Конспект ДЕЛИНКВЕНТНОСТЬ 4 страница

В итоге следует, что понятие делинквентности имеет весьма размытые контуры. Это особенно явно при тенденции к цинизму, когда опасная антисоциальность может остаться нераспознанной бесконечно долго, а вред, приносимый окружающим, иметь внешне привлекательные формы. Делинквентные проявления при искреннем непонимании смещения ценностей и желании противопоставить себя обществу (вторая и третья тенденции), наоборот, обнаруживают нередкое стремление к своеобразному благородству, окрашенному иногда в донкихотсткие тона. Однако, искаженное представление о ценностях, даже при высоте нравственных переживаний, делает поведение этих подростков социально неприемлемым, но уже с иной точки зрения. И лишь четвертая тенденция «случайных» делинквентов является наиболее благоприятной. В отношении к такому понятию, как закон можно сказать, что: 1. «циники» его игнорируют в принципе (иногда декларируя); 2. «азартные» неукоснительно придерживаются своего представления о нормах поведения, уважают их; 3. «мстители» чрезвычайно озабочены нарушениями основ общечеловеческой справедливости общепринятым законом, уповая на возможность создания идеального закона; 4. «случайные» относятся ко всему этому без всякого особого интереса.

Но так как мы обсуждаем, как указывалось, не очерченные группы, а тенденции развития, то в соответствии с большим или меньшим преобладанием в каждом подростке различных тенденций, можно видеть следующее. Преобладание в нравственной картине личности первой тенденции – цинизма, с постепенным уменьшением (или отсутствием) других по направлению к четвертой, представляет собой «истинную делинквентность». Характерны: «веселая» жестокость, пренебрежение к опасности и к состраданию, расчетливость, индивидуалистический оптимизм, наблюдательность и прекрасное самообладание, непонимание чувства раскаяния. На другом полюсе этому противостоит «ложная делинквентность» с преобладанием четвертой тенденции-случайности, возможным наличием элементов третьей и второй (причем чаще – азартности, чем мстительности) и почти полным отсутствием цинизма. Характерны: впечатлительность, добродушие, способность к состраданию, мстительность за несправедливость, нетерпимость к покровительству, обостренное чувство свободы, склонность к раскаянию. До некоторой степени можно наблюдать, что чем «истинее» делинквентность, тем уравновешеннее в психологическом отношении личность при меньшем осознании своей антисоциальности. И чем большее значение имеет нравственный конфликт (в особенности) или привычная манера поведения, тем больше рефлексия и поверхностней делинквентность, тем больше шансов на успех в психокоррекционной работе.

3.3. СОЦИАЛЬНО-БИОЛОГИЧЕСКОЕ И ЛИЧНОСТНЫЙ ВЫБОР

При анализе делинквентного поведения постоянно обсуждаются биологическое и социальное, которым всегда придавалось основное значение при попытках объяснить отказ от узаконенного, общепринятого и традиционного для данного общества. При наличии патологических отклонений в мышлении и аффективной сфере, обусловленных различными биологическими факторами (наследственность, органические заболевания, травма мозга и пр.) естественно предположить, что в сочетании с неблагоприятной средой, это приобретает особое значение в формировании делинквентного поведения, чему посвящена обширная литература. Известно, что при этом нередко бывает затруднительно определить, преобладание того или иного фактора. В зависимости от конкретного случая и точки зрения исследователя, предпочтение может быть отдано среде, а биологические факторы расцениваются как сопутствующие, провоцирующие, усугубляющие и т.п., что наблюдалось многими. Либо наоборот, когда подростки, перенесшие в раннем детстве травмы, инфекции и интоксикации, в дальнейшем обнаруживали асоциальное поведение в условиях сравнительно благоприятной среды. Отмечают также взаимопроникновение первого и второго. «Одной из основных причин распространенности среди осужденных молодежного возраста неврозов и психопатических состояний, является наряду с врожденной или приобретенной в раннем детстве биологической неполноценностью нервной системы, неблагоприятное влияние микросоциального окружения» (Бондарев, 1981, с.97). Конечно, помимо перенесенных заболеваний, в категории биологического есть и такой мощный фактор как наследственность, особенно выдвинувшийся в связи с успехами генетики. Однако влияние среды может оказаться настолько сильным, что приведет к серьезной патологии характера даже при исключении биологических факторов (Личко, 1977 - обзор) и будет способствовать значительному увеличению степени риска возникновения делинквентных проявлений. Но, вероятно, чаще неблагоприятное влияние среды приводит лишь к социально-психологическим деформациям личности, не достигающим психопатологического уровня (Королев, 1983). Однако то, что «…механизм их возникновения заключается в простом перенятии, усвоении форм поведения, присущих определенному кругу людей» (там же, с.1696), кажется несколько упрощенным, ибо в контексте наших рассуждений это может быть отнесено только к ограниченной части случаев нарушения поведения. Но, во всяком случае, понятие социально-психологической деформации личности может указывать уже на нравственную патологию, развивающуюся у психически здорового подростка.

