Конспект ДЕЛИНКВЕНТНОСТЬ 2 страница

Уклонение от школьных занятий не является специфичным для отклоняющегося поведения, ибо неприязнь многих современных подростков к школьным занятиям общеизвестна. К тому же, не всегда проявляясь в категоричной форме, это явление не так бросается в глаза, как побеги. Однако по своей всеобщности особенно среди так называемых подростков «группы риска» низкая учебная мотивация независимо от степени выраженности всегда на первом месте. Причины этого явления, так же как и побегов, очень глубоки и связаны не только с обилием дефектов существующей системы образования.

Сомнения в «пафосе грамотности» высказывались достаточно давно, причем мыслителями, увлеченно писавшими книги. Согласно Платону, «…мудрый египетский царь Тамус укоряет египетского бога Тефта (Тота), изобретателя письменности: «Вот и сейчас ты, отец письмен, из любви к ним придал им прямо противоположное значение. В души научившихся им они вселят забывчивость, так как будет лишена упражнения память: припоминать станут извне, доверяясь письму, по посторонним знакам, а не изнутри, сами собою… Ты даешь ученикам мнимую, а не истинную мудрость. Они у тебя будут многое знать понаслышке, без обучения, и будут казаться много знающими, оставаясь в большинстве невеждами, людьми трудными для общения; они станут мнимо мудрыми вместо мудрых». Книги, по Платону, грозят извратить и подменить собой личностное общение между собеседником и собеседником, между учителем и учеником, без разбора твердя достойному и недостойному одни и те же слова…» (Аверинцев, 1977, с.192).

Это, что касается алфавита и грамотности. Последующее появление книгопечатания с некоторой точки зрения, вызывает еще большие опасения. Сомнения в якобы безусловной ценности изобретения И.Гуттенберга выражены в концепции «Гуттенберговой галактики» Маршалла Маклюэна. Эти мнения не единичны и свидетельствуют о большой неуверенности человека в преимуществе многих очевидных достижений культуры. Одним из выдающихся интеллектуалов двадцатого века, который сомневался в значимости интеллектуальности, был знаменитый французский философ Анри Бергсон. Но как всегда бывает, интуитивно чувствуют многие; агрессивно сопротивляются, лишь смутно понимая, чем они не довольны, некоторые; точно формулируют – единицы. Однако точность формулировки не всегда соответствует точному пониманию причин. Возможно, дело вовсе не в том, что, например, античная культура была преимущественно культурой речи, средневековая – книжного письма, буржуазная культура – технократии и т.д. То есть все это справедливо, но не объясняет интуитивного смутного предвидения человека, начиная с очень отдаленных времен, опасности для его духовного мира, развития тех, некоторых проявлений культуры, которые, казалось бы, сегодня трудно отрицать. Раньше, когда неграмотность была очень распространена, неграмотные составляли окраину общества, невероятно многочисленную, хотя могли обладать высокими интеллектуальными возможностями. В недалеком прошлом в нашей стране часто употреблялось понятие «компьютерная неграмотность», что по существу есть «…всегда вредная тенденция к элитарности, выделению привилегированных групп, принадлежность к которым порой подменяет истинную оценку потенциала того или иного человека» (Моисеев, 1987, с.105). Однако если к образованию ранее стремились не только ради престижа, но и, надеясь на «духовное просвещение», то в сознании современной молодежи просвещение такого рода очень скомпрометировано. Почти все объяснения подростков, почему они не хотят ходить в школу, сводились к утверждению того, что «она не дает ответа». Различия между делинквентами и неделинквентами состояло в том, что вторые учились, «чтобы не было неприятностей», а первые – эти неприятности игнорировали. Преимущество сверстника, успешного в учебе, вызывали у них откровенную иронию с оттенком презрения (таких они называют «ботаниками»), как если бы разговор шел о преимуществах скупости сравнительно с мотовством. По-видимому, есть основание считать, что необходимость в хорошей учебе не столь очевидна и больше связана с общепринятостью, чем с действительной необходимостью для духовного мира личности и ее успешностью в будущем. Понятно, что в эпоху всемирных переоценок, традиционно-бюрократическая система подтверждения истинной зрелости личности через выполнение формальных процедур с последующей выдачей неких документов не может вызывать особое доверие, особенно со стороны подростков. Даже не в качестве курьеза вполне можно допустить, что, окажись в нынешней жизни Платон, он объединился бы отнюдь не с отличниками. Известный инженер и автопромышленник Генри Форд принципиально не принимал на свои заводы дипломированных специалистов, не доверяя скованности их академического мышления. Учитывая все это, есть некоторое основание считать, что цель школьного обучения в своей неформальной основе сплошь и рядом человеку не понятна, и он должен обучаться автоматически, традиционно, инерционно, совершенно не связывая это с тем, что он считает истинной, глубоко личной целью своей жизни.

