Произведения Вильфредо Парето 2 страница

Разделение реконструкции исторического объекта на ге­нерализирующую и индивидуализирующую в зависимости от связи с ценностями Вебер заимствовал у Риккерта. Будучи социологом, а не профессиональным философом, он увлекся этой идеей, потому что она позволяла ему привлечь внима­ние к тому факту, что историческое или социологическое исследование по уровню вызываемого им интереса в боль­шой мере обязано значительности проблем, поставленных историком или социологом. Гуманитарные науки поднимают и рассматривают вопросы, которые ставит реальная действи­тельность. Ответы на них часто зависят от того, насколько интересны -вопросы. В этом смысле неплохо, чтобы социоло­ги политики интересовались политикой, а социологи рели­гии — религией. у«

Макс Вебер рассчотывал таким способом преодолеть хоро­шо известную антиномию: ученый, увлеченный объектом сво­его исследования, не может быть беспристрастным и объек­тивным. Вместе с тем исследователь, который в религии видит только предрассудки, рискует никогда глубоко не понять ре­лигиозной жизни. Разделяя, таким образом, вопросы и ответы, Вебер находит выход из положения. Нужно проявлять заинте­ресованность в жизни людей, чтобы действительно понять их, но вместе с тем необходимо отказаться от своего собственно-

го чувства, чтобы найти общезначимый ответ на вопрос, по­ставленный под влиянием страстей человека, выбранного объ­ектом исторического исследования.

Вопросы, на которых основывался Макс Вебер, разраба­тывая свои концепции социологии религии, политики и со­временного общества, — экзистенциалистского порядка. Они касаются существования каждого из нас во взаимоотноше­ниях с городом, с религиозной и метафизической истинами. Вебер спрашивал себя, каковы правила, которым подчиняет­ся человек действия, каковы законы политической жизни и какой смысл может придавать человек своему существова­нию в этом мире; какова взаимосвязь между религиозными взглядами человека и его образом жизни; каково его личное отношение к экономике, государству? Веберовская социоло­гия находит свое вдохновение в экзистенциалистской фило­софии, которая до начала всякого исследования несет в себе две отрицательные позиции.

Никакая наука не может научить людей, как им жить, или
преподать обществу, как оно должно быть организовано. Ни­
какая наука не сможет предсказать человечеству его будущее.
Первое отрицание противопоставляет экзистенциалистскук|
философию Дюркгеймовой, второе — Марксовой. ^йо.

Марксистская философия ошибочна, поскольку она несов­местима с научной природой человеческого существования. Всякая историческая наука и социология имеют лишь частич­ное представление о реальности. Они не в состоянии предска* ' зать нам заранее, что с нами будет, т.к. будущее не предопр,е^: ' делено. Даже в том случае, когда некоторые события будуще­го предопределены, человек свободен в выборе: или отказать­ся от такого частичного детерминизма, или приспособиться к нему различными способами.

Разграничение между оценочным суждением и отнесением к ценностям ставит две другие фундаментальные проблемы.

Поскольку отбор и конструирование объекта науки зави­сят от вопросов, поставленных исследователем, то научные результаты внешне представляются обусловленными научны­ми интересами ученого и окружающей его исторической об­становкой. Но цель науки — сформулировать общезначимые суждения. Как наука, ориентированная изменчивыми вопро­сами, может, несмотря ни на что, добиться всеобщей значи­мости?

Впрочем — и этот вопрос, в противовес предыдущему, является философским, а не методологическим, — почему оценочные суждения по своей сущности не общезначимы?

Почему, независимо от того, носят ли они субъективный или экзистенциалистский характер, они обязательно противоре­чивы?

Научное действие, как действие рациональное, ориентиру­ется на ценность общезначимой истины. Научная работа начи­нается с отбора, который всегда носит субъективный харак­тер. Что же может обеспечить при таком субъективном отбо­ре общезначимость результатов науки?

