9 страница. Нужно сказать, что хотя монтаж и изобретен, так сказать, в кинематографе, но, по сути говоря, он ведь не есть чисто кинематографический метод ведения

(…)

Нужно сказать, что хотя монтаж и изобретен, так сказать, в кинематографе, но, по сути говоря, он ведь не есть чисто кинематографический метод ведения повествования или разработки сцены, он свойствен любому искусству, главным образом хорошей прозе. И это понятно, потому что вообще законы органического зрелища более или менее одинаковы для многих искусств, и хорошая литература, как правило, пользуется, и очень часто пользуется, и панорамными методами наблюдения и монтажными методами изложения событий. В частности, у Толстого вы можете обнаружить и панораму и монтаж. Не могу гарантировать вам, что Толстой или Пушкин видели мир в формате кадра, тем более что появляется широкий экран, и тогда пришлось бы признать, что они видели устарело. Я, например, вижу только в формате обыкновенного кадра. Они могли видеть округлые картины, может быть, вертикальные, в виде ли старинных портретов или в виде батальных картин, но тем не менее у них обнаруживается в каждой фразе непременно отчетливо разработанное зрелище ограниченной части мира, причем иногда это зрелище движущееся, аналогичное нашей панораме, иногда отчетливо статичное, сменяющееся в виде точно построенных статических картин.

Приведу пример и того и другого.

Всю "Войну и мир" с этой точки зрения можно рассматривать как чрезвычайно интересный монтажный учебник, начиная с конструкции романа. Кстати, впервые в мировой литературе в этом романе в таких широких масштабах применен параллельный монтаж, то есть то, что нам в кинематографе необычайно дорого и что мы считали своим изобретением. Нужды нет, что Толстой ведет его более крупными кусками: первая часть - одна линия, а параллельное действие - вторая. Принципы совершенно те же самые.

Я приводил пример параллельного действия - дом Ростовых и дом Безухова. Но посмотрите почти весь роман, как он ведет эти пять-шесть линий романа: дом Ростовых, Безухова, Болконских, Курагиных и т. д. Наконец - война и мир и разработка всех боев, она сделана по всем законам, которые мы обнаруживаем при внимательном рассмотрении монтажного кинематографа. Кинематограф дошел до этого независимо от Толстого, а Толстой работал независимо от кинематографа, но тем не менее монтаж там присутствует. (...)

Вы можете в "Войне и мире" прочитать кусочек панорамы в первом томе, где показываются русские войска, которые идут после смотра Кутузова, и песенники начинают петь "Ах вы сени мои, сени!". Кутузов обгоняет идущую колонну солдат, а Жарков едет на лошади рядом с Долоховым, и они разговаривают под песню. Этот кусок состоит из ряда отчетливых проездов. Там Толстой как бы все время идет за полком, то немного обгоняя его, то рядом. Это типичный кусок осмысленной, очень точной панорамной съемки.
Интересный кусок с точки зрения монтажа в начале второго тома - дуэль между Долоховым и Пьером. Давайте посмотрим, как этот кусок сделан. (...) Мы с вами говорили о растяжке времени. Этот кусок отчетливо начинается с монтажно растянутой секунды, совершенно аналогично одесской лестнице.

Я вам привел эти примеры не для того, чтобы агитировать вас заниматься статическими съемками, но для того, чтобы установить, что в способах кинематографического обозрения мира есть два метода и каждый из них оправдан, потому что для каждого события есть свой способ видения, но, во всяком случае, монтажное видение нельзя заменить ничем, так же как в отдельных случаях и панораму.

22 марта 1956 г.

Я думаю, что после просмотра второй серии "Ивана Грозного" вы между собою обменивались мнениями. Сегодня, чтобы продолжить нашу беседу о природе монтажного кинематографа, давайте разберемся в нескольких кусках второй серии "Ивана Грозного", что будет для вас небесполезно.

