КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 71 страница

начала XX века удачна еще в том отношении, что он легко ассоциируется с лунным светом. Ведь он серебряный в отличие от золотого солнечного света. Правда, «золотой век» рано обнаружил себя не только утренне или полуденно-солнечным, но и вечерним или предвечер­ним светом заходящего солнца. И все-таки солнечный свет отличается от лунного своей первичностью. Последний по своей природе еще и отраженный. В отношении «серебряного века» его отраженность — эта характеристика ему не в укор.

Именно с «серебряного века» русская культура обретает ранее нёдостовавшее ей ощуще­ние своего преемства с ушедшей эпохой. На самом деле это совершенно необходимо для культуры, чтобы у ее творцов присутствовала живая связь с предшественниками, чтобы они ощущали себя продолжателями их дела. Нечто подобное состоялось в «серебряном веке» и не могло состояться ранее. Скажем, для «золотого века» обращение к XVIII веку сталки­вало его с неоформленностью и брожением еще только пытающейся обрести себя русской новоевропейской культуры. Ученические попытки XVIII века в словесности, философской мысли, научных изысканиях XIX век воспринимал с иронией. Она могла быть мягкой и снисходительной, могла отдавать сарказмом. Что было исключено, так это почтение к дея­телям XVIII века как классикам собственной культуры, их воспринимали скорее как детей, себя же — взрослыми мужами культуры. «Серебряный век» меняет ситуацию на противопо­ложную. Теперь «дети» — именно его представители, «взрослые» же остались в «золотом веке». Ну, кто, например, из великих поэтов «серебряного века» дерзнул бы поставить себя рядом с А. С. Пушкиным? В этом был бы свой аналог святотатства. Это было бы, как минимум, смешное и жалкое кокетство, если употреблять наш более умеренный лексикон. Когда М. И. Цветаева, говоря о Пушкине, восклицала «Дружескую руку жму, а не лижу», в этих ее словах было дерзновение, от которого у нее не могло не захватывать дух. Да, рукопожатием Цветаева уравнивала себя с Пушкиным. Но уравнивание здесь имело свои пределы. О себе и Пушкине в том же стихотворении она сказала «прадеду товарка». Так все- таки прадеду, а не только товарка, не только равенство, но и почитание. Прадед у истоков, с ним в любом уравнивании сравняться нельзя. Он прародитель, ему ты обязана своим поэтическим творчеством, но никак не наоборот. Подобного рода соотнесенность и есть на­стоящее преемство в культуре. В нем уживается и сознание того, что классика культуры есть недосягаемая вершина и стремление к собственному творчеству. Для любого большого поэта «серебряного века», если уж продолжать черпать примеры из поэзии, в пушкинском творчестве раз и навсегда воплотилось нечто более никогда недостижимое. Но оно не только не обессмысливает последующие творческие усилия, но и призывает к ним, инициирует их. Пушкин вдохновляет на поэтические создания последующих поэтов. В этом их отраженная «серебрянность», а вовсе не в каком-то подражании и эпигонстве.