Большая часть методологических трудов Макса Вебера посвящена поиску ответа на этот трудный вопрос. Очень схематично его ответ можно сформулировать так: результаты научного труда должны быть получены на основе субъектив­ного отбора, но таким способом, который давал бы возмож­ность подвергнуть их проверке, независимо от взглядов и настроений исследователя. Он стремится доказать, что исто­рическая наука рационально доказательна и стремится толь­ко к научно обоснованным постулатам. В исторической нау­ке и социологии интуиция играет роль, аналогичную той, что и в естественных науках. Исторические и социологические посылки основаны на фактах и ни в коей мере не направ­лены на постижение высшей непререкаемой истины. Вебер охотно сказал бы, как Парето: кто претендует на то, что до конца понял сущность явления, стоит вне науки. Историче­ские и социологические научные суждения касаются фактов, доступных для наблюдения, и призваны постичь определен­ную реальность, поведение людей в том смысле, какой при­дают ему те, кто совершают действие.

Вебер, как и Парето, считает социологию наукой, изуча­ющей социальное поведение человека. Парето, ставя в центр своей концепции логические поступки, делает акцент на не­логических аспектах этих поступков, которые он объясняет или душевным состоянием, или тем, что они совершаются отбросами общества. Вебер, который тоже изучает социаль­ное поведение, делает акцент на понятии смысла пережитого или субъективного;'^смысла. Его самое большое желание — постичь, как людиⁱ могли жить в отличных друг от друга обществах, при различных верованиях, как на протяжении веков они посвящали себя различного рода деятельности, связывая свои надежды то с потусторонним миром, то с су­ществующим, одержимые то мыслями о спасении, то эконо­мическим развитием.

Каждое общество имеет свою культуру в том смысле, ко­торый придают этому термину социологи-американцы, т.е. систему верований и ценностей. Социолог стремится понять

бесчисленные формы существования людей, той жизни, ко­торая может быть понятой только в свете системы верова­ний и знаний, какими живет рассматриваемое общество.

2. История и социология

Исторические науки и социология не только являются по­нимающими интерпретациями субъективных смыслов поведе­ния, но и науками, изучающими причинные связи. Социолог не ограничивается тем, что делает понятной систему верований и социального поведения человеческих общностей; он стремит­ся установить, как все происходило, как некая вера, образ мыслей обусловливают манеру поведения, как определенная организация политической структуры воздействует на органи­зацию экономики. Другими словами, цель исторических наук и социологии — дать объяснение с точки зрения причинных свя­зей и одновременно — понимающую интерпретацию. Анализ каузальных определений — одна из процедур, гарантирующих общезначимость результатов научных исследований.

Исследование в области причинности, по мнению Вебера| может быть ориентировано в двух направлениях, которые мы для упрощения назовем исторической причинностью и причинностью социологической. Первая определяет единст­венные в своем роде обстоятельства, которые вызвали опре- . деленное, событие. Вторая предполагает установление зако-' номерной взаимосвязи между двумя явлениями. Эта связь не обязательно принимает форму: явление А неизбежно вызы­вает явление В. Она может выражаться формулой: явление А в той или иной степени благоприятствует явлению В. На­пример, посылка (она может быть верной или ошибочной) «деспотический режим способствует вмешательству государ­ства в управление экономикой» относится к такому типу причинной связи,

Проблема исторической причинности заключается в опре­делении роли различных предшествующих фактов, вызывав­ших события. Оно предполагает следующие действия:

В первую очередь следует выстроить идеально-типиче­скую конструкцию индивидуального исторического события, причины которого условно найдены. Это может быть такое отдельное событие, как война 1914 г. или революция 1917 г.; это может быть и такое широкомасштабное истори­ческое индивидуальное образование, как капитализм. Конст­рукция исторической индивидуальности помогает определить

характеристики того события, причины которого исследуют­ся. Искать причины войны 1914 г. означает найти причины начала европейской войны в августе 1914 г. Причины этого индивидуального события нельзя объяснить ни частыми вой­нами в Европе, ни явлением, которое имеет место во всех цивилизациях и называется «война». Иначе говоря, первое правило причинной методологии в историческом и социоло­гическом смысле слова требует с точностью определить ха­рактеристики той исторической индивидуальности, которую хотят исследовать.