Перед вами - самый первый эпизод в картине, если исключить монтажно сделанный пролог с очень сложной структурой,- сцена у польского короля. Как строит ее Эйзенштейн? На общем плане этой сцены присутствует всего десять-двенадцать человек, не больше. В глубине трон, на котором сидит король, огромное пространство клетчатого пола, направо группа из трех женщин, налево по переднему плану, почти в тени еле заметные, сливающиеся, в общем, с архитектурным ансамблем два рыцаря. Действующие лица расположены в глубине. На коленях перед троном-Курбский, король, налево- три каких-то католических епископа и позади Курбского - еще два польских рыцаря.

Начинается это с прохода Курбского через все пространство пола. Дальше сцена строится монтажно, причем, после того, как Эйзенштейн вначале и близко к концу показал общий план дворца, который представляет собой огромный рисованный задник, площадь пола И переднепланную колонну (тут реальной, жизненной декорации, по существу, нет), после того как он показал этот план, он совершенно свободно оперирует человеческими группами, не считаясь с тем, как они стояли, как были расположены, в каком количестве присутствовали на общем плане, что совершенно невозможно при панорамном обозрении.

Например, женщины. На общем плане их всего три. Когда он приходит к укрупнению, их оказывается уже большая группа. Но вы этого не замечаете. Образ дворца Сигизмунда вы складываете сами из тех отдельных деталей, которые режиссер вам бросает. Поэтому ему и не нужны, например, боковые стены или какие-то переходы. Весь дворец состоит из одной лепной колонны по переднему плану, двух люстр, трона, писаного задника и пола. Все укрупнения берутся на том же фоне. В одном укрупнении люстра - чуть слева, в другом - справа. В одном - композиция строится по диагонали справа налево; в следующем - слева направо. И вы постепенно сами складываете образ этого дворца.

Так же свободно, как он пользуется одной стеной для того, чтобы изобразить четыре стены этой комнаты, так же свободно он пользуется и людьми. Ему совершенно безразлично, сколько было их на общем плане, это не важно, потому что он строит в основном сцену из монтажных элементов, вы сами их соединяете.

Вот на общем плане женщины глядят на проходящего Курбского. Естественно, что, когда он начинает говорить с королем и они глядят на Курбского и короля, они должны были бы обернуться.

Следовательно, если мы снимем их в лицо, за ними должна быть не эта стенка, а другая, если идти от реальности. Вот стена (рисует), вот трон, вот Курбский, король, здесь колонна, и здесь группа женщин. На общем плане их три, на крупном плане он делает их значительно больше. Когда Курбский говорит с королем, естественно, что эту группу женщин нужно было бы снять примерно в таком положении, чтобы они могли глядеть на Курбского. Но он снимает ее, отодвигая трон, на ту же самую стену. Вы потом синтезируете в воображении этот зал. Его на деле не было, была только одна стена.

Точно так же сделан и ряд других эпизодов, скажем, пир у Ивана Грозного. Декорация представляет собой свод, на котором написаны ангельские лики, причем уходящие в голубизну. Фактически здесь есть прямая стена, несколько столов, две или три колонны, подпирающие свод. Это декорация такого характера (рисует), если взять ее прямо. Эти своды и есть основной фон, здесь нарисовано множество ангельских ликов, это - основной фон для общих планов. Остальные планы главным образом берутся на пол.

В этом эпизоде интересно следующее. Если вы заметили, он - единственный цветной в картине. Цвет врывается блестяще, одновременно с ударом музыки и криком экран оживает. То, что вы видели, это очень выцветший позитив, он почти начисто потерял голубой краситель, поэтому зеленое исчезло, превратилось в желтое, голубое ушло и полутона все ушли; хотя весь эпизод был снят в желто-красной гамме, но не до такой степени, как вы видели прошлый раз. Цветовой замысел эпизода был таков: это - взрыв пламени, который опирается на горящие свечи и факелы. Получается красно-желто-черная гамма изображения. Единственный контрастный с этим кусок над головой Ивана - это кусок свода с голубизной, которая поначалу еле прорабатывается.