Когда мы сталкиваемся с подростками-правонарушителями, анамнез и статус которых не вызывает каких-либо подозрений ни в соматическом отношении, ни с точки зрения психопатологии, то внимание исследователя сразу же акцентируется практически только на условиях социального, в первую очередь, семейного окружения. Однако же, согласно пословице, иногда создается впечатление, что ищут не там, где велика вероятность найти, а там, где светло. Дело в том, что при психических отклонениях, особенно если есть отягощенная наследственность или неблагоприятный органический фон и одновременно воспитание в неблагополучной среде, трудности при выявлении соотношения биологического и социального очевидны. При отсутствии же биологической патологии, тем более, когда речь идет о психически здоровом подростке, обычно возникает иллюзорная ясность того, что все трудности порождаются средой. Укоренению такой точки зрения способствует то, что среда во многих случаях действительно очень неблагополучна. Нисколько не отрицая роли среды, необходимо принять во внимание, что и здесь нет единства взглядов. Например, есть прямые указания на отсутствие очевидной связи между делинквентностью и такими факторами, как распадение семьи, материальная обеспеченность и др. (Миньковский, 1965; Тарарухин, 1974). Замечено даже учащение правонарушений подростками из обеспеченных семей (Richards с соавт., 1979). Но в среде с уже имеющимся высоким уровнем делинквентности подростки сравнительно легко могут усваивать антисоциальные нормы (Кресси, 1966), на что уже указывалось. Запущенность в воспитании, которую выдвигают на передний план (Гурьева, 1968), имеет в своей основе чаще не экономическое неблагополучие или развод родителей, а отсутствие взаимопонимания между подростком и теми взрослыми, с которыми он систематически общается. Считается, что такой смысловой барьер значительно меньше между подростками и их дедушками и бабушками – хранителями менее рациональных и более традиционных способов общения с детьми, что особенно выражается в склонности к объяснению, а не требованию и малой категоричности (Белкин, 1973). К сожалению, последние годы все более ставят под сомнение это, действительно частое прежде, явление в воспитании. Современные пожилые люди часто превосходят прагматизмом и эгоизмом более молодое поколение, (то есть – родителей своих внуков). К тому же накладывают неблагоприятный отпечаток возрастные особенности и мировоззренческая отдаленность. Особая опасность делинквентности естественно возникает при выраженной антисоциальной установке семьи. Но даже в благополучной семье, как упоминалось, родители ставят перед подростком обычные три цели: здоровье, учение, послушание. С точки зрения развития делинквентности, особый интерес представляет третья цель, предполагающая, что утвержденные социальные нормы абсолютны и считающаяся достигнутой при их правильном выполнении. Невыполнение однозначно признается нежелательным как родителями, так и школой. Однако «… существует определенная опасность в том допущении, что нормы, отличающиеся от наших собственных, являются неправильными» (Раттер, 1987, с.285). Неспособность договориться с подростком по этому вопросу иногда приводит к тяжким нарушением с его стороны, причем «… ответственность лежит на существующей системе образования, а не на системе его ценностных ориентаций» (там же).