Во-вторых, необходимо проанализировать элементы исто­рического события по принципу: от сложного целого к частно­му. Причинная связь никогда не может быть связью аналогич­ной существующей между суммой момента t и суммой пре­дыдущего момента t— 1. Причинные взаимосвязи — это всегда частичные взаимосвязи, построенные на связях между отдель­ными элементами исторической индивидуальности и некото­рыми данными предшествующего ей периода.

На третьем этапе, в случае если мы рассматриваем некую единичную последовательность во времени (которая имела ме­сто только один раз) в целях найти причинную обусловлен­ность, нам необходимо после проведения анализа индивиду­ального исторического события и предшествовавших ему со­бытий мысленно, чисто условно предположить, что одно из предшествовавших событий не произошло или произошло ина­че. Грубо говоря, нужно задать себе вопрос: а что было бы, если бы... В примере с войной 1914 г.: что бы произошло, ес­ли бы Пуанкаре не был президентом Французской республики или если бы царь Николай II не подписал указ о мобилизации за несколько часов до того, как сделал то же самое австрий­ский император, если бы Сербия приняла австрийский ульти­матум и т.д. Каузальный анализ, примененный к единичной ис­торической последовательности во времени должен пройти через нереальное видоизменение одного из элементов и дать ответ на вопрос: что'произошло бы, если бы этого элемента не существовало или если бы он был иным?

Наконец, следует сопоставить нереальный, мысленный ход событий (построенный на гипотезе, что один из предшество­вавших элементов изменен) с реальным их развитием, чтобы иметь возможность сделать вывод, что мысленно измененный элемент был одной из причин проявления характерного при­знака в том историческом индивидуальном, на котором мы ос­тановились в самом начале исследования.

Этот логический анализ, представленный в абстрактной и упрощенной форме, поднимает очевидную проблему: как можно познать, что произошло бы, если бы не произошло то, что произошло? Это -логическое построение часто подверга­лось критике и даже осмеивалось профессиональными исто­риками именно потому, что этот прием, казалось, требовал знания того, что с уверенностью познать невозможно, иначе говоря, знания нереального.

Макс Вебер отвечал, что историки сколько угодно могут утверждать, будто они не задают себе таких вопросов/но на деле они их не могут не задавать. Нет исторических трудов, которые подспудно не содержали бы таких вопросов и отве­тов, какие мы только что привели. Если не задавать вопросов такого порядка, то в исторических трудах останется описание в чистом виде; такого-то числа такой-то сказал или сделал то-то. Чтобы труд был действительно причинно-аналитическим, необходимо косвенно выразить мысль, что без определенного акта ход событий был бы иным. Только это и предлагает дан­ная методология.

«И тем не менее, невзирая на все сказанное, вопрос, что могло бы случиться, если бы Бисмарк, например, не принял ре­шения начать войну, отнюдь не «праздный». Ведь именно в этой постановке вопроса кроется решающий момент истори­ческого формирования действительности, и сводится он к сле­дующему: какое каузальное значение следует придавать инди­видуальному решению во всей совокупности бесконечного множества «моментов», которые должны были бы быть имен­но в таком, а не ином соотношении, для того чтобы получился именно этот результат, и какое место оно, следовательно, должно занимать в историческом изложении событий. Если история хочет подняться над уровнем простой хроники, пове­ствующей о значительных событиях и людях, ей не остается ничего другого, как ставить такого рода вопросы. Именно так она и поступает с той поры, как стала наукой» (М. Вебер. Из­бранные произведения. М., 1990, с. 465).