Но если цвет вторгался в картину очень органично, со взрывом музыки, как мощный удар, очень обогащающий изображение, то самое трудное было - вернуться обратно к серому изображению, а это было необходимо, потому что весь эпизод Успенского собора был снят Сергеем Михайловичем раньше, в Алма-Ате. Переснимать его в те времена было тяжело. Он ввел один цветной эпизод, и ему нужно было сделать обратный переход к серому.
И опять он воспользовался для этого эффекта монтажностью своей работы.

Что же он сделал? После того как колокол забил благовест, вы обратили внимание, как ряды одетых в черное опричников, проходя мимо рядов ряженых, перекрыли их. Внизу кадр стал черным, желтый и красный отсветы ушли. В следующем кадре встает Иван и поднимается Владимир, и они взяты почти полностью на свод, который в основном был синим. Кадр начинает постепенно как бы лиловеть. Желтое исчезает, гаснут факелы и свечи, появляется синий и лиловый. Владимир Старицкий открывает дверь, и перед нами открывается на мгновение снятый в черно-белом кадр Успенского собора, который был вирирован синей краской, то есть отпечатан на цветной пленке с одним фильтром. Старицкий отшатывается и зеленеет физически от страха; входит зеленый тон. Последние кадры эпизода один за другим, благодаря тому что они монтажные, все больше погружаются в сине-лиловую гамму. Когда они выходят во двор, в переходах к Успенскому собору, вы видели это белесо-палевым. Дело в том, что совершенно выгорел синий краситель. Опять же черное изображение было отпечатано на цветной пленке с одним красителем - синим. И уже от синего переход к серому. Этот ряд цветовых ударов - другой пример использования монтажного метода мышления, в данном случае - ради цветовых эффектов. Непрерывной съемкой, конечно, этого сделать нельзя было.
В чем же принципиальная особенность этих эпизодов, этой, по-моему, чрезвычайно интересной картины, второй серии "Ивана Грозного"?

Вы, конечно, заметили там растянутое время, хотя бы в сцене перехода в собор. У Сергея Михайловича есть зарисовка этого собора и его мизансцены. Может быть, некоторые были в Успенском соборе? Вы видите - четыре колонны и еще одна - пятая, это и есть вся мизансцена прохода. Конечно, проход между четырьмя колоннами занимает не так уж много времени. Да и собор невелик. Но, пользуясь разными ракурсами, разными крупностями, пропуская то Владимира Старицкого, то Ефросинью, то Малюту, то Петра, Эйзенштейн растянул этот проход до огромной подготовительной драматической сцены. В нем ничего, кроме хода, нет. В картине этот ход занимает сейчас, вероятно, метров 120, может быть, даже больше. Снято там было столько материала, что, когда мы первый раз смотрели его, он был собран на 2-3 части. (В материале это - несколько часов.) Когда была первая сборка, он шел хорошие двадцать минут, и хотя это было томительное зрелище, но вместе с тем оно вызывало такое нарастание тревоги и до такой степени этот удар могуче подготовлялся, что сам по себе проход производил просто страшное впечатление.

Потом, чтобы облегчить его для зрителя, Сергей Михайлович пошел на резкое сокращение материала, и нужно вам сказать, что проход от этого сокращения стал хуже. Он был рассчитан на чрезвычайно долгую, томительную паузу. Здесь у Сергея Михайловича был какой-то просчет. Он думал, что можно заставить выдержать этот проход еще дольше. Поэтому, когда он стал его сокращать, пришлось выбросить ряд интереснейших кадров, а главное, длина их стала меньше, чем это требовалось но томительной музыке и очень медленному движению. Эти кадры производили наибольшее впечатление тогда, когда они брались в наибольшей длине.
Кстати, великолепные достоинства этой картины и целый ряд ее недостатков связаны именно со спецификой монтажного мышления.
Вы заметили также, до какой степени мало считается Эйзенштейн с мизансценой, установленной в первом кадре. Почти в каждом эпизоде (кстати, у него есть тщательнейшим образом зарисованные мизансцены, в том числе - мизансцена прохода через собор), повсюду вы можете заметить: разрабатывая какой-либо эпизод, Эйзенштейн рисовал мизансцену и к ней - отдельные элементы. Например, к "Пещному действу"-три отрока. Вы так их и видели (показывает).