Эти три цели, на которых сконцентрировано внимание семьи и школы, формальны изначально по своей сути, и выполнение их формально же требуются всегда, даже при самом безнадзорном воспитании, если не родителями, так учителями или наоборот. И вместе с тем ничто более не провоцирует современного подростка на делинквентность, чем подобные требования. Кардинальный вопрос «зачем?», типичный и для других подростков, звучал здесь острее и напряженнее, чем даже у страдающих психическими расстройствами. В процессе обсуждения этого вопроса становится понятным, что означает «среда» в понимании делинквента. Почти всегда оказывается, что это не микросоциум, а нечто значительно более обширное и абстрактное. Подростки постоянно предлагают своему собеседнику «оглянуться». В этом были единодушны все, независимо от нравственной направленности. Различие (правда, существенное) состояло в интерпретации происходящего сейчас, происходившего и, возможно, будущего происходить в мире. Практически во всех случаях, хотя и очень различно, подростки обнаруживают настоятельную потребность нравственной включенности в контекст мира, но на своих условиях. К делинквентному срыву, наряду с другими факторами, приводит расщепление между острейшей необходимостью осмыслить это и, как правило, совершенной неспособностью родителей и воспитателей даже отдаленно ее заподозрить. Роль микросоциальной среды тогда превращается из главной во второстепенную, провоцирующую. Но и эта последняя тоже тесно связана с общим нравственным фоном общества, его прошлым и возможным будущим. Радищев писал, что «Кромвель до Протекторства, явил великие дарования политические, как-то: на войне великие качества военного человека, но, заключенные в тесную округу монашеской жизни, он прослыл бы беспокойным затейником и часто бы бит был шелепами. Повторим: обстоятельства создают великого мужа» (1941, с.65). Со своей стороны уточним: обстоятельства создают условия. И эти обстоятельства, типичные для большинства стран европейской культуры, все больше приближаются к «тесной округе», хотя и в ином облике. «К сожалению, в условиях научно-технической революции, высокого образовательного ценза и в силу ряда других факторов, вступление человека во взрослую трудовую жизнь затягивается, затягивая и процесс нравственного возмужания» (Борзых, 1987, с.114). Но если одну категорию подростков это вполне устраивает, продлевая их искусственную защищенность, способствующую развитию определенных способностей при нравственном инфантилизме, то другие (изначально менее защищенные или неудовлетворенные ложностью защиты) вступают в конфликт с обществом.

С вопросом, о значении среды при правонарушениях, связан другой – о цели и способе наказания. Создается впечатление, что рассмотрение этого может косвенно помочь пониманию некоторых аспектов мотивации личности вообще. Нельзя не признать, что, изучая поведение и сознание только как социально-биологические явления, совершенно логично было бы отбросить понятия «кары» или «возмездья», ибо понятно, что любой проступок должен был бы быть обусловлен чем-то независящим от выбора личности, то есть, определен генетически, экзогенно, эндогенно, социально. Отсюда следует очевидная «невиноватость» психически вменяемого, как и невменяемость психически больного при совершении общественно опасных действий, сколь бы чудовищны они ни были. Бесконечные споры о необходимости введения или отмены смертной казни ведутся именно теми людьми, которые во все эпохи, в меру своего понимания, мировоззрения, а часто и должности, считали себя ответственными за социальное здоровье общества (государства, республики, штата и т.д.). Однако с ростом того, что принято называть гуманизацией и прогрессом, наказание все чаще связывается с понятием «перевоспитания». Таким образом, лица, стремящиеся улучшить нравственное оздоровление общества (социальное здоровье без нравственного невозможно), беря за основу линию перевоспитания, постоянно перемещают на ней точку высшей меры наказания туда и обратно, временами убирая ее вообще. Эти манипуляции связаны с представлениями о «готовности» или «неготовности» данного общества к отмене высшей меры, с национальными и многими другими традициями и прочим. Однако труп не подлежит перевоспитанию, разве, что те, которые, глядя на него, воздержатся от исполнения задуманного. А если учесть, что действия казненного, признанного вменяемым, в той или иной степени, всегда могли быть результатом «наследственной отягощенности», «резидуальной органики», «типа характера», «антисоциальной микросреды», «подсознательных влечений», «тяжелого детства», «неправильного воспитания» и так далее, но никак не его личного, ясно осознанного поступка, осуществляя который, он мог бы произвольно пренебречь всем вышеперечисленным и все равно совершить то, что совершил – тогда он, этот преступник, достоин лишь сожаления. Однако он доставил обществу боль и страх. Что бы ни говорилось о юридической беспристрастности, юристы не компьютеры, а люди, и им свойственно общечеловеческое чувство удовлетворения при наказании зла и другого чувства – чувство безопасности (собственной, близких и общества в целом). Когда опасность изолирована, уменьшается страх и часто, хотя и не всегда, это способствует установлению разумного порядка. Таким образом – возмездье и порядок после изъятия опасности (смерть – тоже изъятие, только необратимое и не только зла, но и его носителя) плюс устрашение для других. Но все это было бы абсолютно непоследовательно именно при действительном признании социально-биологических оснований преступления и могло быть либо результатом непонимания значения этих оснований, либо примитивного цинизма, за которым скрыт обывательский рационализм. Ведь преступник в силу строгой причинности не может быть не преступником, а стало быть, не виновен.

