КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 60 страница

; Потребляя, человек как бы возвращается к себе, к своей наличной данности работни- \ кафункционера. Это происходит за счет пищи, одежды, жилья, отдыха, но также и при посредстве того, что ранее было искусством. Теперь от него требуется не «обожение», не выход человека из «человеческого только человеческого», а напротив, его утверждение и подтверждение. Попробуем пояснить сказанное несколько условным и упрощенным примером. При чтении шекспировского «Гамлета» читатель тоже решает вместе с Гамле­том вопрос «быть или не быть». Вслед за принцем датским он ставит свою жизнь на кон и должен найти ей оправдание или же отвергнуть ее. Понятно, что читатель далек от ин­тенсивности переживаний принца, его задетости жизнью и стремления бестрепетно ответить на ее вызов. И все-таки, читая «Гамлета» и размышляя о нем, читатель находится в еди­ном смысловом пространстве с Шекспиром и Гамлетом, в его душе происходит некоторое приращение опыта и преображение жизни. Прочитавший «Гамлета» уже не совсем тот человек, что и до его прочтения. И хорошо, если обретенный опыт сделает в чем-то други­ми человеческие поступки и создаваемую им предметную реальность. Ну, а если шекспи­ровскую трагедию прочел человек-работник и функционер, для чьей благополучной жизни требуется безупречное исполнение производственного задания, что в его жизнь может при­внести «Гамлет», кроме напряжения и противоречия между повседневной рутиной, кото­рой нужно отдавать все физические и душевные силы, и открывающимся горизонтом само- осуществления и встречи с Богом через чтение Шекспира? Для кого-то выходом станет резкий поворот в биографии, разрыв с гарантированным внешним благополучием и вместе с тем с прикованностью к своему труду-функции. Массовым подобный выход не может быть в принципе, массовый выход состоит как раз в ином и прямо противоположном. В том, чтобы свести к потреблению те занятия, которые традиционно таковыми не были. Потребле­ние же в сфере искусства означает превращение его прежде всего, а то и исключительно, в развлечение.

Развлечение потому и может быть сближено и даже отождествлено с потреблением, что оно точно так же предполагает восстановление человека в своей данности, возвращение его к самому себе. Развлекаются от скуки, от томления, недостаточности самого себя самому себе, от неудовлетворенности повседневными контактами и впечатлениями. Развлекаются, отвлекаясь и вместе с тем, вовлекаясь. Но это такого рода от- и вовлечение, которое, изме­няя человека и его жизнь, наполняя их тем, что им недостает, все в конечном счете оставля­ет на своих местах. В развлечении стремятся прожить своей жизнью иначе, чем обычно, но так, чтобы необычность решительно ни к чему не обязывала и, главное, не выводила развле­кающегося из колеи собственной работы-функции. Такого рода результата, наверное, можно достигнуть и при обращении к подлинным произведениям искусства, выхватывая из них легкодоступное, упрощая его и низводя до собственного уровня. Однако иметь дело с настоя­щим искусством всегда небезопасно. Оно может оттолкнуть трудностью восприятия, остать­ся непонятным или, напротив, слишком глубоко затронет, выведя человека из рамок развле­чения. Поэтому для последнего гораздо пригоднее имитация искусства. Именно она идеально соответствует жизни потребителя в развлечении. Но имитация, она же клиширование, тира­жирование, унификация — это непременные компоненты производства. Оно требует человека- работника и функционера тем, где, казалось бы, ему никогда не было и не должно было быть места. В XX веке место ему находится, и еще какое. Если это производитель романов, то их тиражи ни в какое сравнение не идут даже с самой знаменитой и популярной класси­кой. О музыкальных произведениях и говорить нечего. Популярность их огромна, едва ли не всеобъемлюща на фоне практически полной недоступности и невосприимчивости к музы­кальной классике.