Еще одна примечательная черта культуры «серебряного века» состоит в стремительно­сти его развития. XX век привык смотреть на динамизм исключительно позитивно. «Время вперед!» — по существу сказано не только о натужном порыве первых советских пятилеток, но и обо всем XX веке. Что же касается века «серебряногр», то сама по себе его динамика не так уж разительно отличает его от «золотого века». Н. Я. Эйдельман в свое время обратил внимание на такое поразительное обстоятельство, что Пушкин, — первое безусловно великое имя нашей культурной классики Петербургского периода, родился в 1799 году, а замыкающий ее JI. Н. Толстой — в 1828 году. Они могли быть детьми одной матери, замечает Эйдельман. Немножко грустно становится от такого замечания, у^к очень недолгим оказался наш «золо­той век». Ну а «серебряный», тот проскочил с еще более стремительной скоростью. Конечно, в известном смысле он длился, пока живы были его великие представители. Поэтому если, скажем, А. А. Ахматова умерла в 60-е годы, то до них дожил и «серебряный век». Однако как целое, как доминирующее культурное движение эпохи, он был столь недолог, что его пережило большинство творцов «серебряного века», и многие очень надолго пережили. Ко­нечно, он был прерван грубой внешней силой всероссийской смуты. Однако если мы обратимся
к самым ярким и значимым проявлениям культуры «серебряного века» — поэзии, живописи, театру, философской мысли, — то окажется, что в них ведущие течения, творческие направ­ления сменяли друг друга с удивительной стремительностью. Казалось бы, начинавшие «се­ребряный век» символисты должны были сойти со сцены не прежде, чем их сменит следую­щее направление. Так, скажем, в свое время поэтов-романтиков сменили реалисты. Однако шумно и резко заявившая о себе, нашедшая множество приверженцев группа акмеистов перехватила поэтическую инициативу у символистов еще тогда, когда многие из последних были совсем молоды. Но и акмеисты всего несколько лет удержались в «передовых» поэтах, их очень быстро потеснили футуристы. Так что, такой, например, старший символист, ка­ким был В. Я. Брюсов к 1917 году, будучи еще далеко не старым человеком, невольно воспринимался современниками едва ли не как патриарх русской поэзии. Очень сходным было положение в русской живописи. Трудно было ожидать, что возникшее на рубеже столе­тий объединение «Мир искусства» к тому же 1917 году будет казаться разве что не глубокой архаикой. Такая стремительность самоосуществления культуры «серебряного века» уже сама по себе говорит о его неустойчивости, об очень кратких отмеренных ему сроках. Только нараставшее внутреннее беспокойство, ничем не удовлетворимое, могло привести к тем судо­рожным поискам и метаниям, которые составили динамику «серебряного века».

Когда говорится о «серебряном веке», то имеется в виду доминирующая тенденция в русской культуре конца XIX — начала XX века. Точнее, даже то в ней, что было наиболее значимо, что представляло культуру по преимуществу. Однако как целое, этот период к «се­ребряному веку» несводим. В его продолжение русская культура знала и совсем другие тенденции и явления. И здесь в первую очередь должно быть отмечено стремительное разло­жение крестьянской культуры. Вместе с петровскими реформами она перестает быть резко преобладающей реальностью русской жизни, которой так или иначе причастны все сосло­вия. Вплоть до реформы 1861 года крестьянская культура образует низовой слой русской культуры в целом. Она существует как бы параллельно с «высшей» дворянской культурой, почти не испытывая воздействия последней. Какие-то элементы разложения крестьянской культуры налицо еще и до отмены крепостничества. Но пока это процесс в значительной степени подспудный. Вместе с реформой 1861 года кризис культуры крестьянства выходит наружу. Заметный элемент крестьянства пополняет собой ряды городского пролетариата, класса, по самому своему существу лишенного собственной культуры. С другой стороны, сухцественнные изменения состоят в том, что крестьяне постепенно перестали жить своим замкнутым миром — общинами. Столетиями эти общины существовали сами по себе, в огром­ной степени вне исторического времени. Они были надежной и незыблемой основой русской государственности и самодержавия, сами практически никак не причастные государствен­ной жизни Московского царства, а затем Российской империи.

Не в том дело, что крестьянство на рубеже столетий было фатаЛЬйо предопределено к радикальному отвержению государственного строя России и культуры «серебряного века». Дворянская культура всегда оставалась чуждой крестьянству, с государством же оно по- прежнему, как и в допетровской Руси, было связано патриархально через фигуру царя- батюшки. Такая связь была вполне органична для дореформенного крестьянства с его об­щинным укладом. Теперь же по мере разложения общины и в перспективе его обуржуазивания или пролетаризации крестьянство оказывалось в ситуации внутренней растерянности. Бу­дучи основной массой населения России, оно находилось в чуждом ему мире российской государственности и русской культуры. Преодоление отчуждения и растерянности, враста­ние в новые для себя реалии — процесс трудный и сам по себе. Но его трудности стали непреодолимыми ввиду того, что в крестьянстве, и в огромном своем большинстве недавно вышедшем из крестьянства пролетариате, нашли себе опору разрушительно-нигилистиче­ские устремления революционной интеллигенции. Когда-то в 70-80-е годы она безуспешно ходила в народ и звала Русь к топору. Теперь, в начале XX века призывы революционеров начали находить поддержку. Так, революционная пропаганда делала акцент на TdM, что крестьянство неизбывно страдает от помещичьего землевладения, а пролетариат — от безудержной эксплуатации буржуазии. Этим формировалась или поощрялась классовая нена­висть. И совершенно опускалось то обстоятельство, что полная экспроприация помещичьих имений или частных заводов и фабрик и перераспределение их доходов среди бедных и не­имущих существенно их положение не поправили бы. К тому же, то же помещичье землевла­дение в России и так стремительно сокращалось. Если бы не революция 1917 года, оно все равно просуществовало бы очень недолго в качестве значимой реальности сельскохозяйствен­ного производства.