Вот Филипп, который останавливает царя, Малюта в монашеском одеянии, вот замечательный портрет, когда Филипп говорит: "Уничтожь опричнину". Этот кадр вы так и видели на экране. Во всяком случае, он рисует мизансцену и все элементы, из которых складывается этот эпизод. Мизансцену он использует только для себя, как своего рода напоминание о разработке смысла действия, но, снимая, как угодно ее нарушает. Его интересует в каждом кадре только одно: отношения, которые сложились между двумя данными людьми, если их в кадре двое, или отношения, которые сложились между теми, кого он сейчас показывает, и остальной массой. При этом реальное расположение фигур на предыдущем плане он почти не учитывает.

Скажем, Малюта на брюхе ползает перед Иваном. Расстояние между их лицами довольно значительное. В следующем кадре он может соединить Малюту и Ивана чрезвычайно близко, лицо к лицу, почти не считаясь с тем, что Малюта - на полу, а Иван на троне, лишь бы Иван был сверху, а Малюта - снизу. И это прекрасно монтируется. Иногда на среднем плане люди разделены пространством в метр, на следующем они абсолютно сблизились, но внутренние отношения их, их столкновение совершенно точно взято в этой же пропорции в крупном плане, как и в общем, хотя реальное расстояние между ними он нарушает совершенно свободно.

Он вообще нарушает естественные, общепринятые правила монтажа. Мы, например, считаем поворот на 180° очень резким, он же почти все время монтирует такие повороты, создавая резкие удары; каждая монтажная смена представляет собой резкий, острый удар, чего в актерских сценах мы сейчас не допускаем. Благодаря тому, что он делает это чрезвычайно ритмично, что смена кадров всегда отмечает логический или эмоциональный слом в сцене, что каждый кадр акцентирует определенную мысль, заостренную им до предела в композиции, эти смены воспринимаются поначалу, может быть, непривычно, но чрезвычайно закономерно и создают своеобразный ритм.

Вероятно, вы заметили, как монтаж у него повсюду помимо согласованности с речью очень остро согласован и с музыкой. Иногда возникновение кадра при резкой монтажной смене сопровождается музыкальным ударом. Музыка Прокофьева и монтаж Эйзенштейна образуют между собой своеобразную двойную ткань, при которой музыкальные акценты иногда подчеркивают смены кадров, иногда наоборот, в середине кадра заставляют вас приготовиться синкопически к смене, которая произойдет в следующий момент в неударном пункте. Очень сложный контрапункт музыки и кадра повсюду точно ритмически рассчитан. Если вы помните тему Грозного, тревожную тему его гнева, его ярости, то она особенно в этом отношении блестяще разработана вместе с кадром.
Можно много говорить об этой картине, о ее содержании, о работе с актером и т. д. Не всюду работа с актером на современный вкус кажется нам правильной. Она тоже обострена до предела. Ритмические функции речи играют для Эйзенштейна чрезвычайно большую роль. Вы заметили, что люди у него говорят, во-первых, рубленой прозой, белым стихом; во-вторых, по складу речь, где нет музыки, носит характер своеобразного прихотливого ритмического рисунка, который очень своеобразно переплетается с монтажом. Таким образом, ритмические функции речи иногда для Эйзенштейна важнее, чем то, что нами считается чрезвычайно важным, скажем, полная естественность передачи чувства, мягкость, психологическая обоснованность. Это Эйзенштейн не всегда соблюдает, для него другие стороны часто являются важнейшими.