Следующей не менее специфичной для нашей современности особенностью, частично относящейся к форме побега, был интерес к способам передвижения (Stutte, 1967). Транспортный бум последнего столетия представляет собой сложнейшую проблему, постоянно исследующуюся со всех сторон. Но главнейшим и определяющим все остальное является вопрос об изменении в связи с этим сознания, что, возможно впервые, было замечено не учеными, а поэтами-футуристами на заре возникновения авиационно-автомобильной эры, на что в свое время обратил внимание Бердяев. «Мы объявляем, что великолепие мира обогатилось новой красотой: красотой скорости» (Маринетти, цит. по Бердяеву, 1918, с.21). Таким образом, речь идет не столько о том, что стало проще передвигаться на современном транспорте, сколько о принципиально новом ощущении процесса передвижения, которое привело к возникновению нового ритма жизни, обладающего неким завораживающим свойством самодостаточности. В подростковом возрасте это ощущение переживается с особой силой. Среди молодежи нашей страны побеги на самолетах и опасные авиационные развлечения, пока почти не известны, но очень часты побеги и катания на поездах и, особенно на двухколесном транспорте, собственном или угнанном, несколько реже на автомобилях. Для этой категории подростков транспортный мир – это особый скоростной мир в неподвижном окостеневшем мире. Эти два мира постоянно соприкасаются и очень трудно сказать, где окончится маршрут подростка, умчавшегося на угнанном мотоцикле. Он может бросить его за углом и вернуться к вечеру домой, и тогда это будет расценено, как мелкое хулиганство или кража. Но он может уехать далеко за город и на длительное время исчезнуть из дома. Уезжать на украденном необязательно, но, уезжая даже на собственном мотоцикле, подростки объясняли впоследствии, что испытывали опьяняющее чувство свободы, что можно было все. И, кроме того – обостренное ощущение азарта от возможности быть остановленным представителями закона, чего ни в коем случае нельзя допустить. На это в свое время обратили внимание некоторые представители автомобильной инспекции в связи с массовым появлением тогда мотоциклетных хулиганов.

Среди любителей кататься на поездах преобладали подростки меньшего возраста, которые превращали железную дорогу в большую опасную игру. Своим поведением они как бы реализовали впечатление от игры в детскую железную дорогу. Предпочитали подростки товарные составы, вскакивая на них во время замедления хода, иногда уезжая на неопределенно далекие расстояния. В других случаях именно играли, запрыгивая и спрыгивая на ходу, перескакивали с одного движущего состава на другой, встречный. Ездили в одиночку, вдвоем, или группами. В процессе поездки иногда состязались в меткости, разбивая камнями стекла на станциях, во встречных поездах, в сигнальных фонарях и т.п. Нередко меняли виды транспорта. Часто пользовались автостопом. Многие подростки охотно приезжали в аэропорт, без всякой надежды улететь. Они могли подолгу слоняться без дела, с интересом наблюдая взлет и посадку самолетов. Надо заметить, что попытки воспитателей-энтузиастов переключить все это на технические виды спорта или моделирование чаще всего оканчивались неудачно. Спорт, например, отнимал право на бесконтрольный индивидуальный риск, ибо являлся частью организованного общества, смысл которого изначально отрицался этой категорий подростков.