В действительности революционную интеллигенцию, крестьянство и пролетариат инте­ресовали очень разные вещи. Первая вполне нигилистически стремилась начать русскую историю и культуру с чистого листа. Крестьянству грезилось свое крестьянское царство с изобилием земли, сытой и устроенной жизнью. Пролетариат, как и интеллигенцию, с прош­лым и настоящим России ничто не связывало, поэтому нигилистическая пропаганда интел­лигенции легко становилась собственными словами и лозунгами пролетариев. В результате же встреча трех разнородных сил и слоев русского общества привела к тому революционному взрыву, который стремительно покончил и с «серебряным веком», и с Петербургским пе­риодом русской истории и культуры в целом. Противостоять ему деятели «серебряного века» не могли еще и потому, что самый культурный слой населения России оставался по-преж­нему очень тонким, несмотря на расширение по сравнению с XIX веко!^. Да, теперь доля образованных людей в населении России заметно возросла. Но одновременно ситуация осложнилась в том отношении, что носитель культуры «золотого века» — дворянство пере­живало свое разложение в качестве устойчивого социального слоя и сословия. Дворянство становилось не более, чем фактом происхождения, не подкреплялось ни наличием состоя­ния, ни тем более государственной (прежде всего военной) службой. Не возникло в России и буржуазии как многочисленного слоя населения со своей буржуазной культурой, хотя бы своими буржуазными акцентами в общей для нее с дворянством «высокой» культуре. По­этому «серебряный век» создавали духовные наследники «золотого века» , связанные с ним тысячами нитей. Но у этих наследникой недоставало твердой почвы под ногами еще более, чем у их предшественников. У последних по крайней мере были свои «дворянские гнезда», было ощущение себя помещиком-барином, вольно устроившимся на родной земле, хотя

и лишним для российского государства. Представители «серебряного века» уже не знают ничего подобного. За ними не стояло устойчивого быта, тем более ощущения принадлежно- сти к определенному сословию или слою населения, реально определяющему жизнь страны. Они представляли главным образом самих себя, что и делало деятелей «серебряного века* беспомощными перед напористой активностью революционеров-нигилистов, настойчиво и небезуспешно искавших опору в пролетариате и крестьянстве.