Интересна в смысле ритмического построения сцена песни о бобре, которую поет С. Бирман, особенно в первый раз. В кадре - всего два человека. Здесь как бы первоначальный обобщенный образ эпизода (рисует). Дальше была более подробная разработка по положению. Кадр очень длинный. Песня о бобре с ее тремя куплетами занимает, вероятно, до 100 метров, не меньше, а может быть, и больше.
Эйзенштейн начинает монтировать отношения этих двух человек, начиная с их общего, так сказать, группового плана, поначалу в точках несколько сверху, для того, чтобы видеть и Ефросинью и Старицкого и брать их вместе. Постепенно аппарат, беря их в разных ракурсах, приподнимает Ефросинью, и песня о бобре все больше раскрывается в ее внутреннем смысле как мечта матери о том, чтобы ее сын стал царем. Режиссер поднимает Ефросинью, причем отрывает ее от Владимира Старицкого, который остается где-то внизу, на коленях. Ефросинья вырастает перед нами как символ безграничного честолюбия, а Старицкий все больше вжимается в ее колени от страха. Чем дальше, тем больше эта пара разрывается, хотя они неотделимо сидят, прижавшись друг к другу. Эти два человека в объятиях друг друга для Эйзенштейна делаются площадкой для целого монтажного построения. Кадры Ефросиньи, кадры Владимира отдельно, изменение их отношений, постепенное вырастание Ефросиньи и все больший испуг прижимающегося к ее коленям Старицкого дают возможность Эйзенштейну построить целую маленькую монтажную симфонию. Это особенно трудно, потому что он ни на секунду не отрывается от этих двух человек и даже не заходит ни разу со спины или сбоку, он пользуется очень небольшими поворотами камеры, изменением ракурсов и крупностей.
Несомненно, если вы тщательно проанализируете, как сидели Ефросинья и Владимир во время этой съемки, вы обнаружите, что в каждом следующем кадре их положение наверняка менялось. Но для Эйзенштейна это не играет ни малейшей роли, и вы не замечаете, что это уходит от бытового характера съемки двух человек, а превращается в совершенно своеобразный, условный метод анализа, монтажно-зрелищного анализа состояния человека. Чрезвычайно интересный и показательный пример.

Но так построена вся без исключения картина. Любой эпизод, который вы возьмете, построен на том, что каждый кадр отдельно несет в себе, в своей композиции, в своей крупности, в своем ракурсе определенную мысль, которая связывается потом уже во всем эпизоде в большое, глубокое обобщение. Каждый кадр для него есть эмоционально задуманный зрелищный удар, несущий всегда большую смысловую нагрузку, но никогда не доходящий до степени прямой аллегории или чего-нибудь в этом роде, что у него раньше подчас бывало.

Даже эти фоновые картины, которые в одном случае изображают солнце и луну, в другом случае - святых и которые несомненно имели для него какой-то внутренний смысл, они никогда не проходят в этой картине как назойливое аллегорическое сопоставление. Во всяком случае, картина эта, с моей точки зрения, интересна следующими своими сторонами, которые мы должны оценить, для того чтобы нам закончить разговор о природе монтажного кинематографа.

Во-первых, она демонстрирует образчик того, как монтажный способ съемки делает режиссера хозяином времени и пространства. Под пространством в данном случае я понимаю павильон. Вы благодаря монтажному способу съемки делаетесь хозяином того пространства, которое вам предоставлено, вы его во много раз богаче используете, вы превращаете его в совершенно иную среду, чем та, которая была бы при натурной съемке или монтажной съемке, к которой мы привыкли, о которой я потом скажу два слова. Вы были бы рабом этого павильона, а здесь вы пользуетесь им совершенно свободно. Огромное большинство павильонов Эйзенштейна - это условные конструкции, большей частью открытые в одну сторону и представляющие собой более или менее оформленный фон с передним планом и сводами.