Говоря о воровстве, следует разделить его на то, которое сами подростки формально признавали как правонарушение, и иное, рассматриваемое ими как безобидное развлечение, либо как заслуженное возмездье к кому-либо. К первому, безусловно, относилось воровство из ларьков, квартир, обворовывание пьяных и т.п. Основными мотивами здесь были материальная выгода и часто дополняющий ее приключенческий азарт. Ко второму относился угон транспортных средств, которые после этого нередко использовались приятелями и становились общим достоянием группировки. В таких случаях проследить первичную принадлежность мотоцикла, появление его в группе часто было просто невозможным, даже если он был отнюдь не украден. В случае угона и обнаружения «концов», подростки, неохотно признавая правонарушение, считали свое задержание чем-то вроде проигранного спортивного соревнования. Если обворовывался «плохой человек», это считалось абсолютно справедливым, и понятие правонарушения категорически отвергалось. Но какой бы характер ни носила кража, материальная выгода никогда не была единственно главной причиной. Авантюрно-романтическая удаль, как правило, тоже выходила на достойное место. Украденным предметом не всегда дорожили, часто о нем вообще забывали. Когда кража являлась издевательским развлечением по отношению к конкретному человеку, местью или протестом, подростки испытывали чувство удовлетворения в независимости от степени наказания. Вообще для многих подростков воровство товаров или автомобилей есть частое мятежное и неконтролируемое проявление хаотического протеста (Shamsie, 1967). Нередко случаются уничтожение краденного, разгромы помещений, поджоги и т.п. За всеми подобными действиями стоит острое удовольствие от попрания закона, или с помощью этого «срывается раздражение» (Коэн, 1966).

У большинства подростков существует повышенный интерес к жизни улицы, носящий, можно сказать, артистический оттенок. Многие были не чужды эстетическому восприятию окружающего. Часто с удовольствием бодрствуя ночами, или в ранние утренние часы, они подмечали своеобразие красоты освещения, атмосферные световые эффекты, необычность городского облика и мн.др., о чем иногда меланхолически, если можно так выразиться, рассказывали в доверительных беседах.

Особенность «делинквентных увлечений», таким образом, наиболее ярко представленных при неопределенно разнообразной направленности культуры, состоит в очевидной заинтересованности процедурой времяпровождения, которое и воспринимается как результат. По описаниям подростков это было заметно даже при воровстве, которое было все же некоторым исключением из всего остального. Побеги, вандализм, избиение, особенно, того, кто «заслужил», и т.п. приносили удовлетворение сами по себе, а не в результате. Поскольку стремление к результату и планирование будущего исходят из того единого, что занимало минимальное место в жизни подростков, они редко задумывались о том, что их ожидает. Футуристическая направленность мышления часто исключила бы то понятие свободы-освобожденности, которой они дорожили, так как внесла бы чуждое им понятие ответственности. В примитивном узкогрупповом понимании некоторое подобие ответственности было им свойственно, ибо совпадало с понятием взаимовыручки, пресловутой круговой поруки. Но и тогда оно являлось нестойким и сиюминутным.

Если в качестве библейского курьеза представить, что Бог утвердил принцип естественного отбора, то уничтожение за убийство, например, Каина, было бы неминуемым. Нравственно непригодные, падшие (не говоря уже об участниках первородного греха) не должны оставаться в живых, чтобы не плодить себе подобных. И, однако же: «…всякому, кто убьет Каина, отмстится всемеро» (Быт., 4, 15). Отныне на Каине есть проклятье, и он ответит за содеянное, но он должен существовать. В определенном смысле его необходимо защитить, чтобы он смог еще осуществить себя, осознать свою истинную свободу. И все это в самом начале. Начало, понятно, означает свободу, нечто основное, созданное как первичное, из чего проистекает все остальное, вторичное. Действительно, можно представить в качестве такого первичного «свободное от всяких этических уз Я» (Фрейд, с.148). Этические узы, то есть нравственность, тогда являются чем-то вторичным, сдерживающим свободу, стесняющим «Я», помехой, приводящей к неудобству, хотя и не всегда к патологии. Возникает альтернатива: 1. Я свободен, раскован, но не достаточно нравственен (начиная от пренебрежения мелочами и заканчивая последовательным цинизмом); 2. Я не свободен, мне неудобно, плохо, но поступки мои нравственны. Однако такая нарочито-заостренная мною альтернатива снимается, если до злого начала еще «начальнее» проглядывает нечто доброе, свободное от зла. Такому пониманию человека будет соответствовать наш вышеприведенный воображаемый ответ на вопрос о защите Творцом человеческой природы. «Иногда в мечтах, фантазиях или состоянии легкого опьянения может проявиться что-то от подлинного «Я» - чувство и мысли, которые человек не испытывал годами. Часто это плохие мысли, которые раньше он подавлял, потому что боялся или стыдился их. Однако, иногда то, что он подавлял, это самое лучшее в нем, но он боялся насмешек или нападок на себя за эти чувства… Фрейд подчеркивал подавление «плохих» вещей, похоже, что он недостаточно видел степень, до которой «хорошие» вещи так же подвержены подавлению». (Фромм, 1986, с.183).