Глава 8

КУЛЬТУРНАЯ КАТАСТРОФА XX ВЕКА

Естественное развитие русской культуры Петербургского периода и, в частности, его «серебряный век» были насильственно прерваны большевистским переворотом 1917 года и последующими событиями. Очевидно, между тем, что эпоха в культуре, тем более такой продолжительности, как Петербургский период, не может прекратиться резко и внезапно в течение недель, месяцев и даже лет. Каждая из эпох медленно вызревает в недрах предше­ствующей и так же постепенно завершается в пределах уже другой эпохи или, как в нашем случае, в пределах наступающего исторического и культурного безвременья. Что касается петербургского периода и «серебряного века», то последние его выдающиеся представители дожили до 60-х и даже 70-х годов XX века. В 20-х годах «серебряный век» был еще ощутим в культуре, продолжавшей свое существование в Советском Союзе. И все-таки это была остаточная жизнь — доживание культуры Петербургской России. Петербургская Россия к этому времени закончилась и наступили другие времена. В 20-е годы многие русские мыслители пытались понять, что же за эпоха началась в России после октябрьского перево­рота и гражданской войны. Наиболее влиятельной была точка зрения, согласно которой большевистская Россия поворачивала к Востоку. Период сближения с Западом закончился, страна потеряла значительные территории в Европе, вернула свою столицу из Петербурга в Москву и, соответственно, вернулась к противостоящей Западу позиции Московской Руси. При этом подразумевалось, что после Киевского, Московского и Петербургского периодов русской истории и культуры пришел черед какому-то еще неведомому четвертому периоду. Считалось, что в 1917-1922 годах в России разразилась смута. Но, какой бы кровавый и беспощадный режим вслед за смутой не наступил, главное, что она закончилась. Все дело, однако, в том, что если смута и закончилась, то вовсе не наступлением новой исторической и культурной эпохи. Вслед за смутой начался длительный период исторического и культур­ного безвременья. В России — Советском Союзе установилось какое-то подобие порядка и организации жизни. Но это было именно подобие порядка и организации, потому что первые тридцать пять лет существования советской власти страна находилась в состоянии непрерывной гражданской войны, к которой в 1941-1945 годах добавилась еще и война с внешним врагом. Гражданская война в России после 1921-1922 года приняла необычные и, главным образом, скрытые формы. Ее осуществляла не столько армия, сколько специально для этого созданные репрессивные органы. Причем репрессии режима по отношению к соб­ственному народу носили чаще всего упреждающий, превентивный характер. Они были на­правлены на то, чтобы искоренить всякую возможность открытого проявления недоволь­ства и сопротивления. Это было своего рода вооруженное нападение без объявления войны и без реальных поводов к ней, наподобие того, которое совершила нацистская Германия в 1941 году на Советский Союз. С той, правда, разницей, что у нас вооруженные нападения совершались периодически и непрерывно и к тому же на свой собственный народ. Когда

после 1953 года непрерывная гражданская война с собственными гражданами прекращается и наступает относительное перемирие, то оно менее всего означало прекращение историче­ского и культурного безвременья. Просто оно приняло менее катастрофические формы. Со­ветский Союз из полосы своего репрессивного и кровавого утверждения вступал в полосу стагнации н разложения. К началу 90-х годов, времени крушения большевистского режима, новая историческая и культурная эпоха так и не состоялась. Петербургский период так пока и остается последним в русской культуре. Но как же тогда обозначить то, что происходило в России большую часть XX века? Ведь в ней жили люди, которые получали образование, воспитывали детей, героически защищали свою Родину от страшного и беспощадного врага, наконец, создавали произведения искусства, делали научные открытия?

Можно, конечно, принимать во внимание, что в промежутке между 1917 годом и 90-ми годами XX века в России происходили события и возникали явления, имеющие отношение к русской истории и культуре. Понятно, что в это время не наступило абсолютного истори­ческого и культурного небытия. Между тем эпоха в культуре характеризуется не только тем, что она представляет собою отрезок времени, в течение которого возникает нечто, отно­сящееся к памятникам и свидетельствам культуры. Об эпохе или периоде в истории народа или межэтнической общности можно говорить лишь тогда, когда по отношению к ним осу­ществим подход как к своего рода субъектам исторического процесса, когда они образуют некоторую целостность коллективной души с ее собственным мйроотношением и самоощу­щением. Существенным признаком такого субъекта является его способность воспроизво­диться на своей собственной основе, выходить за пределы своей наличной данности, в самом себе обретая источник своего развития. Так, в частности, происходило в Петербургский период русской истории и культуры. Начинался он как самоотречение и сопровождавшее его культурное ученичество. От очень многого в себе русский человек отказывался и очень многое обретал на Западе. Весь XVIII век был преимущественно веком отказа и обретения на стороне. Только к началу XIX века вполне обозначилась внутренняя самостоятельность Петербургского периода, он обнаружил себя чем-то не сводимым ни к западным влияниям, ни к тому, что сохранялось от Московской Руси. Состоялся и оформился новый в рамках русской истории субъект исторического творчества.