Во-вторых, благодаря монтажному способу съемки невероятно вырастают изобразительные возможности художника. Вы видели в этой картине такое богатство крупных планов с поразительными эффектами света, которого, признаться, я много-много лет не видел, а после смерти Эйзенштейна вообще не видел ни в одной картине. Можно сказать, что с точки зрения изобразительной эта картина является энциклопедией мастерства. Крупные, средние, общие планы - каждый со своей функцией, с великолепной задумкой, которые все время хочется задержать: дай посмотреть, как сделаны эти кадры,- беспрерывные потрясающие удары. Естественно, что только монтажный способ съемки может дать возможность так пользоваться могучей силой композиции кадра и линейной, и световой, потому что эта статика каждого монтажного кадра дает возможность острого ракурса, которого никогда не дает съемка с движения. Съемка с движения исключает для вас возможность рассматривать человека снизу и сверху, справа и тут же слева, наискось и прямо, крупным и общим планом, в каждом из которых заключена своя мысль.
Вспомните великолепные кадры, когда Иван бежит за убегающим Филиппом, когда Колычев от него уходит, делает поворот, и его черный плащ описывает один полукруг, затем второй, а Иван за ним бежит. Я думал:
зачем эти круги уходящего человека? Мне не хочется проводить грубую аллегорию, но этот ряд невероятно динамичных общих планов со стремительным движением, снятых короткофокусной оптикой, в которых движение преувеличивается, что-то говорит, что - я не знаю.

Затем Малюта, который, если вы помните, выдвигается вперед и входит в нижний свет. Разница между Малютой, выдвигающимся вперед и входящим в нижний свет, и аппаратом, который наехал бы на Малюту, для вас ясна. И композиционно и светово такое движение острее, хотя оно условно.

Композиции крупных (и портретных и поясных) планов заслуживают специального анализа. Они почти нигде не согласованы в точности с предыдущей мизансценой, с ее внешней формой, но всегда принципиально согласованы с ее смыслом. Они согласованы не с расположением, а с отношениями между людьми в общем плане.
Если в этом кадре Иван нападает на кого-то, то в укрупнении меньше всего беспокоит Эйзенштейна, в скольких метрах он находится от этого человека, его интересует только движение по существу - сверху вниз, или в глубину, или вперед,- всегда осмысленное", Почему на аппарат, почему от аппарата, почему сверху вниз или снизу вверх? Благодаря этому большинство крупных планов расположено не в наших обычных уравненных горизонтальных композициях, а всегда в вертикальной диагонали, что создает гораздо большую динамику не только движения в сторону, но и движения вниз или вверх, которое дает значительно больший динамический эффект.

Вот это я и имел в виду, когда говорил о монтажной съемке, о мастерстве. И монтажным следует считать этот метод, а не тот, который практикуется ныне очень часто в- картинах, когда режиссер от лености, от бедности фантазии или от того, что все так делают, снимает сцену в-общем, так. Вот встретились два приятеля, чтобы поговорить о курсах повышения режиссерской квалификации. Режиссеру важно одно: эти два приятеля и девушка, которая с ними, должны быть более или менее. видны, чтобы можно было прочитать их лица. И в то же время желательно было бы взять всех трех, чтобы они могли отчебучить весь 80-метровый разговор в одном плане. Во-первых, это будет очень хорошее выполнение плана, потому что сразу, за один день вы снимете полезных 80 метров. Основой съемки является средний поясной план. По секрету скажу, что он - единственный и нужен режиссеру, но если он снимет всю сцену только на этом поясном плане, с маленьким движением камеры, ему скажут, что он недостаточно изобретателен.