Когда ожидающий развлечения потребитель и удовлетворяющий его ожидания произво­дитель встречаются и успешно восполняют друг друга, тогда образуется замкнутый круг так называемой «массовой культуры». Кстати говоря, она включает в себя не только имитацию искусства, но и огромный поток информации, который не отнести ни к науке, ни, тем более, к философии. У нее тоже есть свои поставщики-производители и развлекающие себя ею потребители. Она также легка и доступна, имитируя и упрощая науку, философию, даже вероучение. В круг массовой культуры попадают при этом далеко не только работники сферы материального производства или услуг. Она рекрутирует своих приверженцев и среди пред- ставителей интеллектуальных профессий в той мере, в какой они являются работниками и производителями. Вне принадлежности к массовой культуре в XX веке, особенно во второй его половине, остается в количественном отношении ничтожное меньшинство населения западных стран. Обыкновенно их называют представителями элитарной культуры. По суще­ству же в настоящем случае достаточно говорить просто о культуре ввиду того, что «массо­вая культура» — это словосочетание, деликатно умалчивающее о своей соотнесенности с по- слекультурной реальностью.

Основанием для такого вывода служит то, что основными признаками культуры «мас­совая культура» как раз и не обладает. Ее вовсе недостаточно отнести к народному низовому и примитивному слою культуры, над которым возвышается высокая культура. Подобное сочетание характерно, скажем, для Средневековья и первых веков Нового Времени. Тогда, действительно, сосуществовали низовая (крестьянская) и высокая культуры. Они остава­лись в значительной степени независимыми друг от друга. У каждой были свои собственные основания и характерные признаки. Но чего не знали ни та, ни другая культуры, так это производящей деятельности одних и потребительства других. Особенно же следует отметить то обстоятельство, что низовая культура была «внизу» вовсе не потому, что питалась объед­ками со стола высокой культуры. Низовой ее делал внеисторизм, наличие архаических черт, неразвитость личностного начала, практически полное отсутствие авторства и т. д. Что-то низовая культура все-таки заимствовала у высшей, видоизменяя заимствованное в своем духе, но точно так же и высокая культура не лишена была восприимчивости к некоторым моментам низовой культуры.

Совсем иначе обстоит дело с массовой культурой. У нее собственных оснований, в отли­чие от низовой культуры, как раз и нет. Один из основных парадоксов существования массо­вой культуры заключается в том, что она, несмотря на свое резкое преобладание, является производной от просто культуры и, в частности, от тех ее все еще уцелевших остатков, которые сегодня принято называть «элитарной» культурой. В своей основе ситуация здесь элементарно проста — чтобы имитировать, примитивизировать и тиражировать, нужны некоторые исходные образцы. Сама их создать массовая культура не способна. Поэтому культура ей все-таки нужна не только прошлая, но и настоящая. Та, которая оформляет современную жизнь, осмысливает ее и наполняет смыслом. Отсюда, в частности, известная осторожность массовой культуры по отношению к «элитарной». Полное поглощение по­следней со стороны первой было бы аналогично успешному отпиливанию сука, на котором сидишь.

Массовая культура, в рамках которой упорно трудится имитатор-производитель и чьими плодами пользуется развлекающийся потребитель, — это реальность, призванная заполнить внерабочее время человека-работника. Объем внерабочего времени у него невиданно велик и вполне сопоставим с объемом рабочего времени. Как правило, внерабочее время сегодня с легкостью называют свободным временем или досугом. Между тем своеобразие культуры XX века состоит еще в том, что ни свободного времени, ни досуга резко преобладающий в ней человек-работник не ведает. Ведь свободное время можно понимать двояко. Во-первых, как свободу от профессиональных обязанностей, и во-вторых, в качестве исходящей из себя, имеющей в себе свое основание активности. Что касается «свободы от», то она у человека-

работника и функционера очень поверхностна. Да, он значительную часть недельного бюд­жета времени не работает и может заниматься, чем ему угодно. «Угодно», однако, работнику так выстроить свои занятия, чтобы они не противоречили его работе, в скрытом или более явном виде предуготовляли к ней и обслуживали ее. Свобода в собственном смысле, то есть «свобода для», присуща человеку-работнику еще менее, чем «свобода от». В самом деле,

| о какой свободе можно вести речь в ситуации развлечения, если в ее пределах человек обнаруживает полную неготовность к самопреодолению, он насмерть привязан к самому себе, к тому, что он уже есть, что для него навсегда предзадано.