Эти сами по себе достаточно очевидные соображения по поводу периодизации русской истории культуры не позволяют отнестись ко времени существования Советской России как к историко-культурной эпохе или периоду. Потому прежде всего, что у нас между 1917 го­дом и 1990-ми годами не было развития на своей собственной основе. Не нужно забывать, что Советская Россия первые десятилетия ее существования была страной, где в культуре погоду делали люди, родившиеся и сформировавшиеся в Петербургской России. Во всяком случае искусство и наука 20-30-х годов у нас развивались усилиями людей, принявших советскую власть или смирившихся с нею, но вовсе не бывших и не могших быть «советски­ми людьми». Россия была для них страной другого, чем прежде, режима, сменилась именно власть, к ней нужно было приспособиться или ей служить. Но новая культура так быстро не возникает. В культуре продолжался, доживал и изживал себя Петербургский период. Окон­чательно завершился он у нас в стране со смертью Пастернака и Ахматовой, Бахтина и Лосе­ва, постепенно становясь все более редкими вкраплениями в послепетербургском существова­нии России.

Вплоть до 40-х годов Россия оставалась прежде всего страной советской власти над последними поколениями Петербургского периода. Последующие поколения демонстрируют в первую очередь понижение уровня культуры и исторического творчества, они живут все более оскудевающими духовными ресурсами. Своего, не петербургского, им передать последую­щим поколениям практически нечего. Поэтому конец Советской России был запрограммиро­ван. Открытым оставался только вопрос о том, будет ли этот конец переходом (трансформацией и возрождением) или историческим небытием.

ипй ^{МеЖДУ 1917 Г0Д0М и началом} 1990-х годов не состоялось исторической и культур- РтппГпй ^{0СТаеТСЯ Пр}”^{знать этот этап} бытия России безвременьем (или затянувшейся ката- . ° ^П0СЛ,^{едующей} стагнацией). Для катастрофы три четверти века — как будто непо-

но ольшои срок, то, что маловато для эпохи, кажется нам слишком длительным для оезвременья, но это если смотреть на века по меркам Нового Времени. В большом же исто­рическом времени длящаяся катастрофа - явление распространенное. На Западе между античностью и Средними Веками — не менее трех веков безвременья (VI—VIII в.). У нас послемонгольская Русь становится чем-то эпохальным только в конце XIV века.

Едва ли нужно специально оговаривать, что историческое и культурное безвременье большую часть XX века в России ничуть не противоречит существованию русской культуры в промежутке между 1917 годом и 1990-ми годами. Эта культура могла иметь достижения мирового уровня, но она оставалась культурой, существующей в Советской России, но вовсе не советской культурой. Тут все вполне прозрачно: чем больше советского, тем меньше культуры. Советским можно было инфицироваться, оно оставляло свой так называемый отпечаток времени и на великих творениях, но не было и не могло быть сердцевиной и су­ществом.

В соответствии со сказанным сегодня вопрос о наследии советского периода должен ставиться с пониманием того, что при большевистском режиме сохранялось нечто от куль­туры, заданное предшествующим периодом, который был действительно причастен истории и культуре. Предшествующая культура не только «не успела» до конца изжить себя в крайне неблагоприятных условиях Советской России, но и в чем-то была необходима для того, чтобы гибель режима не наступила сразу же вслед его кровавому торжеству.

Большевистский режим прекрасно сознавал необходимость культуры для своего суще­ствования. Но исходно она была приемлема для него исключительно как социалистическая культура. Еще совсем недавно это словосочетание звучало очень привычно, для кого-то усып­ляюще, для кого-то враждебно. Между тем в этом словосочетании проглядывает вся суть нового отношения к культуре. Она приветствуется, но не как таковая, а обязательно в случае соответствия некоторым предъявляемым ей требованиям. Последние же имеют отношение уже к совсем другой, чем культура, реальности, — к идеологии. Идеология, в данном случае социалистическая и коммунистическая, определяет и то, что приемлемо в культуре, и то, что подлежит устранению. В первые годы большевистского режима Россия оставалась в куль­турном отношении вполне чуждой коммунистической идеологии. Ее носителями были люди, захватившие власть и осознававшие себя представителями новбй советской власти. Задача, стоявшая перед ними, заключалась в том, чтобы из России, страны с советской властью, сделать советскую страну, в которой живут уже не люди, подчиняющиеся советской власти, а советские люди. Создание советского человека стало коренной задачей так называемой культурной революции. Она виделась ее деятелями как продолжение все того же политиче­ского и военного переворота. Вот как о ней говорил главный идеолог большевизма:

«Культурная задача не может быть решена так быстро, как политическая и военная. Нужно понять, что условия движения вперед теперь не те. Политически можно победить в эпоху обострения и кризиса за несколько недель. На войне можно победить за несколько месяцев, а культурно победить в такой срок нельзя»

Убожество суконного языка В. И. Ленина лишний раз свидетельствует о странном и страшном видении большевиками культуры. Социалистическая культура, как н социа­лизм в целом, должна стать результатом борьбы и победы. В этой борьбе заранее ясны цели и задачи, заранее разработаны приемы и методы. Дело только в неуклонно поступательном и вместе с тем гибком их осуществлении. Приведем один только пример требуемой от боль­шевиков их вождем гибкости в деле осуществления культурной революции: .Необходимо использовать все, что против нас создал капитализм в смысле культурных ценностей. В этом трудность социализма, что его нужно строить из материалов, созданных чужими людьми.

но только в этом возможность социализма». И далее: «Нам нужно строить сейчас практиче­ски, и приходится руками наших врагов создавать коммунистическое общество».

Во всей цитированной невнятице предельно очевидно по крайней мере одно: вождь и иде­олог режима настроен прагматично, для достижения его цели все средства хороши, даже самые неожиданные. Но при всей гибкости и прагматизме Ленина для него новая социали­стическая культура неразрывна с насилием, она создается насильственным, идущим извне, а не из самой культуры, воздействием на предшествующую культуру. Она считается враж­дебной, если не прямо злокозненной, в отношении социализма, ее нужно переиграть и пере­ломить, результатом чего будет социалистическая культура. Очень характерно, что для боль­шевистского режима проблема культуры стояла как проблема культурной революции и культурного строительства.

Культурная революция при этом мыслились как составная часть целого — социалисти­ческой революции. Первоначально революция состояла в вооруженном перевороте, целью которого был захват власти и создание новой политической системы. За политическими изменениями последовал и экономический переворот в качестве экспроприации и огосудар­ствления частной собственности на средства производства. Захватив политическую власть и установив господство в сфере экономики, большевики стремились к тому, чтобы новым политическим и экономическим отношениям соответствовал новый человек. На его созда­ние и были направлены культурная революция и культурное строительство. На уровне офи­циальных лозунгов и программ речь шла прежде всего о резком повышении образовательно­го уровня населения и формировании у него марксистско-ленинского мировоззрения. Одно предполагалось неотрывным от другого. И нужно сказать, что культурная революция осу­ществлялась вполне успешно. Правда, не столько в качестве культурной, сколько в качестве революции. Наиболее впечатляющим примером здесь может служить осуществление линии на ликвидацию неграмотности и далее на переход ко всеобщему среднему образованию, так же как и на превращение высшего образования в массовое явление. Когда сопоставишь статистику накануне первой мировой войны с данными за 60-70-е годы (по Российской империи и Советскому Союзу, соответственно), происшедшие в сфере образования перемены действительно поражают. В императорской России неграмотность среди крестьянства была очень широко распространена, в Советском Союзе она — исключение, а не правило в любых слоях населения. Буквально в десятки раз возросло число лиц с высшим образованием. Но приглядимся к происшедшим переменам именно с позиций культуры, и окажется, что стан­дарты образования в стране резко снизились. Причем власть снижала их сознательно и целе­устремленно. Так, уже в начале 20-х годов специальным декретом было ликвидировано классическое образование, предполагавшее изучение древних языков. В дореволюционной России только окончание классической гимназии давало право на поступление в универси­тет. Теперь, понятное дело, это стало необязательным. В университеты поступали после обычных средних школ, ни в какое сравнение не шедших с гимназиями, так же как и стояв­шими ниже их реальными училищами. Зато число университетов непрерывно возрастало, так же как и количество обучающихся в них. Выпускали они теперь людей, в огромном большинстве своем, по меркам начала века, полуобразованных. В лучшем случае — узких специалистов (если речь вести только о естественных науках). В России Петербургского периода почти два века ушло на то, чтобы достичь западного уровня университетского обра­зования. В результате же большевистского культурного строительства он был очень быстро уничтожен. Правда, не прямой разрухой, а изменением самого характера образования. Те­перь оно неизменно мыслилось узкофункционально. С одной стороны, подготовка специа­листов преимущественно для народного хозяйства. С другой же стороны, образование пре­вращается в идеологическую выучку и обработку.