Поэтому делается так: прежде всего снимается общий план начала и конца сцены. Едва они заходят, как режиссер переходит на поясной план, в нем снимается сцена от начала до конца. Когда она снята, режиссер говорит: "Надо вставить пару "крупешников". Каких? Ну вот, когда он говорит: "Не пойду я на курсы". Снимают этот крупный план. И еще один - ее: "Нет, пойдешь". Маловато. Нужно еще один. Какой? "А помнить, Сережа, как мы кончали десятилетку?" - вот еще крупный план. И получится: общий, средний, крупный, средний, крупный, крупный, общий - постоянная формула. Но это не монтажная съемка, потому что нет смысла в этих укрупнениях и в этих общих планах - ни изобразительного, ни эмоционального, ни, наконец, просто логического смысла: все это делается просто как соус к среднему плану, на котором, по существу, развивается современная картина.

Вот я и хотел сказать, что не этот метод является монтажным методом съемки, а тот, которым работал Эйзенштейн.

Картина его, конечно, заслуживает гораздо более глубокого анализа, чем некоторые эмоциональные восклицания, которые я издал. Я видел ее один раз десять лет назад и один раз вместе с вами, так что я просто недостаточно хорошо ее помню, чтобы разбирать, но думаю, что сейчас можно будет поставить вопрос о том, чтобы отпечатать эту картину, посмотреть ее еще раз внимательно и спокойно ею заняться. Она очень интересна, но прямо вам скажу: конечно, не для подражания.

Дело в том, что Эйзенштейну, так же как и некоторым другим великолепным, великим, так сказать, мастерам, подражать не только трудно, но иногда бывает и вредно. Для Эйзенштейна эта режиссерская работа была лишь частным приложением и, по сути говоря, проверкой некоторых более общих умозаключений о природе кинематографа, которые входили в его незаконченную работу по режиссуре. Но и она, эта работа по режиссуре, тоже была лишь частным приложением его общеэстетической теории, причем в его творческом и теоретическом наследии, в том числе и во второй серии "Ивана Грозного", много спорного и неприменимого ни для кого, кроме самого Сергея Михайловича. Он мог себе позволить все, будучи человеком необыкновенным, с моей точки зрения. Не знаю, что такое гений, но, во всяком случае, чем-то он был гением - необыкновенным своим умом и очень многими другими сторонами. И очень эмоциональным был темперамент его, режиссерский и всяческий другой.

Но вот нам, грешным, придется с вами по окончании ВГИКа заниматься поначалу более скромными делами, пока мы дорастем до возможности эйзенштейновских построений.

Я хотел бы сегодня оставить немного времени на вопросы, так как у нас с вами последняя встреча. Может быть, у вас накопились вопросы, на которые вы хотели бы получить ответ,- по Эйзенштейну ли, по тому, что я говорил, или по каким-либо другим темам, которые вас заинтересовали. Я обещал также уделить время еще и на то, чтобы поговорить с вами немного о мизансцене.

По сути то, чем мы сегодня и прошлый раз занимались, имеет прямое отношение к мизансцене, и одна из форм мизансцены - монтажная мизансцена - была довольно подробно вами увидена в субботу, а сегодня мы о ней говорили.

Я отбрасываю сейчас массовую сцену, потому что массовая сцена строится по несколько иным законам и, ежели говорить о массовых сценах, этому нужно было бы посвятить особенное, отдельное занятие; у меня есть тут свои убеждения, может быть, не совсем сходящиеся с убеждениями моих коллег, но я массовые сцены именно поэтому и отбрасываю и сегодня не буду затрагивать. Обычная же мизансцена актерской сцены в кинематографе, с которой вам главным образом придется иметь дело, с которой вы уже имеете дело во ВГИКе, будете иметь дело в дипломе или на 2-3-м курсах, когда будете снимать отрывки, этюды и т. д., то относительно этой мизансцены я могу сказать вкратце примерно о трех системах, сложившихся в кинематографе к нашему времени.
Система первая - это монтажное построение мизансцены, оно вам, по-моему, понятно, и мы о нем уже говорили. Из чего оно исходит, вы тоже знаете. Говоря о монтажном построении мизансцены, я говорю о принципиальном монтажном подходе, который имеет в виду разложение сцены на некоторые элементы ее с тем, чтобы зритель в основном довоображал, достраивал сцену. Это одна из принципиальных особенностей кинематографа, о чем мы с вами говорили. Вторым методом построения актерской сцены, чрезвычайно распространенным в настоящее время, является ее динамическое разрешение с подвижным аппаратом - система наездов, отъездов, поворотов камеры, поперечных проездов и всевозможных панорам. Вообще говоря, панорамой, как правило, называется поворот камеры - горизонтальный или вертикальный, но я не вижу принципиальной разницы между проездом и панорамой, и поэтому, когда я говорю о панораме, я имею в виду иногда прямой поперечный проезд. Панорамы и проезды дают некоторую возможность дополнительно строить динамическую мизансцену, богаче распоряжаться движением, потому что, если вы строите мизансцену монтажно, со статической точки снимая ее, то у вас очень большую роль начинает играть ущербность кинематографа в видении сцены на общих планах.

