значительным войском для продолжения войны во Фракию. Они долго осаждали без успеха Скиону; Клеону казалось это слишком медленным, и он устроил так, что его самого послали с другим войском во Фракию (весной 422). Со времени взятия спартанцев на Сфактерии он считал себя великим полководцем и надеялся во Фракии так же скоро покончить дело. Он взял приступом Торону и Галепс, но затем оставался спокойным в Иионе, ожидая подкрепления; между тем Бразид расположился лагерем против него на высотах при Амфиполе, откуда он мог наблюдать за движениями Клеона.

Афинские войска, жаждавшие боя, скоро утомились бездействием и роптали на слабость и трусость Клеона, за которым они неохотно следовали из Афин. Чтобы успокоить войско, Клеон оставил свою твердую позицию и повел его против Амфиполя, перед стенами которого и стал лагерем, тогда как Бразид вошел в город и готовился к вылазке против Клеона. Он выбрал 150 гоплитов, которыми намеревался предводительствовать сам, все другие войска предоставил Клеариду, чтобы они в одно время с ним ударили на неприятеля в другие ворота. Город был расположен таким образом, что извне можно было видеть часть его; афиняне заметили приготовления Бразида и рассказали Клеону, вышедшему вперед, чтобы осмотреть окрестность, что вся неприятельская армия в городе находится в движении и у ворот слышен шум от множества лошадей и людей. Клеон, возвратившись в лагерь, тотчас приказал дать сигнал к отступлению, не желая до прибытия подкреплений давать сражение, но распорядился отступлением так неискусно и беспорядочно, что Бразид с избранным отрядом тотчас вышел из ворот и беглым шагом устремился в середину отступающих. Его отважность привела в ужас нестройные толпы афинян, и они скоро побежали. В то же время Клеарид, по соглашению, сделал вылазку из других ворот и ударил на неприятеля. Левое крыло афинян, шедшее вперед, тотчас отделилось и убежало, после чего Бразид снова просился на правое крыло. Но здесь он получил рану и свалился на землю, однако так, что афиняне не заметили этого; ближайшие из окружавших подняли и отнесли его прочь. Между тем правое крыло афинян долго еще оказывало сопротивление; только Клеон при первом нападении ударился в бегство, но был застигнут и убит одним миркинцем. Афинские гоплиты отошли на возвышение и выдержали еще несколько нападений от Клеарида, пока неприятельская конница и легковооруженные, осыпавшие их стрелами, не принудили их бежать. Тогда все обратилось в беспорядочное бегство; кто не пал, спасался в Иион. Из афинян около 600 человек остались на месте; неприятель потерял только 7 человек, так как битву эту едва ли можно было назвать правильным сражением.

Бразид еще живым был принесен своими людьми в Амфиполь, где он прожил еще лишь столько, что мог узнать о победе своих. Все союзники в полном вооружении провожали его тело до могилы и похоронили его среди города на общественный счет. Амфиполиты окружили его могилу перилами, почитали его как героя и праздновали память о нем ежегодными жертвоприношениями и боевыми играми. Они перенесли на него почести основателя их города, разрушив памятники афинского основателя, Агнона, и таким образом признали Амфиполь колонией Спарты. Спартанцы в своем городе воздвигли своему великому полководцу близ рынка кенотафию, при которой до позднейшего времени ежегодно в память его читались похвальные речи и совершались состязания, в которых могли принимать участие одни спартанцы.

Преобладание афинян окончилось со времени битвы при Делионе и похода Бразида во Фракию — и с тех пор партия мира в Афинах стала все более и более усиливаться. В Спарте, со времени несчастья при Пилосе, несмотря на блестящие успехи Бразида, также постоянно думали о мире. Кроме господствовавших аристократических фамилий, особенно тогдашний царь Плистонакс, сын Павсания, желал окончания войны. Это тот самый, который в 445 году был подкуплен Периклом и вследствие этого отправился в изгнание. Он выстроил себе убежище в Аркадии, на вершине горы Ликэона, при святилище Зевса, и прожил здесь на бурной вершине 19 лет, пока спартанцы, по побуждению Дельфийского оракула, которого он успел склонить в свою пользу, не призвали его обратно и не посадили снова на трон. Это был человек незначительный, считавший себя способным играть какую-нибудь роль скорее в мирное, чем в беспокойное военное время. Поэтому когда Бразид и Клеон, эти — «два песта войны», пали при Амфиполе, тогда благодаря трудам Плистонакса и Никия, представителя мирной партии в Афинах, в 421 году состоялся мир, известный обыкновенно под названием Никиева мира. Главными пунктами этого договора были перемирие между Афинами и Спартой и их союзниками на 50 лет, решение споров не посредством оружия, а третейским судом, возвращение завоеваний обеими сторонами и взаимная выдача пленных.