Свободно комментируя Вебера, можно добавить, что ис­торики склонны одновременно считать, что прошлое было фатальным, а будущее — неопределенно. Но эти два тезиса противоречивы. Время неоднозначно. То, что для нас про­шлое, для других будущее. Если бы будущее как таковое было неопределенным, то в истории не было бы никаких детерминистских объяснений. Теоретически возможность причинного объяснения аналогична как для прошлого, так и для будущего. Будущее невозможно знать с уверенностью

по той же причине, по которой невозможно добиться необ­ходимого объяснения, когда предпринимается причинный анализ прошлого. Сложное событие всегда было результатом одновременного воздействия большого числа обстоятельств. В решающие моменты истории один человек принимал реше­ние. Таким же образом завтра примет решение другой. И эти решения под воздействием обстоятельств всегда содер­жат в себе значительную долю неопределенности в том са­мом смысле, что иной человек на том же месте мог бы при­нять иное решение. Каждому моменту присущи определен­ные тенденции, которые, однако, оставляют людям некото­рую свободу действий. И кроме того, возникают многочисленные факторы, оказывающие разное влияние.

Цель причинного исторического анализа — установить, насколько сильным было влияние обстоятельств общего по­рядка, какова эффективность воздействия случайности или личности в данный момент истории. Именно потому что лич­ности и случайности имеют свою роль в истории, именно потому что судьба заранее не определена, представляет ин­терес проводить причинный анализ прошлого, чтобы вычле­нить ответственность, которую брали на себя люди, которые потом сталкивались с превратностями судьбы, поскольку в момент, когда они принимали то или иное решение, история шла в том или ином направлении. Такое представление о ходе истории позволяло Веберу сохранять ощущение вели­чия человека действия. Если бы люди были лишь соучастни­ками заранее расписанной судьбы, то политика была бы жалкой рутиной. Именно потому что будущее неопределен­но, что его могут ковать отдельные люди, политика является одной из благородных профессий человечества.

Итак, ретроспективный причинный анализ связан с концеп­цией исторического развития, а такая абстрактная методоло­гия — с философией истории. В свою очередь, эта философия есть философия позитивной истории и ограничивается тем, что стремится облечь в соответствующую форму то, о чем все мы непосредственно думаем и чем живем. Нет ни одного че­ловека действия, который считал бы, что его поступок «все равно ничего не изменит»; нет ни одного человека действия, который думал бы, что любой другой на его месте сделал бы то же самое или, если бы даже тот поступил иначе, результат был бы тот же. То, что Вебер облекает в логическую форму, это непосредственный и, по моему мнению, подлинный опыт исторического человека, т.е. опыт живого человека, делающе­го историю прежде, чем ее восстанавливают в памяти.

Итак, научный прием, посредством которого мы достига- ем исторической причинности, содержит в качестве главного элемента мысленное построение того, что могло бы произой- ти, если бы один из элементов предшествовавших событий не имел места или был бы иным, чем он был. То есть мыс- лительное образование нереального — это средство, необхо- димое для понимания того, как действительно развивались события.

Каким образом можно построить мысленную конструк­цию нереального хода событий? Ответ на этот вопрос за­ключается в том, что нет необходимости выстраивать деталь­но то, что могло бы произойти. Достаточно, исходя из по­длинной исторической реальности, показать, что если бы то или иное единичное предшествующее событие не произошло или произошло иначе, то и исследуемое историческое собы­тие было бы иным,

Тот, кто утверждает, будто индивидуальное историческое событие не было бы иным, если бы даже один из предшеству­ющих элементов не был тем, чем он в действительности был, должен доказать это утверждение. Роль личностей и случай­ностей в исторических событиях является первым и непосред­ственным элементом; тем же, кто отрицает такую роль, нужно доказать, что это не так.

Вместе с тем можно инргда найти способ — не реконстру­
ируя детали ирреального течения событий — сделать путем
сравнения вероятным иной вариант возможного развития со­
бытий. Сам Вебер приводит пример греко-персидских войн.
Мысленно представим себе, что афиняне проиграли битву при
Марафоне или при Саламине и Персия завоевала Грецию. При
реализации такой гипотезы, как изменилось бы дальнейшее
развитие Греции? Если бы мы смогли счесть правдоподобным
(при условии завоевания Греции Персией) существенное из­
менение значительных элементов греческой культуры, то мы
Я бы высветили каузальную эффективность военной победы.