Наш глаз обладает способностью мгновенно и легко фокусироваться на любое расстояние. Мы видим объемно, двумя глазами. Но даже глядящий одним глазом человек значительно зорче объектива. Я сейчас глазами вижу всех вас, в том числе сидящих на самых задних скамейках, и отсюда совершенно спокойно могу отличить, кто где сидит, но если вас снимать в этой массе общим планом и показать потом на экране, то за пределами передних трех рядов вы ничего не увидите ни в цветном, ни в черно-белом кино. Это будет сплошная "икра" еле различимых лиц.

На улице мы видим и человека, который к нам подходит и с нами разговаривает, и за ним мы видим всю улицу - трамваи, автобусы, прохожих, далеко идущего человека. В кинематографе., если я выделю спереди крупно подошедшего ко мне человека, чтобы видеть его так, как я его вижу в жизни, то улица, по сути говоря, исчезнет, потому что камера подслеповата и не обладает таким глубоким фокусом. Разрешающая способность пленки много ниже разрешающей способности глаза. Кинематограф как бы безграничен в своих возможностях, но, по существу, его возможности очень ограниченны. Вы имеете перед собой усеченную четырехгранную пирамиду, в зависимости от оптики более широкоугольной или более узкоугольной, но чем ближе вы подходите к своему объекту, тем меньше делается то игровое пространство, на котором он может работать.

Я сейчас чуть-чуть прохаживаюсь перед вами, делаю два шага в одну сторону, два в другую сторону. Для того чтобы захватить это мое хождение, меня надо взять в рост или несколько более общо, и, следовательно, уже крупно меня рассмотреть вы не можете. Значит, остается один выход: если вы хотите видеть в это время мои глаза и очень внимательно, подробно наблюдать за моим состоянием, то вам придется двигаться вместе со мной или же строить мизансцену монтажно. А строить ее монтажно - значит то выделять мои крупные планы, то брать меня общим планом, то брать вас. Но для монтажной мизансцены однообразное хождение это не материал. Трудно, например, укрупнить мотающегося человека, который то будет входить в кадр, то выходить из него без особых причин. А ведь я шагаю без особых причин, это просто моя жизненная привычка. И очень часто в кинематографе это бывает нехорошо. Вы заметили, что в "Иване Грозном" таких бед нет. Люди или железно статичны, или делают стремительные мизансценировочные, смыслово оправданные бурные или медленные передвижения. А бытовых, мелких движений Эйзенштейн вообще не делает, потому что ему нужна либо статика, либо, в контраст ей, бешеная динамика средних и общих планов.
В таких случаях нам помогает движущийся за актером кадр.
Камера, обладая способностью разнообразного движения, при современном состоянии техники может проделывать очень сложные ходы, может ездить не только поперек, подъезжать и наезжать, но вы можете одновременно, пользуясь краном, поднимать, опускать, поворачивать ее, и в то же время можете всем краном целиком подъезжать и отъезжать.