Никий Афинский

Никий, сын Никирата, был немного моложе Перикла и уже при жизни последнего пользовался известностью. Вместе с Периклом и один он неоднократно занимал должность главнокомандующего. По смерти Перикла (429) он вскоре сделался одним из первых лиц государстве, так как знатные, богатые и умеренные соединились около него, ища в нем противовес бесстыдному и дерзкому Клеону. Он сделался главой аристократической партии. К достижению такого влиятельного положения ему особенно содействовало его богатство. Его имущество ценили в 100 талантов; в Лаврионе он имел серебряные рудники, в которых работало до 1000 рабов. При этом он был человек честного образа мыслей и испытанный полководец, осторожностью и благоразумием приобретший себе доверие своих сограждан. По смерти Перикла он пять лет подряд занимал должность стратига. Он не пускался в слишком смелые и рискованные предприятия, а когда уж выступал в поле, то всегда заботился о своей безопасности, причем он большей частью действительно был счастлив. Медлительность и осторожность его натуры выродились, впрочем, впоследствии в неподвижность и нерешительность. Не он господствовал над обстоятельствами, а обстоятельства над ним; вместо того чтобы идти навстречу опасности, он ожидал, когда она придет к нему; когда, впрочем, Никий всегда умел встретить ее лицом к лицу. Так как он имел мало веры в собственные силы, то привык искать опоры в вещах внешних, именно: он находился в полной зависимости от разных прорицателей с их продажным искусством. С боязливым суеверием смотрел он на предзнаменования разного рода, с боязливым суеверием слушал изречения прорицателей, которые всегда окружали его и дома, и в походе. По своему политическому образу мыслей, Никий был верным приверженцем существующего устройства; он держался вдали от тайных заговоров и происков, которыми отличались аристократические клубы (этерии), развившиеся в Афинах в его время. Но как предводитель партии он имел слишком мало энергии, подвижности и смелости, между тем как ему приходилось иметь дело с Клеонами и Алкивиадами. Он не был способен к великим и быстрым решениям. Он был посредственным оратором; был тяжел на подъем и боялся народа, так что неохотно вступал в непосредственное соприкосновение с ним. Подобно Периклу Никий вел уединенную жизнь, не принимая участия в собраниях и увеселениях. Если он был в должности, то проводи дни до глубокой ночи в своей канцелярии; он первым приходил в думу и уходил из нее последний. Если же о был свободен от должностных занятий, то запирался своем доме и был мало доступен для тех, кто хотел его видеть. Когда приходили посетители к его дверям, сейчас являлись друзья Никия и учтиво просили извинить его, потому что он и до сих пор все еще слишком занят государственными делами. Понятно, что он не пользовался особенной популярностью между народными руководителями (демогогами) своего времени, хотя сам народ постоянно доказывал свое доверие ему и уважение, Никия как верного и всегда благонамеренного советник Большее очарование, чем личность Никия, производил его деньги. Он не любил на них скупиться; он тратил большие суммы на блестящую постановку праздничных хоров, на устройство игр, такими и подобными средствами стараясь приобрести любовь народную; он раздавал щедрые подарки бедным и наконец не щадил денег, если нужно было зажать рот опасным крикунам и злостным обвинителям, так называемым сикофантам. Как во время войны, так и дома Никий всегда быль озабочен своей безопасностью. Никий желал, говорит Фукидид, обеспечить свое счастье, пока неблагоприятная судьба не посетила его и он еще пользовался полным влиянием. В настоящем он хотел и сам быть свободным от всяких неприятностей и народу желал того же, а в будущем он желал оставить после себя славу, что под его управлением государство не было постигнуто никаким несчастьем.