Еще более определенно и категорически можно утверждать о чуждости человека-ра- ботника досугу. Если свободное время ему присуще хотя бы вспышками на поверхности явления как некоторый набор альтернатив времяпровождения, которое он выбирает прежде, чем попасть в несвободу, то досуг уже вовсе чужд человеку-работнику. Напомним, что древ­ний грек имел внутреннее право на досуг и был человеком досуга ввиду восприятия и живого [ ощущения себя в качестве божественного человека. Досуг для него был своим человеческим

■ аналогом внутрибожественной жизни. Что-либо подобное заподозрить в работнике-функцио- : нере у нас нет никаких оснований. Уж кто-кто, а он ощущает себя человеком и только г человеком без всяких претензий на выход в сверхчеловеческое. Оно для него иллюзорно, фантастично и сказочно. Что-то подобное возможно не иначе, чем пребывание в мире развле- | чений, где воображаемое может захватывать и уводить от повседневности, вовсе не претен- дуя на реальность. Так что человеку-работнику остается не более чем, то неуловимо-неопре- деленное, что было обозначено нами чисто отрицательно как нерабочее время. Действительно, несколько десятков часов в неделю человек-работник и не работает и не принадлежит прину­дительной необходимости бытовых реалий. Чем же он занят в таком случае по существу, как положительно определить его бытийствование тогда, когда человек-работник предостав­лен самому себе? В том, однако, и проблема, что положительному определению работник и функционер вне своей работы-функции не поддается. Своего бытийственного статута у него нет. Его он обретает в процессе производства, которому принадлежит и через которое осуще­ствляется. Можно, конечно, вспомнить, что само производство, в свою очередь, производно от человека-работника. Принадлежит ему человек вовсе не как Богу, Который первобытий- ствует. И тем не менее в производстве происходит такого рода самоотчуждение человека, когда он служит себе таким образом, что попадает в зависимость от безличного в себе, подчиняя ему себя как личность. Эта зависимость простирается так далеко, что и вне соб­ственно производственного процесса человеку не встретиться с собой в своем собственно личностном качестве.

Напомним, что человек-работник, как он впервые обнаружил себя на заре Нового Вре­мени, — это серединный человек, утверждающий свою серединность в качестве единственно возможной и оправданной для человека реальности. А это, в свою очередь, означает, что человек в своей деятельности менее всего склонен к самоотречению, самопреодолению и вос­хождению в сверхчеловеческую реальность. Героизм или святость ничего не сказали бы душе человека-работника. Везде и во всем он человек и только. Именно отсюда проистекает пафос преобразования окружающего мира, его очеловечивания, когда сам человек остается незыблемой мерой осуществляющихся преобразований. Себя он вполне устраивает и готов сделать остальной мир продолжением и как можно более приемлемым условием собственно­го существования. В XX веке эта тенденция получила дальнейшее развитие, но она же стала прорисовываться и как перспектива человеческого самоотрицания.

Одна из самых широко распространенных характеристик XX века обозначает его как ■век научно-технической революции. У одних она вызывает восторги и радужные ожидания, Другие более склонны к скепсису и тревоге по ее поводу. С позиций же культурологии, как Минимум, необходимо поставить вопрос о несовпадении направленности научно-технической революции и культуры. Несовпадении, которое и позволяет говорить о тенденции самоотри-

цанил человека. Подобную тенденцию уже пытались осуществить социальные революции XX века, а в значительной степени и их праобраз — Французская буржуазная революция 1789— 1794 годов. О научно-технической же революции как человеческом самоотрицании пока можно говорить лишь в плане более или менее отдаленной перспективы, причем как угрозе и возможности, а не неотменимой предзаданности.