Такое ирреальное развитие событий можно, пишет Вебер, сконструировать двумя способами: либо изучить, что произош­ло в регионах, действительно завоеванных персами, либо про­анализировать состояние Греции в момент битв при Марафоне и Саламине. В Греции той эпохи появились зачатки культуры и религии, отличной от той, которая процветала в городах-госу­дарствах. В тот период начали развиваться религии дионисий-ского типа, схожие с восточными религиями. Мы подошли, та­ким образом, к тому, что путем сравнения с другими региона­ми можем получить правдоподобную картину того, как победа

персов могла бы задушить прогресс рациональной мысли, ко­торая оказалась значительнейшим вкладом греческой культу­ры в общее развитие всего человечества. В этом смысле мож­но сказать, что битва при Марафоне, явившаяся гарантом не­зависимости греческих городов, была одной из причин, необ­ходимых для развития рациональной культуры.

«Никто не излагал так пластично и ясно, как он [Э. Май-ер], «значение» персидских войн для мировой истории и культурного развития Запада. Однако как же это выглядит в логическом аспекте? Прежде всего сопоставляются две «воз­можности»: 1) распространение теократически-религиозной культуры, уходящей своими корнями в мистерии и пророче­ства оракулов, под эгидой и протекторатом персов, повсюду стремившихся использовать национальную религию как ору­дие господства (примером может служить их политика по отношению к иудеям), и 2) победа посюстороннего, свобод­ного духовного мира эллинов, который подарил нам культур­ные ценности, вдохновляющие нас по сей день. Дело «реши­ло» сражение, небольшая по своим масштабам «битва» при Марафоне, которая представляла собой необходимую «пред­посылку» создания аттического флота и, следовательно, даль­нейшей борьбы за свободу и сохранение независимости эл­линской культуры, позитивных стимулов возникновения спе­цифической западной историографии, развитие драмы и всей той неповторимой духовной жизни, сложившейся на этой, в чисто количественном отношении более чем второстепенной арене мировой истории» (там же, с. 470—471).

По-видимому, в определенных исторических ситуациях бывает достаточно одного события, например победы в вой­не или поражения, чтобы решить судьбу развития целой культуры в одном или другом направлении. Заслуга такого рода интерпретации истории заключается в том, что она от­дает должное роли личности и событий, показывает, что ис­тория не предопределена заранее и деятельные люди могут изменить ее течение.

Аналогичный по характеру анализ можно применить и к другой исторической ситуации. Например, что могло бы про­изойти во Франции Луи Филиппа, если бы герцог Орлеанский не разбился в своей карете и династическая оппозиция объе­динилась бы вокруг наследника престола, слывшего либера­лом? Что произошло бы, если бы после первых волнений в феврале 1848 г. восстание не вспыхнуло бы вновь от не­скольких случайных выстрелов на бульварах и трон Луи Фи­липпа именно в этот день был бы спасен?

Показать, как отдельные факты могут определить значи­мость целого движения, не значит отрицать глобальный детер­минизм экономических или демографических факторов (назо­вем абстрактными терминами — факторов массового характе­ра), а значит, придать событиям прошлого то состояние неоп­ределенности или вероятности, которое характеризует события такими, какими мы их переживаем, или такими, каки­ми их себе представляет любой человек действия.

Наконец, анализ исторической причинности тем более то­чен, чем большим числом предпосылок общего характера рас­полагает историк, что позволяет ему конструировать мыслен­ные нереальные образования либо уточнять вероятность того или иного события в зависимости от того или иного предшест­вующего элемента.