Во время Архидамовой войны Никий в должности полководца оказал верные и добрые услуги своему отечеству, хотя он всегда был другом мира и стоял за него перед своими согражданами. Но так как он не мог на ораторской трибуне взять верх над воинственным Клеоном, то не ранее, как только по смерти Клеона, удалось ему заключить мир со Спартой (421). Этот мир, заключенный па 50 лет, продолжался, однако, недолгое время. Союзники Спарты были им недовольны, не находя, чтобы их интересы были достаточно уважены при его заключении; обе главные державы обнаруживали медленность в исполнении мирных условий, и таким образом уже в ближайшие годы их взаимные отношения представлялись снова запутанными и неприязненными. Никий употреблял все усилия для сохранения мира и поддержании доброго согласия со Спартой, но он был не в силах овладеть ходом дел, тем более что ему противодействовал гораздо более ловкий, более любимый народом демогог — молодой, начинавший свою карьеру Алкивиад, который был и ведение войны.

Только один раз эти два соперника, в высшей степени несходные между собой по характеру, подали друг другу руки, хотя и ненадолго. Их вражда достигла именно крайней своей степени, когда приближалось время черепкового суда. Противники оба находились в опасности и страхе; они не сомневались, что один из них падет жертвой суда; военная партия младших граждан и мирная Партия старых стояли одна против другой, чтобы произнести решение об изгнании Алкивиада. Но был тогда один низкий демогог, по имени Ипервол, из дома перифидского, по ремеслу ламповщик, совершенно дурной и вполне незначительный человек, только своей наглостью достигший некоторого значения в государстве. Этот Ипервол надеялся, что когда будет изгнан либо Никий, либо Алкивиад, то он, Ипервол, будет в состоянии держаться в равновесии против того из них, который останется, и поэтому он всячески старался натравливать народ против обоих. Когда Никий и Алкивиад оба заметили его проделки, они заключили между собой тайное условие и, соединив вместе свои партии, достигли того, что был изгнан Ипервол (117). В первую минуту такой оборот дела показался забавным, и народ смеялся ему, но после тот же самый народ досадовал, потому что в его глазах изгнание черепковым судом потеряло теперь свое высокое значение, будучи раз применено к такому низкому человеку. Следствием этого было то, что после Ипервола никто более не подвергался изгнанию остракизмом.

В 416 году в Афины пришли послы из Егесты в Сицилии и просили о помощи против Сиракуз, которые уже с давнего времени стремились к господству над Сицилией. Еще во время Перикла часто появлялись завоевательные мечты относительно прекрасной, богатой Сицилии с Италией; но Перикл, имевший в виду сохранить афинское могущество на основании, уже однажды созданном, всегда с полной решительностью восставал против такого безмерного влечения фантазии в дальние страны. После его смерти афиняне, однако, скоро впутались в споры с сикелиотами, вступившись за колонии ионийского происхождения против Сиракуз и других дорических городов, склонившихся к пелопоннесцам. Мысль о завоевании Сицилии лежала при этом уже довольно близко, но она не могла осуществиться, потому что сикелиоты вовремя примирились между собой. Теперь, когда война снова возгорелась на острове, и егестанцы старались склонить афинян к походу на Сицилию, рассудительный Никий, действуя в духе Перикла, не советовал пускаться в такое предприятие; но он потерпел поражение от честолюбивого Алкивиада, который надеялся в блестящих походах достигнуть быстро чести и славы, силы и влияния.

Еще ранее, чем назначено было собрание народное для обсуждения вопроса, Алкивиад успел обольстить народ разного рода заманчивыми обещаниями; искусными приемами своей речи он в такой степени заинтересовал народ в пользу своих взглядов, что молодые люди собирались в палестрах, старики сходились в мастерских, садились рядом на общественных скамейках, назначенных для отдохновения, и принимались чертить друг другу карту Сицилии, описывать ее вид, свойства моря, ее окружающего, гавани и места, которые лежат на стороне острова, обращенной к Африке. Они смотрели на Сицилию уже не как на цель войны, но видели в ней только точку опоры, с которой можно будет завязать борьбу с Карфагеном, приобрести господство над Ливией и овладеть целым морем внутри столбов Геркулеса. При таких пылких надеждах, одушевлявших толпу, Никий, противодействовавший увлечению, не нашел себе большой поддержки. Если многие из людей рассудительных и богатых, от которых прежде всего потребовались бы средства для необходимых вооружений, и были против этого предприятия, то они не имели смелости открыто выступить со своим мнением перед народом, чтобы не возбудить подозрения в излишней преданности своекорыстным интересам.