Для того чтобы попытаться осмыслить феномен НТР, необходимо для начала уяснить себе существо техники, поскольку именно она, а не наука как таковая или в подчиненности ей технической составляющей, претерпевает на наших глазах революционные изменения. Простейшим образом техника может быть определена как средство человеческой деятельно­сти. Само по себе это определение недостаточно, так как в качестве средства человек может употреблять буквально все, в том числе свое собственное тело и даже свои умственные ресурсы. Чтобы отделить собственно технику от всего необозримого многообразия средств деятельности человека, необходимо указать на ее телесность или, точнее, непременную связь с человеческим телом. Иначе говоря, у человека есть собственно тело и его неорганическое продолжение. Скажем, рука, которой он ударяет, и палка, служащая продолжением руки, удлинняющая ее и делающая более твердой и крепкой. Если пойти далее, то можно указать и на автомобиль, продолжающий ноги, телескоп или микроскоп, в которых продолжается глаз, компьютер, как дополнение и продолжение головного мозга и т. д. В определении техники как неорганического тела фиксируется самое главное. Она не есть собственно чело­веческое тело, но и неотрывна от него и в этом отношении телесна. Какой бы изощренной и усложненной не становилась техника, ее связь с телом (телесность) непременно сохраняет­ся. Она вовсе не обязательно обслуживает только тело, но обязательно в качестве тела. За пределы'телесности ей не выскочить. Поэтому всякие преобразования техники, ее прогресс и усовершенствование сами по себе совершенствуют лишь человеческое тело. Скажем, теле­скоп, достигнув невиданной и немыслимой ранее способности приближать к человеку самые отдаленные небесные тела, конечно, расширит познавательные возможности человека, а кос­мический корабль, возможно, позволит ему побывать на других планетах. Однако человече­ское естество от этого не изменится. Невероятно дальнозорким и быстроходным станет все тот же человек. Может, правда, показаться, что познание природы в ее ранее недоступных измерениях и преобразование ранее в ней недоступного тем самым преобразуют и человека.

С таким заключением можно было бы согласиться, но с одним немаловажным уточнением, касающимся того, что познание и преобразование природы в нашем случае являются след­ствием расширения телесных возможностей, которыми обладает человек. Вначале он достраи­вает и преобразует свое тело, и только затем и вследствие этого добивается преобразования своего внутреннего мира, своей души. Первенствование тела не может в данном случае прой­ти бесследно. Оно определяет ситуацию и господствует в ней.

Сказанное станет более очевидным, если мы учтем, что всякого рода технические изобре­тения осуществляются вовсе не потому, что обслуживают собой науку как форму познава­тельной деятельности. Как правило, имеет место противоположное. Наука является предва­рительной рационализацией, направленной на техническое изобретение и создание новой техники. Сама же техника как средство человеческой деятельности выступает в качестве инструмента преобразования природы, которая в свою очередь призвана служить человеку, удовлетворять его потребности. Но как природа может обслуживать человека, будучи имен­но природой? Только в своем природном качестве, невольно навязывая человеку свою при­родность. Когда, например, природа является условием воплощения, объективации челове­ком своего внутреннего мира, тогда она действительно очеловечивается, становится способом человеческого бытия в мире. Такова она, например, в качестве материала для статуи, карти­ны, произведения словесного творчества. Но вот человек изготовил рычаг, колесо или плуг. Они обладают уже всего лишь достоинством средства, а не самоцельны, как картина, статуя или текст романа. Средство это неизменно направлено на преобразование природы в двух

аспектах — для создания новых средств, то есть опять-таки техники или предметов челове­ческого потребления, тех реалий, которые обслуживают человеческое тело. Конечно, совсем не лишним будет указать на то, что техника способна обслуживать и собственно человече­ское в человеке, быть средством для творчества (пером для писателя, резцом для скульптора, кистью для живописца и т. д.). Но обратим внимание на всю несоизмеримость технического прогресса, обслуживающего творческие усилия человека и того, который соотнесен с челове­ческой телесностью. Или, к примеру, еще и на то, что творчество, культура вообще не так уж нуждаются в технических подпорках. Бурный технический прогресс хотя и открыл новые горизонты культуре и творчеству, в несравненно большей степени блокирует их и подменяет собой.