Со всей ответственностью можно утверждать, что абсолютное большинство наших подростков подавляло именно хорошее, скрытое за цинизмом, раскованностью, сексуальной безответственностью («свободой») и прочим, не требующим решительно никакого высвобождения. Патологический фасад, по существу, был продолжением этих широко известных проявлений в поведении здоровых подростков. Возможно, многое во всем этом связано с особенностями современности, но создается впечатление, что те этические узы, о которых говорил ранее Фрейд, с точки зрения современных подростков, представляют комичную в своей нелепости фальшь. Поэтому реально сдерживающим пластом, узами, оказывается сегодня как раз то, что раньше требовалось высвобождать. Но так как это была «плохая» вещь (зло), и она же сегодня превращается в узы, то становится «плохой» вдвойне (в отличие от, хотя бы формально, «хороших», этических уз). И сквозь все это просвечивают «хорошие» вещи, которые оказываются подавленными, в чем и состоит внутренний конфликт личности. В таких случаях существование конфликта уже предчувствовалось, угадывалось самими подростками, приводя к тревоге, депрессии и проч.

Однако представляется, что современная цивилизация со всеми ее общеизвестными передержками, лишь заострила такое проявление личности, так как человек в самом своем начале именно хорош, но затемнен разнообразием последующих наслоений, которые очень разнообразно проявляются в разные исторические периоды в разных культурах. Необходимо предупредить опасность непонимания этого, а потому: «Я сказал в опрометчивости моей: всякий человек ложь» (Псал. 115).

3.3. ДЕЛИНКВЕНТНОСТЬ КАК РАЗРЕШЕНИЕ НРАСТВЕННЫХ ПРОБЛЕМ

После достаточно близкого знакомства с каждым отдельным правонарушителем трудно согласиться с мнением, что «… хулиганы, в строгом смысле слова, - это деклассированный слой заряженных не находящей выхода, а потому – опасной энергией, духовно неразвитых подростков…» (Мяло, 1987, с.184). Феномен делинквентного поведения, мировоззрения, делинквентной личности, делинквентной культуры (во многих отношениях пересекающейся с «контркультурой»), представляется очень сложным и достаточно загадочным. Его истоки уходят вглубь тысячелетий и ему отнюдь нельзя отказать в духовности. Вопрос в том, каким знаком она выражалась и откуда проистекала. Несмотря на различные поводы, формы нарушения молодежью общественных норм поведения удивительно схожи в античные времена, в период средневековья, Ренесанса и т.д. Эпоха итальянского Возрождения особенно памятна молодежными бунтами и бесчинствами, в которых участвовали представители различных социальных общностей, но наиболее всего учащаяся молодежь. Основным критерием был юный возраст. Социальной нивелировке способствовали карнавальные костюмы – «… карнавал сделался особенно дорогим для детей и подростков: они бесцеремонно загораживали большими жердями улицы, нагло требуя отступных денег от веселящейся толпы, проматывали эти деньги в кутежах к вечеру, вечером … начинали сражаться бросанием каменьев, причем бывали всегда и убитые» (Шеллер, 1893, с.54). Но вот современные строки Ортеги-и-Гассета: «… сегодня молодые люди намерены, кажется, придать нашей жизни блеск ничем не замутненного праздника …» (Цит. по Мяло, 1987, с.180). Однако и тогда праздник мог быть не только карнавалом, но и стать повседневной формой времяпровождения. В Италии того периода взрослые вечерами часто боялись выходить на улицу. Подростки задирали прохожих, даже забирались в спальные, пугая спящих, почти публично развратничали, устраивали пожары, драки (Барин, 1910). Особенно отличалась молодежь университетских городов, в частности всемирно известной Саламанки в Испании. Обилие наблюдений предоставляет и елизаветинский театр в Англии. Во всем этом есть одна примечательная особенность – отсутствие материальной выгоды, ибо если деньги и вымогаются, как в вышеприведенном примере, то это делается не столько ради наживы, сколько ради потехи, тем более что вымогателями нередко являются представители «золотой молодежи». Это вполне соответствует, например, угону автомобилей детьми из богатых семей сегодня. В основе подобных поступков видится то мироощущение, специфичное для определенных исторических периодов и особенно свойственное некоторым категориям людей, что, как кажется, хорошо выразил Анри де Монтерлан. «Блаженный Августин – писал Монтерлан, завершая свой хвалебный гимн боксу, - рассказывает, что последние римляне, укрывшиеся в Северной Африке, уже видевшие гибель своих семей и пережившие потерю всего своего состояния, не покидали Карфагенского цирка. Что до меня, то пусть рухнет вся цивилизация: если среди дымящихся развалин еще будут устраиваться корриды и боксерские бои, я скажу, что жизнь – превосходная штука» (Монтерлан, цит. по Мяло, 1987, с.183).