Происходившее в сфере образования было вполне закономерно и естественно для уста­новившегося в стране строя жизни. Он предполагал существование вполне определенного

типа индивидуально-человеческого существования. В Советском Союзе очень быстро должны были исчезнуть фигуры дворянина, буржуа, чиновника, пролетария, крестьянина. Все это были человеческие типы из ненавистного и отрицаемого прошлого. Вбльшевики же устано­вили строй, в котором каждый человек бесконечно зависел от государства. Оно в максимально возможных пределах стремилось определять жизнь каждого. Теперь «каждый» — это функ­ционер-исполнитель спускающегося к нему сверху задания. Если это рабочий, то здесь все наиболее очевидно. Он самым откровенным образом ежедневно занят выполнением производ­ственного задания. Крестьянин же для новой системы отношений подходил несравненно менее рабочего. Но большевистский режим очень быстро пришел к решению превратить крестьянство в сельскохозяйственных рабочих. И успешно решил эту задачу в процессе коллективизации. В Советском Союзе уже в первые десятилетия исчезают лица так называе­мых свободных профессий — врачи, адвокаты, художники и т. п. Все они определяются на службу государству, становясь в этом отношении неотличимыми от промышленных и сель­скохозяйственных рабочих так же, как от собственно государственных служащих, партий­ных функционеров, военных, работников сферы обслуживания и т. д. Хотя она и была целиком неосуществима, тенденция к выравниванию положения всех слоев населения стра­ны в отношении государства действовала во все время существования большевистского ре­жима, формируя одинаковый в своей основе тип человеческого существования — советского человека. Не только вполне бессильного перед лицом государства, но и бесконечно непритя­зательного и исполнительного. Непритязательность, правда, постепенно начала превалиро­вать над исполнительностью, превращаясь в терпеливое безразличие к жизненным невзго­дам, так же как и в равнодушное отношение к тому, что от советского человека требовалось исполнить. Так что, культурная революция и культурное строительство, несмотря на то, что они были победоносны, все же не могли не подрывать своих оснований. Чем успешнее они осуществлялись, тем меньше толку было для режима от достигнутых успехов. И тем не менее оставить культуру предоставленной самой себе, «пустить ее на самотек», было немыс­лимым. Она неизбежно приняла бы формы, несовместимые с победившим политическим и экономическим строем. Поэтому за культурой осуществлялся непрерывный политический и идеологический контроль. В лучшем случае каким-то ее росткам давали возможность со­храниться. Правилом, однако, была повсеместная имитация культуры. Создавалась какая- то новая и особая социалистическая литература с присущим ей методом социалистического реализма. На новые коммунистические позиции вставали различные виды искусства: кино, театр, живопись, музыка и т. д. Становились марксистскими философия и общественные (ранее — гуманитарные) науки. Все это вместе взятое составляло грандиозный поток всякого рода произведений и трудов, который и именовался социалистической культурой. Просто же культура иногда умудрялась сохраняться в зазорах между поточным производством-имита­цией. И потом, почти исключительно имитацией, то есть социалистической культурой, она смогла стать далеко не сразу. Не забудем, что в 20~30-е годы в Советской России жили люди преимущественно Петербургского периода и «серебряного века*. Пока они не перестроились или их не уничтожили, ими было создано многое, относящееся к культуре как таковой. Здесь со всей примитивной определенностью действовала одна и та же закономерность: чем крупнее была творческая личность, чем значительнее было создаваемое ею — тем менее они вписывались в новую социалистическую культуру, тем труднее и проблематичнее станови­лось существование творца и его творения. Исключений практически не было. Различие в отношении к крупным деятелям культуры состояло только в одном. Одних власть старалась приручить, используя в своих целях, других прямо и безоговорочно давила и репрессировала. Результат, несмотря на различие биографий приручаемых и