Преимущественная телесность техники доказывается еще и тем, что пока она обслужи­вала не тело, а душу и дух, и речи не могло идти о научно-технической революции. Причем даже в тех областях познания и искусства, которые буквально требуют разнообразных и изощ- I ренных технических приспособлений. Так, астрономия буквально тысячелетия изучала небо I и не знала телескопа, архитекторы сооружали монументальные сооружения грандиозных ! масштабов самыми примитивными средствами и т. д. Когда же техника обнаружила стреми­тельное расширение своих возможностей, она в значительной степени оказалась в ситуации j самодовлеющего средства человеческой деятельности. По-настоящему глубоко и сильно пафос I технического изобретательства овладевает человеком тогда, когда техника как телесная ре- I альность обслуживает все то же тело. Исходно оно есть природная данность и нуждается для I поддержания своего существования в той же самой природе. Через технику человеческое тело I все более полно получает то, что ему необходимо. В результате поддерживает свое существо- I вание и человек в целом. A homo faber тем и отличается, что для него обслуживание тела — I это первейшая потребность души. Всесторонне и полно обеспеченное тело для человека- I работника — это одновременно и наполненность душевной жизни. Иными словами, когда I человек сыт, одет, обеспечен жильем, его здоровье оберегается соответствующими средства- I ми, когда безопасность человека гарантирована и т. п., он достигает исполнения желаний. I Нечто подобное испытал уже Робинзон Крузо на своем необитаемом острове. Правда, ему все I же недоставало общения. Но это тот недостаток, который можно пережить, хотя он и не I устраним никакой техникой. Тут как еще посмотреть. С одной стороны, никакая техника не I откроет Робинзону мир полноты существования, не введет в него. С другой же стороны, она I достаточна для поддержания жизни. Серединному человеку претендовать на полноту не при- I ходится. Это противоречит всему его душевному строю, так что мир научно-технического I прогресса как раз для него, в кем он может обрести и удержать себя в своей серединности, I тем более, что настоящий серединный человек-работник и функционер вовсе не изолирован I на необитаемом острове. Ему открыт путь общения с другими людьми по поводу преобразо- I вания природы, удовлетворения своих телесных потребностей и совершенствования способ- I ствующего обозначенным реалиям технического прогресса.

Как неорганическое тело человека и средство преобразования природы, техника позво- I ляет человеку все более проникать в естество природы, обнаруживать в ней все новые и но- I вые измерения и реалии. Не составляет здесь исключения и сам человек. В качестве природ- I иого существа он тоже становится все более открытым для воздействия на него техники. Не I забудем только, что техника направлена на использование природы, ее замыкание на челове- I ческую телесность. То, что техника способна открыть в природе человеку, остается потреб- | лять или использовать для новых открытий. При помощи техники человек, между тем,

; заведомо не способен разрешить проблемы, встающие перед ним как перед личностью. На- I ращивая до бесконечности свое неорганическое тело, он все в большей степени попадает в ¹ ситуацию души мышонка в шкуре льва. Сроднившийся со своей крохотной шкуркой, мышо-

■нок только и способен использовать львиную шкуру на мышиный манер, решать при ее I помощи свои мышиные проблемы. О том, что в сказанном нет никакого преувеличения,

свидетельствуют наиболее впечатляющие шаги научно-технической революции, особенно же становящиеся реальностью ее перспективы.