Это пострашнее «Пира во время чумы», участники которого вряд ли сказали бы «пусть (!) рухнет», но раз уж так случилось, то «… хвала тебе, Чума!». Недаром Вальсингам в конце погружается в глубокую задумчивость. По сравнению с ним, человек, испытывающий чувства, наподобие высказанных Монтерланом, ощущает упоение на краю бездны не потому, что туда его привела жизнь, а потому, что он избрал эту бездну и избрал не «во Имя», а безотносительно ко всему. Радость его бесстрастна, но к этому мы еще вернемся. Сейчас важно отметить, что при определенных условиях с необычайной быстротой распространяется особое жестко индивидуалистическое мировоззрение, отметающее всякий намек на включенность в социальный контекст, тем более на сочувствие, сопереживание. Одновременно это мировоззрение не допускает жалость личности к самой себе и, как правило, формирует сравнительное безразличие к материальным ценностям. Для того, что сегодня обозначается как делинквентность, характерно, прежде всего, бессмысленное (с внешней стороны, во всяком случае) уничтожение ценных вещей, воровство ради «трофеев» и т.п., что часто совершается материально обеспеченными подростками (Гиббенс, 1963; Миньковский, 1965 и др.). Все эти явления всегда четко отделялись в исторических описаниях и искусстве от правонарушений, основанных на материальной выгоде. Мальчики Фейджина из «Оливера Твиста» - это профессионалы, добывающие материальные ценности со всей деловитостью и серьезной ответственностью методом воровства. Они не имеют ничего общего в своей основе с делинквентностью. Это два разных феномена, которые параллельно прослеживаются на протяжении всего развития общества. Естественно, что в исторической перспективе строгость такого параллелизма иногда утрачивается, но на любом поперечном временном срезе он всегда отчетлив.

Делинквент во многих своих проявлениях последователь юродивого, а обычный вор – нищего. Иногда это даже и внешняя аналогия. Вериги юродивого, в конечном счете, тот же укор миру, что металл «металлистов». Подростки, на вопрос, почему так много на них железа, отвечают: «У нас нет денег на золотые украшения, поэтому мы носим металл. Это наш протест против тех, кто живет не по средствам» (Корконосенко, 1987). Разумеется, по форме это намного проще того, что мог бы ответить юродивый, обосновывавший ношение вериг рассуждениями, уходящими в мистический религиозный опыт. Но основа общая – неприятие окружающего мира. Юродивый «Христа ради» выражал некую идею и не питался подаянием в смысле попрошайничества. Церковный нищий – наоборот. Юродивый среди нищих был духовным царем среди плебеев. «… Юродивый показывает, что именно мир культуры является миром ненастоящим, миром антикультуры, лицемерным, несправедливым, не соответствующим христианским нормам» (Лихачев, Панченко и Понырко, 1984, с.4). Несмотря на тесное соприкосновение нищенства и юродства, между ними та же пропасть, как между хиппи и уголовниками, на что справедливо обращает внимание Панченко (там же). Делинквентность в некотором отношении можно было бы определить как выродившееся юродство. Но при этом необходимо учитывать, что делинквентность хронологически предшествовала юродству, что последнее - феномен более или менее специфичный славянской культуре и, самое важное, то, что в нравственном отношении делинквентность (особенно нынешняя) представляет собой необычайно пеструю мотивационную картину. С другой стороны, необходимо заметить, что при всей важности изучения различий между хиппи, панками, металлистами и др. молодежными группами, многие участники, которых, несомненно, тяготеют к делинквентности, значительно актуальнее то, что является для них общим, а также для них и тех исторических феноменов, которые были приведены выше. Думается, что это лишь разные ступени особой, но единой мировоззренческой лестницы, поднимающейся в определенном направлении. С внешней стороны все эти ступени представляются разными одеждами единого общечеловеческого, но весьма своеобразного стремления, которое с наибольшей полнотой выявляется у тех, кого мы сегодня называем делинквентами. «Я отказываюсь от одного театра в пользу другого» - говорит металлист в фильме «Легко ли быть молодым?». Но театр здесь не просто развлечение, а форма жизни для осуществления себя.