В размышлении Вебера проходит мысль о некой своего ро­да тесной солидарности между исторической и социологиче­ской причинностью, поскольку и та и другая изъясняются по­средством терминологии вероятности. Историческая причин­ность позволяет, например, допустить, что с учетом общей внутренней обстановки во Франции в 1848 г. революция была вероятна. Это означает, что ее могло вызвать большое число всякого рода случайностей. Сказать, что война 1914 г. была вероятна, означает, что многочисленных случайных факторов при общей политической обстановке в Европе было вполне достаточно, чтобы привести к взрыву^ Причинная связь между ситуацией и событием, стало быть, адекватна в том случае, ес­ли мы полагаем, что такая-то ситуация делала, если не неиз­бежным, то по меньшей мере вероятным событие, которое мы стремимся объяснить. Степень вероятности такой связи варьи­руется, кстати, в зависимости от обстоятельств.

В более широком плане мысль Вебера о причинности вы­ражается в терминах вероятности и шансов. Типичным пред­ставляется пример взаимосвязи между определенным эконо­мическим строем и организацией политической власти. Мно­гие либеральные авторы писали, что экономическое планиро­вание делало невозможным существование демократического строя в то время, как марксисты утверждали, что режим, основанный на частной собственности на средства производ­ства, неизбежно ведет к захвату политической власти мень­шинством, владеющим этими средствами производства. Все эти утверждения, касающиеся обусловленности одного эле­мента общества другим, должны, .по мнению Вебера, выра­жаться в терминах, связанных с понятием вероятности. Эко­номическая система, основанная на всеобщем планировании,

ведет к тому, что определенный тип политической организа­ции становится более чем вероятным. Мысленно представив себе определенное экономическое устройство, мы ограничи­ваем рамки, в которых располагается организация соответст­вующей политической власти, и пределы этих рамок можно более или менее точно определить.

Итак, односторонней обусловленности целого общества одним элементом — будь то элемент экономический, поли­тический или религиозный — не существует. Причинные связи социологии Вебер представляет себе как связи частич­ные и вероятные. Эти связи частичны в том смысле, что какой-то фрагмент совокупной реальности делает вероятным или невозможным иной элемент реальной действительности. Например, абсолютистская политическая власть способствует вмешательству государства в функции экономики. Но можно с таким же успехом представить себе и установить обрат­ные связи: т.е. идти от экономической характеристики, как, например, планирование, частная или общественная собст­венность, и показать, в какой мере этот элемент экономики способствует или не способствует такому-то образу мышле­ния или такой-то форме организации власти. Причинные свя­зи Частичны, а не целостны; они носят характер вероятности, а не необходимой обусловленности.

Эта теория частичной и аналитической причинности служит и намерена быть опровержением той интерпретации, которую дает причинным связям вульгарный исторический материа­лизм. Она исключает возможность детерминирующего влия­ния стдного элемента действительности на другие ее аспекты без ответного влияния на него с их стороны.

Это неприятие детерминирующего влияния единичного элемента на общество в его целостности исключает также детерминирующее влияние существующего общества через какие-либо его характерные элементы на будущее общество в его целостности. Будучи аналитической и частичной, фило­софия Вебера отказывается представить в деталях капитали­стическое общество будущего или посткапиталистическое общество. Однако это не связано с тем, что Вебер считает невозможным предвидеть некоторые характерные черты бу­дущего общества. Он был убежден, что процесс рационали­зации и бюрократизации неизбежен. Но сами по себе эти процессы не определяют с точностью ни характера полити­ческих режимов, ни образа жизни, ни образа мысли и веры людей будущего.

Другими словами, больше всего нас интересует то, что остается неопределенным. Рационализированное и бюрокра­тизированное общество может, как сказал бы Токвиль, быть и деспотическим, и либеральным. Оно может, как сказал бы Вебер, состоять только из бездушных людей или, наоборот, дать приют истинным религиозным чувствам и позволить лю­дям — пусть они будут в меньшинстве — жить по-челове­чески.