отвергаемых, для культуры был один — она всячески изживалась и вырождалась. Когда же в культуре нечто все-таки могло состояться, то весьма характерным для советского безвременья обраром. Как именно, по­пробуем проиллюстрировать примером, касающимся творческого пути М. А. Булгакова. Он является не только одним из крупнейших русских писателей XX века, но и, несмотря на свою жизнь и Советской России, всеми корнями укорененным в петербургской России. С твор­чеством Булгакова, в частности, связана одна тема, не получившая такой уж широкой разработки в русской литературе предшествующих эпох. Это тема аристократизма и связан­ных с ней тем верности и служения, понимаемых как мастерское, виртуозное даже, исполне­ние своего долга. Ничего более чуждого наступившим жизненным реалиям и веяниям пред­ставить себе невозможно. Отсюда практически постоянная, хотя и знавшая свои взлеты и относительные затишья, травля Булгакова. Да и как его было не травить режиму и его горячим сторонникам, если, скажем, булгаковская «Белая гвардия» вся полна восхищения теми, кто уже самим своим существованием противостоял большевистской власти, был не­совместим с нею. Но последний и главный роман Булгакова «Мастер и Маргарита» при жизни автора опубликован быть не мог. Писался он Михаилом Афанасьевичем заведомо в стол. Фактом нашей жизни роман стал только в 60-е годы и сыграл свою роль в разложе­нии Советского Союза. Однако не его критический пафос сам по себе важен для нас в настоя­щем случае. А прежде всего то, что сюжет романа, определяющие его смыслы разворачивают- ся помимо той современности, в которой живут главные герои «Мастера и Маргариты». Они и живут в советской Москве 30-х годов XX века, и не принадлежат ей. Ну, в самом деле, какое отношение имеет все, что волнует Мастера и его спутницу, к современности? Разве что отрицательное, как реальность, отрицающая и выталкивающая их из жизни. Положительно герой и героиня романа обращены к событиям, около двух тысяч лет назад произошедшим в Иерусалиме на крытой колонаде дворца Ирода Великого, на Голгофе, в Гефсиманском саду. Главное в их жизни разрешается через встречу с инфернальной реальностью Воланда и его свиты. Как большому художнику, Булгакову нечего было сказать о той советской московской жизни, которая была перед глазами его современников или самими ими. Кроме разве сцен, рисующих образы смешной, убогой, отвратительной жизни. По существу даже и не жизни, а чего-то выморочного и пустого. И ведь Булгаков не какой-то там непримири­мый политический противник советской власти. Оставаясь художником, он не в состоянии был сделать образами, наполненными жизнью, то, что жизнью оставлено. Для подлинного творчества советская действительность материала не давала. От нее оставалось отвернуться или выразить на пределе отрицания и неприятия. Действительно, живые герои булгаковско­го романа кто угодно, только не советские люди. Это ли не характеристика той реальности, в которой жил Булгаков. В рассмотренном отношении с ним Могут быть сопоставлены другие крупные деятели культуры, чье творчество относилось к безвременью большевистской Рос­сии. Так, Б. JI. Пастернак свой, написанный уже не в 70-е, а в 50-е годы роман «Доктор Живаго», посвящает предреволюционному периоду. Главный герой романа совершенно не­совместим с той Россией, которая приходит на смену имперской России. В ней ему остается умереть. Даже певец революции, первый по рангу «советский писатель» М. Горький в своих уступках и капитуляции перед режимом не сумел зайти так далеко, чтобы отразить совет­скую действительность в своих произведениях. Он упорно писал только о том периоде рус­ской истории и культуры, которые так страстно и непримиримо отрицал. Писал потому, что художественное произведение может отражать жизнь, выражать ее, концентрируя в себе жизненные смыслы, но оживлять умершее или омертвевшее оно не в силах. Платить дань режиму даже М. Горький был в состоянии только дежурной публицистикой, но никак не творческими произведениями. Последующие поколения легче усваивали правила игры в со­циалистическую культуру или даже не подозревали о том, что имитируют культуру по пра­вилам режима и его идеологии.