Таким образом, основы делинквентности отличны от сходных с ними проявлений обычной преступности несовершеннолетних и представляют особую проблему, резко усиленную и усложненную предыдущими эпохами. Но в отличие от юродства взрослых и бунтарских развлечений молодежи во времена Ренесанса, протест наших юных современников часто окрашен в зловещие тона мести. Речь идет «…об устойчиво искушавшем культурное европейское самосознание уже в 19 веке, но особенно сильно в 20 веке соблазне некого эволюционного движения вспять, самоутверждения не в своем качестве Homo sapiens, но на путях свободной игры, избавленной от докучливой моральной узды. …Хотим мы того или нет, современная молодежная субкультура транснациональна по своему характеру и наделена высокой способностью к экспансии ее вандалических пластов…» (Мяло, 1987, с.с. 180,185). Следовательно, молодежная «мода на жестокость» становится сейчас наиболее распространенным и, в то же время, многоликим феноменом (от уничтожения предметов, до, по меньшей мере, избиения лиц, к которым испытывают эмоциональное безразличие).

Искусство, пожалуй, первым обратило внимание на интернациональное сходство такого молодежного поведения. То, что описано в Японии Кандзабуро Оэ в романе «И объяли воды до души моей», поразительно совпадает в главном с европейскими, американскими или отечественными описаниями. Очень не просто определить тот исторический поворот, те события, которые наибольше прояснили бы происходящее сегодня. Но искать, вероятно, следует там, где есть склонность с максимальной категоричностью и определенностью формулировать сложное и неясное, ибо ничто не подрывает нравственность общества с такой основательностью, как гуманизм, соблазняющий точностью понимания изначально неточного. В значительной мере, сказанное относится к периоду Просвещения. «Просветительской философией были в эпоху исторического восхождения буржуазии сформулированы идеалы «разума» и «прогресса». Спустя двести лет начало ядерной эры, а затем развитие экологического кризиса заставили правнуков ужаснуться, а затем усомниться в ценности этих идеалов» (Мяло, 1985, с.123). Эта точка зрения очень распространена, но имеет, конечно, много противников. Однако, даже согласные с ней могут возразить, что еще во времена Возрождения подверглись разрушению несомненные духовные ценности. Но, во-первых, Ренессанс в духовном отношении представляется значительно более сложным и противоречивым. «… Италия того времени была мистична. Это была не только страна политиков-тиранов, не только родина Маккиавели, не только рай обетованный купцов и изобретателей бухгалтерии, но и страна Франциска Ассизского и Савонаролы» (Домбровский, 1988, с.61). Во-вторых, этот исторический период был не только не характерен отчеканенной категоричностью, но, напротив, переполнен благодатными сомнениями. Просвещению же все представлялось очевидным, необходимо было лишь действовать. С этой «очевидностью» соглашались не все. Оглядываясь назад, автору приятно видеть, что русская культура оказалась куда более проницательной, чем западная, предугадав то, что может случиться с человеческой личностью, вовлеченной во все ускоряющийся процесс подобного прогресса. Однако сторонников последнего, не устоявших перед перспективами, открывающимися «торжествующему разуму», даже в России оказалось намного больше, чем противников. Многие из первых, отнюдь не обладая мудростью, были щедро одарены некоторыми конкретными способностями, что, в конце концов, закономерно привело к успехам в их деятельности и торжеству, но не разума, а рационального хаоса в маске порядка. Возникла специфическая система ценностей, в которой нельзя было обнаружить личность Другого, вытесненного изобретениями, предметами искусства, деловыми взаимоотношениями («контактами») и т.п., обессмысленными и перепутанными при внешней целесообразности. В этом смысле пушкинский «Пир во время чумы» находит свое отражение в театре жестокости Антоена Арто, где все сдвинуто со своих мест в свете «ослепительного солнца чумы» (Мяло, 1985). Теперь, когда гибель отдельного человека начала осознаваться как «… не меньшая катастрофа, чем взрыв сверхновой звезды» (Коган, 1960, с.80), возникла парадоксальная ситуация признания этого факта именно в условиях «чумного мира». «Молодежь 50-60 г.г. увидела себя первым в истории поколением, призванным осмыслить эту новую реальность – реальность Апокалипсиса» (Мяло, 1985, с.20). Следует, однако, заметить, что понятием апокалипсиса (так же, как и понятием духовности) теперь нередко злоупотребляют, придавая ему некое нарицательное, метафорическое значение, когда имеют в виду какое-то тотальное уничтожение почти одновременно сущего и бытия на нашей планете, после чего должно остаться нечто на подобие хайдеггеровского Ничто. Чаще всего это связывают с ядерной войной или экологической катастрофой, то есть с непосредственными последствиями деятельности самого человека.