При всей критике социальной фатальности и биологизаторства, попытки обращения к духовному миру личности носят странный, половинчатый характер. Странный потому, что «духовность» неуклонно выводится из того же социально-биологического и приобретает метафорический характер. Люди как бы условились, что духовность есть, но что, собственно, это такое не очень ясно, и уточнять не следует. Половинчатость восприятия духовности состоит в том, что на ее неопределенном, почти поэтическом понимании, все-таки пытаются основать практические действия с далеко идущими последствиями, в том числе необратимый акт смертной казни. Более последовательны те, которые, как, например Раттер (см. выше), прямо переносят большую часть ответственности за содеянное на систему воспитания, образования и прочее. На первый взгляд это выглядит вдумчивым и гуманным отношением к правонарушителю, но при условии игнорирования его духовного мира. А между тем именно духовная жизнь личности есть то, что могло бы объяснить необходимость личной ответственности за совершенные поступки, не перенося акцент на социально-биологическое. Речь, конечно, идет не именно о высшей мере, феномен которой делает особенно рельефным многое в данной проблеме, но о наказании вообще, об опасном соседстве таких понятий как «перевоспитание» и «наказание». Они оказываются неотделимы и пока, как правило, последнее неограниченно перекрывает первое. Но это же, как раз и говорит о вольном или невольном, но явном признании за человеком права на свободный выбор, в том числе, выбор преступления.

Если согласиться с тем, что личность все-таки может сознательно пренебречь социально-биологическими условиями своего развития и вопреки им, столь же сознательно совершить свой выбор, основанный на акте духовной своей жизни, и этот выбор окажется преступлением, то ответственность личности будет несомненной. Это означало бы, что может человек пренебречь чем угодно ради своего личного выбора (в данном случае - зла), может, как бы отринуть от себя свою же почву. Именно с этим связаны концепции Ветхого Завета, когда понятие кары было, с одной стороны, связано со свободным выбором зла, а с другой, свободный выбор добра был независим от обрушивающихся несчастий. Проблема покаяния и прощения, то есть – «перевоспитания» составила одно из основных направлений в учении Нового Завета. В свете сказанного представляется очевидным, что прощать нравственно слепому отсутствие зрения так же нелепо, как и наказывать его за то же самое, а безраздельность социально-биологического успешно обусловливает, выводимую из него же подобную слепоту.

Древние прекрасно осознали личную ответственность за поступок. Языческий Рим, создавая свой юридический шедевр – Римское право, чрезвычайно высоко ставил личность и придавал особое значение широте проявления личной воли субъекта, не менее чем в позднейшие века бл. Августин или эпоха Просвещения, при всем различии их мировоззрения. История показывает, что в любую эпоху один человек считал (и считает) другого ответственным, прежде всего, лично, за содеянное. Но уже в зависимости от мировоззрения преобладает стремление карать или миловать (как то, так и другое в чрезвычайно различных пределах и формах). Вот в этом отношении при установлении степени зла в конкретном проступке и определении наказания, среда всегда играла преобладающую роль. Случайный проступок в монастыре мог быть расценен так же, как серьезное преступление в обычном мире (Дюркгейм, 1966). Это почти совпадает с тем, что писал о Кромвеле Радищев, но в данном случае нас интересует не условия, способствующие проявлению воли личности, а реакция на такое проявление. Так вот, то за что в монастыре можно было ограничиться битьем шелепами, в миру оканчивалось сплошь и рядом гильотиной.

Понятно, однако, что речь все время идет о различно интерпретируемых, но очевидных правонарушениях, не вызывающих сомнения в этом у их совершивших (опять же, при разном их к этому отношении). Мы не касались тех бесчисленных случаев, когда совершенно невинные люди оказывались в роли преступников, которыми пестрит вся история и особенно печально знаменито последнее ее столетие.