Так, одним из результатов НТР стало создание космических кораблей и их полеты в космос. По своей сути эти корабли представляют собой невероятно расширившиеся телес­ные возможности человека. Теперь у него такие быстрые ноги или, если хотите, такие мощные крылья, что он способен с огромной скоростью лететь в космическом пространстве да еще чувствуя себя относительно безопасно за счет мощной «шкуры» корабля. Попробуем однако, ответить на вопрос, зачем, с какой целью, используя появившиеся для этого сред ства, человеку лететь в космос? Ответы на него не могут не быть обескураживающе убогими Скажем, в таком духе: для того, чтобы узнать, нет ли на других плаИетах разумных су ществ. Или того чище: с тем, чтобы обнаружить новые источники энергии или обладающие колоссальными техническими возможностями вещества. Наконец, почему бы не увидеть цель космического полета в расширении границ человеческого познания. В любом из перебранных ответов с неизменностью прорисовывается одно и то же: за использованием космических кораблей как средств достижения некоторых человеческих целей только и могут стоять цели, которые, в свою очередь, обнаруживают себя средствами человеческой деятельности. Действительно, встреча с другими разумными существами — это или досужее любопытство, или стремление получить от них какую-то новую научно-техническую информацию. С веще­ствами и энергиями все и так слишком очевидно. Ну а так называемое расширение границ человеческого познания, конечно же, предполагает выявление природных закономерностей, которые позволят делать все новые и новые научные открытия и следующие за ними техни­ческие изобретения. Как хотите, но в космических полетах перед нами действие одной логи­ки — почему бы не полететь (или лучше — нужно летать), если для этого существуют соответствующие средства. Ведь их нужно как-то использовать. Тот, для кого подобная логика покажется сомнительной, с легкостью может указать на то, что космические корабли создавались вовсе не бессознательно, но имея ввиду полеты. Согласимся с этим, но и добавим к сказанному, что создание космических кораблей происходило не просто с целью полетов. Оно стало технически возможным, вот и осуществилось. По логике: почему бы и не создать космический корабль, если для этого есть предпосылки.

В научно-технической революции действует своя инерция перехода от создания одних средств человеческой деятельности к созданию других. Поначалу одни средства представля­ются недостаточно удовлетворительными и совершенными. Потом, глядишь, их совершен­ствование обнаруживает неожиданные перспективы перехода от одного вида техники к дру­гому. Вопроса о том, насколько он необходим, есть ли в нем потребность, по существу не возникает. Техническое новшество и изобретение не только обслуживает телесную потреб­ность, но еще и «изнеживает» тело, сулит ему нечто новое, манит к неизведанным возмож­ностям и тем уже формирует новую, а не удовлетворяет старую потребность. Особенно оче­видно это с космическими полетами. Не было у человечества такой потребности, а разве что праздная мечта и, по сути, унылая фантазия. Но вот открывшаяся перспектива создания новой техники поманила людей и многие из них в 60-х-70-х годах спали и видели все новые успехи космонавтики. К счастью, космические полеты оказались технически не таким простым делом. Научно-техническая революция здесь не выполнила своих обещаний. Постепенно угасла или притупилась потребность в космических полетах. Но только представим себе их более успешное продолжение. Чего доброго, сегодня западный человек чувствовал бы себя несчастным, не побывав на Луне или Марсе, где ему в действительности делать нечего.

Тупик, в который упирается научно-техническая революция, делающая ставку на косми­ческие полеты, не обнаружил себя ввиду несостоятельности космической техники на совре­менном ее уровне. Без этого, впрочем, тупик тупиком быть не перестает. Точно так же дело обстоит и в других направлениях научно-технической революции. Будучи бурным прогрессом в развитии техники, а значит, и в приращении и совершенствовании человеческого тела, она

просто не может не обратиться к самой, в конечном счете, важной для тела проблеме. Таковой же, несомненно, является проблема телесного благополучия. Оно же достигается не просто удовлетворением телесных потребностей, но и телесным здоровьем, его неуязвимо­стью для болезней, а по возможности и для смерти. Научно-техническая революция давно бы уже впрямую занялась проблемой продления жизни на неопределенно-долгий срок, если бы ей не приходилось отвлекаться на подступы к этой проблеме: благосостояние, комфорт, развлечения, борьбу с наиболее опасными болезнями, когда вопрос стоит уже не о ранее недостигнутом долголетии, а о выживании. Представим себе, однако, что наступило время, и научно-техническая революция вышла на финишную прямую, занялась проблемой много­кратного увеличения человеческой жизни и даже добилась здесь решающих успехов. Можно не сомневаться в том, что эти успехи обернутся катастрофой для культуры, а то и для догожительствующего человеческого тела. Во всяком случае, такая катастрофа отчетливо просматривается, стоит нам вообразить, что человеческая жизнь удлиннилась на порядок.