Такова общая интерпретация, которую Вёбер дает одно­временно причинным связям и в сопоставлении — причин­ным связям истории и социологии. Эта теория представляет собой синтез двух вариантов толкования специфики гумани­тарных наук, которые в свое время преподавали немецкие философы. Одни считали, что специфика этих наук заключа­ется в том интересе, который мы проявляем ко всему исто­рическому, к уникальности происходящего, к тому, что уже больше не повторится. Такой ход рассуждений приводил к теории, по которой науки о человеческой действительно­сти — это прежде всего исторические науки. Другие ученые делали акцент на оригинальности человеческого материала и считали, что подлинные науки — науки гуманитарные, по­скольку они понимают осмысленность, свойственную челове; ческому поведению.

Макс Вебер сохранил одновременно элементы обоих на­правлений, но отказался согласиться с тем, что науки, имею­щие в качестве объекта исследования человеческую действи­тельность, должны быть непременно приоритетно историче­скими. Действительно, эти науки больше интересуются еди­ничным, индивидуальным, чем естественные науки. Но было бы ошибкой считать, что они пренебрегают проблемами обще­го характера. Эти науки только тогда подлинны, когда в состо­янии давать обобщенные суждения, даже когда в качестве главного объекта изучения они рассматривают частные случаи. Имеется тесная связь между анализом отдельных событий и обобщающими выводами. История и социология есть два на­правления научного интереса, а не две разные дисциплины, которые должны игнорировать друг друга. Категория истори­ческого понимания требует использования обобщающих суж­дений, которые могут быть выработаны только на основе ана­лиза и исторических сопоставлений.

Такого рода единство исторической науки и социологии очень ярко проявляется в концепции идеального типа, которая некоторым образом служит центром научно-исследователь­ской доктрины Макса Вебера.

Понятие идеального типа — это в целом ряде случаев завершающий момент в концептуальных тенденциях Веберо-вой мысли. Идеальный тип связан с категорией понимания, поскольку всякий идеальный тип — это установление ос­мысленных связей, свойственных какой-либо исторической целостности или последовательности событий. Вместе с тем идеальный тип связан с явлением, характерным для обще­ства и современной науки, а именно — с процессом рацио­нализации. Теоретическая конструкция идеального типа — это воплощение усилий всех научных дисциплин, направлен­ных на то, чтобы представить научный материал в осмыслен­ном, понятном виде, извлечь из него содержащееся в нем рациональное начало, при необходимости путем создания мысленной конструкции этой рациональности из полубес-форменного материала. И наконец, идеальный тип связан с аналитической частностной концепцией причинности. Дейст­вительно, категория идеального типа позволяет выявить ис­торические индивидуальности или исторические целостности. В то же время идеальный тип — это частичное постижение общего целого. Он позволяет любой причинной связи сохра­нить свой частный, единичный характер, даже когда внешне кажется, будто охватывается все общество в целом.

Сложность Веберовой теории идеального типа связана с тем, что это понятие применяется одновременно и для обозна­чения понятий, используемых в науках о культуре, и некото­рых других четко определенных понятий. Я думаю, будет яс­нее, если разграничить — хотя это разграничение в четкой форме не представлено в творчестве Вебера — идеально-ти­пическую тенденцию всех понятий, используемых в науке о культуре, и четко выраженные идеальные типы, которые он сам выделяет, по меньшей мере косвенно.

Идеально-типической тенденцией всех понятий, использу­емых наукой о культуре, я называю наиболее характерные понятия этой науки (независимо от того, относятся ли они к религии, господству, пророчеству или бюрократии), которые содержат элемент стилизации и рационализации. Я охотно сказал бы, рискуя шокировать читателя, что профессия со­циолога заключается в том, чтобы подать социальный или исторический материал более осмысленным, чем он был в опыте реальной жизни. Вся социология есть теоретическая конструкция, стремящаяся к пониманию смутного и неясного в человеческом существовании, того, что также смутно и не­ясно, как все человеческое существование. Нигде капита­лизм не представляется так ясно, как в понятиях социологов,