Таким образом, на примере оценки преступного поведения всегдашнее признание личной ответственности за содеянное означает выражение изначально присущего человеку особого состояния уверенности, не зависящей от его воли и интеллекта, что истинные причины совершения поступка как такового не вмещаются в пределы того, что сегодня известно как биологическое и социальное или, так называемый, их «сплав». Последний создает лишь определенные условия, с которыми можно бороться и даже их отвергнуть, но можно и успешно ими пользоваться, даже умело выбирать те из них, которые особенно благоприятствуют осуществлению личностного замысла. Кем-то сказано, что «звезды склоняют, но не приказывают».

Познание сущности и пределов этого явления (точнее его беспредельности) следовало бы признать принципиально неосуществимым. Во-первых, гипотетическое осуществление этого привело бы к созданию вместо живого человека «сциентистского ангела», который «… свободен от всякого прегрешения не потому, что он добродетелен, а потому, что просто не способен на грех» (Тойнби, цит. по Молчанову, 1980, с.212). То есть, это просто нежелательно, даже, если бы оказалось осуществимым.

Во-вторых, сразу же возникает методологическая проблема. Вмешательство в работу организма, в частности мозга, с помощью хирургии, психофармакологии и других методов (при отчетливом осознании самим врачом всей степени примитивизма самого виртуозного своего мастерства, что чаще встречается у профессионалов, достигших высокой степени свободы в своем творчестве) обычно неизбежно в связи с очевидными медицинскими показаниями. Тогда решается вопрос о неком приемлемом уровне поведения и самочувствия на фоне некой адекватности эмоционально-волевого реагирования и мышления. Что же касается смысла переживаний больного, то это уже, в меру своего профессионализма и мировоззрения, врач обсуждает или не обсуждает с больным. Причем любые попытки понять смысл переживаний не путем свободного общения, а иным способом (от экспериментально-психологического до молекулярного и т.д.), будут иметь в своей основе моделирование, следовательно – упрощение, причем не целого, а, в данном случае, его части.

Исследование сознания, базирующееся на разложенном упрощении аналогично распаду, фактической смерти. Разложенное сознание исчезает как таковое, и исследование его частей, приблизительно также относится к нему самому, как описание шрифта к смыслу текста, а стремление к целостному пониманию (с чем сейчас согласны все), после такого предварительного разложения напоминает попытку почувствовать живое тело, совмещая части пустой одежды. Эти сравнения не кажутся излишними, ибо наглядно показывают, что самые фантастические достижения в изучении мозга и его управления, вплоть до пересадки, аналогично сердцу и другим органам, могут осуществляться или проектируются в совершенно иной плоскости, чем познание того, что определяют как духовность. Поэтому представляется справедливой точка зрения, предполагающая, что интуитивный метод искусства, в частности – искусства беседы, развивающейся в непредсказуемом направлении, в пределах возможного больше других подходит для понимания движений души, ибо изначально воспринимает Другого целостно.

В-третьих, теоретически предполагаемая возможность досконального познания переживаний Другого, предполагает с неизбежностью утрату свободы этих переживаний в результате возможности их контроля «при необходимости». Но утрата этой свободы опять же ведет к разрушению целостности личности. Если принять во внимание, что сознание высшего разумного существа, весьма вероятно, должно быть как-то включено в смысловой контекст Вселенной, иметь в нем свое смысловое предназначение, то нарушение этого не может не означать одновременного нарушения целостности самой Вселенной, и потому представляется как бы посягательством на нее, обессмысленным и недостижимым.

Во всем этом нет никакого трагизма. Вполне естественно, что столь необычное явление, как сознание не может быть исследовано чем-то более простым, чем оно само. Открытие в перспективе способов массового воспитания, перевоспитания и управления, в том числе, и, прежде всего, трудновоспитуемых, есть фикция. Единственно возможным путем является не только самый дорогой и трудный (вследствие длительности и непредсказуемости), но и самый старый – путь взаимопроникновения сознания того, кто хочет помочь и сознания того, кто в этой помощи нуждается. Причем быстрота успеха подозрительна. Она часто указывает на его ложность. А именно, ложь - основная проблема, вокруг которой в разном облике вращается делинквентность.