Тогда, например, разница в возрасте, жизненном опыте, принадлежности к определенно­му поколению между родителями и детьми практически исчезнет. Так же, как под вопросом окажется тысячелетиями неизменно сохраняющееся почитание первых последними. Какие могут быть почитание, почтение и пиетет у одних ровесников перед другими? К тому же, полноценная жизнь в течение нескольких столетий может обернуться наличием у родителей стольких детей, что их привязаность к детям поневоле распылится или сосредоточится на одних, тогда как прочие останутся в стороне. Если же фантазировать дальше, то можно себе представить периодическую смену родителями детей по мере того, как старшие дети превра­щаются в ровесников родителям. А сами родители, сотни лет состоявшие в супружестве, (оставаясь сильными и бодрыми. Возможен ли, а если возможен, то как, опыт такого совмест­ного проживания и любви — это еще вопрос. Стоит пойти еще немного далее, всплывает и такая проблема, как память у человека, живущего несколько сотен лет. Допустим даже, Гчто ее удается сохранить, и человек помнит себя и в пять, и в пятьдесят и в двести пятьде­сят лет. Не начнет ли тем не менее у него нарастать ощущение монотонной повторяемости событий и положений, такого их однообразия, которое не позволяет существенно различать одно событие от другого? Упомянем, наконец, и о хорошо известном факте восприятия протяжения времени во все более ускоренном темпе у тех, кто достигает одной солидной возрастной отметки за другой. Нам известен опыт времени лиц, живущих самое большое сто с небольшим лет. Каковым оно будет у шестисотлетних, можно только гадать, не исключая при этом бешеного круговращения стрелки перед глазами нового Мафусаила.

На этом, пожалуй, пора прекратить наши фантазии по поводу человеческого долго жи­тельства и вспомнить, что они понадобились нам не сами по себе, а для того, чтобы проде- | монстрировать, насколько проблематично одно только телесное преображение человека. Это то, на что в лучшем случае способна научно-техническая революция, бессильная преобразо­вать внутренний мир человека, его душу и заставляющая их приспосабливаться к технике, по существу подчиняясь навязываемым ею реалиям. В конечном счете нужно отдавать себе со всей ясностью отчет в самом главном. Обслуживая техникой свое тело, человек не в со­стоянии измениться, открыть для себя новые возможности за пределами телесности. Душа и дух преобразуются только в душе и душой, в духе и духом. Здесь возможен путь самопрео- доления, самоотречения и путь самосовершенствования. По-настоящему он открыт тогда, когда самопреодоление, самоотречение и самосовершенствование совпадают с обращенно­стью к Богу. Такой опыт знаком западному человечеству тысячелетия. Но только последние два-три века оно сделало ставку на труд, преобразующий природу и соединяющий с ней человека через неорганическое тело техники. При этом нельзя сказать, чтобы труд был лишен аскетического момента самопреодоления и самоотречения. Как раз наоборот, без них он немыслим. Однако труд человека-работника. все более опосредуемый техникой, направлен вовсе не на преображение человеческой личности, а на всяческое облегчение ее существова­ния. В частности, труд знает телесные усилия, но в перспективе с целью переложить их на неорганическое тело человека — технику. В труде человек-работник следует за своим телом, в конечном счете подчиняется ему, что не исключает аскетизма, присущего той или иной трудовой операции. В предшествующей секуляризации культуре труд был совсем другим. Он освящался, так как тогда в нем видели средство устроения души. Он ее обуздывал и приво­дил личность к самой себе, а значит, и обращал ее к Богу. В этом отношении труд был человеческим самоотречением, а вовсе не утверждением человеческой наличности, того, ка­ков человек есть в своей данности себе. Не обслуживая тело, а заставляя его служить душе и духу, он действительно преобразовывал человека, позволяя ему пребывать в культуре и предотвращая самоизживание, которое сегодня осуществляется в цивилизации. В самом деле, труд, имеющий своим результатом создание техники, некоторый продукт в качестве преобразованной природы, а в конечном счете завершающийся потреблением продукта и вос­производством человека в его данности, и труд, для которого произведенный продукт и его потребление не есть последняя реальность, — это очень разные вещи. Труд во втором смысле не отождествляет человека и работника, оставляя ему перспективу полноты существование за счет преодоления в себе человеческого, только человеческого.