Если использовать язык Хайдеггера, можно, вероятно, сказать, что в своем первоначальном и, собственно, глубинном понимании, апокалипсис есть некоторый рубеж в эсхатологическом развитии, при прохождении которого сущее и бытие столь резко выдвигаются в Ничто, что преобразовываются и, утратив скверну, вступают в новое существование в ином качестве. Интерпретации апокалипсиса чрезвычайно разнообразны. Этому посвящена обширная богословская, философская и историческая литература. Необходимо понять, что апокалипсис - не просто последствия бомбы или экологического просчета. Это, прежде всего, результат выпячивания нарастающей фантомности человеческой личности. Именно благодаря этому фантомность становится зримой, то есть, зримым становится зло («выдвижение в Ничто»). Однако это создает предпосылки не только для катастрофы, но и для покаяния. В этом смысле апокалипсис есть предупреждение. Поэтому подросток, задавая себе вопрос, в какой мере он сам реален как личность, не может толком получить ответ не только у себя, но и у большинства взрослых, требующих от него физического здоровья, успешного учения и внешне приемлемого поведения. Он смутно осознает, что он и есть нечто большее, чем эти три составляющие, которые всего лишь оболочки чего-то неизмеримо более важного. В точке осознания этого, пути подростков расходятся чаще всего. Те, которые будут явно выражать свою неудовлетворенность, рассматривая окружающих как изначальных лжецов, как маски, начинают тяготеть к делинквентности. Если закон создают маски, то сам закон есть маска. Как известно «закон производит гнев; потому что, где нет закона, нет и преступления» (Рим. 4-15). Но если закон - маска, то эту маску следует не только игнорировать, но и сорвать. Тогда разрушение закона есть благо вдвойне, ибо оно ведет к «справедливому беззаконию» и, соответственно, устраняет понятие преступления. Последнее попросту превращается в такую же фикцию, как и сам закон, организующий мир физического принуждения, жесткого разделения на службу и дружбу и т.п. Популярность тех, кто своим творчеством пытался взорвать такой закон, например, В. Высоцкого, естественна и справедливо высока. Однако свобода стоит в опасной близости к освобжденности, порой с трудом от нее отличаясь по многим внешним признакам. Неспособность незрелой личности увидеть это, приводит к апофеозу хаотического рационализма, когда юный правонарушитель с улыбкой утверждает полную возможность зла, «если все сделать аккуратно». В свое время, прекрасно понимая, к какой опасности ведет подобная позиция в далеко не совершенном обществе, растворяя в хаосе закон, государственность и самый смысл порядка мира, один из наиболее светлых и добрых умов России, В. Соловьев в книге с символическим названием «Оправдание добра» заметил, что если бы «… штык и пика – избави Боже – исчезли или ослабели, всякому моралисту пришлось бы сразу понять истинную сущность этих превосходных учреждений» (Соловьев, 1903, с.475). Нигилизм, анархизм – все это было, но не так давно, ибо внутренняя связь явно ощущается. Причем базаровский нигилизм, а позднее нигилизм фон Керна опирался на то естественнонаучное мышление, которому мстят современные нигилисты. Месть эта носит амбивалентный характер, соответствующий амбивалентности эпохи. С одной стороны, конкретный человек важнее сверхновой звезды, с другой – «чума» пока еще продолжается, вскрывая маски зла в процессе уничтожения личности. Делинквенты - не те, которые вдумчиво борются с «чумой», но те, которые, чувствуя ее зло и являясь иногда ее жертвами, невольно злорадно ее усиливают, устраивая свой «пир» и выступая против «всех», даже тех, кто старается предотвратить беду.