Поход был решен. Алкивиад желал бы один получить верховную команду; но народ не имел к нему полного доверия и поставил рядом с ним опытного и осторожного Никия, который должен был обуздывать смелую предприимчивость Алкивиада, и сверх того, как третьего, народ присовокупил храброго рубаку Ламаха, не столько для руководства военными предприятиями, сколько для их исполнения. Полководцы получили неограниченные полномочия делать здесь и там всякие распоряжения, которые они найдут полезными. Доверие, выказанное народом, не склонило Никия в пользу предприятия; несколько раз он пытался заставить афинян взять назад свое решение и открыто обвинял Алкивиада перед народным собранием в том, что он из одного своекорыстия и честолюбия побуждает к такой опасной морской войне. Ответные речи Алкивиада и новые опровержения Никия только еще более пробудили военный пыл в народе: решены были самые громадные вооружения.

В начале июля 415 года 100 аттических трирем стоя под парусами в Пирее и готовы были к отплытию. Когда войско стало садиться на суда, все Афины высыпали гавани; граждане явились, чтобы проводить своих удаляющихся сыновей, родственников и друзей, чужестранцев и метики — как любопытные зрители такого необыкновенного зрелища; это был самый блестящий и самый дорогой флот, когда-либо до сих пор вооружавшийся на средства одного государства. Афиняне уже высылали в море, конечно, и больший флот и с более сильным экипажем, но ни разу еще не отправляли они флота, который был бы снаряжен и украшен с такою щедростью таким соревнованием и со стороны государства, и со стороны тех граждан, которые в качестве триирархов должны были из собственных средств заботиться каждый своем корабле. Экипаж состоял из самых отборных людей, которые точно так же постарались превзойти друг друга своим оружием и блеском военного убора. Все вместе имело скорее вид выставки, на которой афиняне хотели показать другим грекам свою силу и свое богатство, чем вид действительных приготовлений для похода ни врагов. Как скоро экипаж стал на борт и все было перенесено на корабли, раздалась сигнальная труба и наступила торжественная тишина. Герольд во имя всего флота произнес молитву, слова которой повторялись всеми на каждом корабле и всем народом на берегу; задымились благоуханиями жертвенные алтари, все войско совершило возлияния из золотых и серебряных чаш и запело пэан. вслед за тем потянулись длинной линией корабли из гавани в открытое море, напутствуемые молитвенными благожеланиями оставшейся толпы, которая смотрели вслед удаляющемуся флоту с гордыми мыслями о победе, У иного, однако, быть может, тяжело сжималось сердце при виде друзей, исчезающих в далекой, неверной дали.

Флот плыл вокруг Пелопоннеса к Керкире, где, согласно условию, явились союзники со своими кораблями и вооруженным контингентом. Теперь составилось всего: имеете 136 военных кораблей с 5100 гоплитов, 480 стрелков из лука, 700 родосских пращников. 120 мегарских легко вооруженных, 30 всадников; сверх того, было 30 перевозных кораблей, нагруженных хлебом, имея в то же время при себе и хлебопеков, и плотников, и ремесленников разного рода. С корабельной прислугой и теми служителями, которые следовали за вооруженными, всего войска было около 36000, не считая ремесленников и всех, посаженных на судах провиантских. Тремя отделениями, распределенными между тремя полководцами, спускались корабли вниз по восточному берегу Италии, направляясь к Сицилии.

Относительно военного плана мнения полководцев были различны. Никий, против воли принимавший участие в походе, старался удержать предприятия в самых тесных границах; по его мнению, следовало привести в порядок дела Егесты, что было первоначальной целью экспедиции, потом плыть вдоль берегов Сицилии, дабы показать свою силу прочим государствам, и если не представится случая ко вмешательству, направиться обратно домой. Ламах хотел плыть прямо на Сиракузы, на главного врага, и покорить его, прежде чем он успеет вполне вооружиться. Алкивиад, напротив, советовал приобрести сначала точку опоры в Сицилии, именно город Мессину силой или кротостью склонить на свою сторону другие города и уже затем соединенными силами плыть на Сиракузы. Этот последний план и был принят; но так как Мессина не захотела передаться афинянам, то они заняли сначала Наксос и Катану. Когда Алкивиад только что хотел попытать свое счастье в переговорах с Сикелиотами — в Катане явилась Саламиния, государственный корабль афинский, чтобы отвезти Алкивиада домой, где ему следовало дать ответ по важному обвинению. Алкивиад последовал приглашению, но дорогой убежал в Спарту, напрягал все усилия, чтобы побудить спартанцев к войне против Афин и тем отомстить за себя отечеству, в котором его преследовали и теперь осудили на смерть.