КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 45 страница

В Ренессансе нашли свое выражение опыт и самоощущение людей иозднесредневековой эпохи. Но непосредственным его творцом первоначально был очень узкий слой гуманистов, ученого сообщества, погруженного в античные штудии. Гуманисты рекрутировались из духовенства, университетских преподавателей (ученого сословия), наиболее просвещенной части городского патрициата. Если средневековая культура была достаточно жестко при­креплена к одному из четырех сословий: духовенству, рыцарству, бюргерству, крестьян­ству, то гуманисты, вообще деятели Возрождения, принадлежали к различным сословиям средневекового общества. Гуманистом мог быть и Король обеих Сицилий, и Папа Римский, и крупнейший банкир, и член корпорации ремесленников. При этом ошибочно было бы думать, что гуманистическое движение каким-то образом ломало сословные рамки, тем более отменяло сословия. Его надсословность носила ученый, кабинетный, стилизованный характер. Князь Пико делла Мирандола мог обмениваться дружескими учеными послания­ми с сыном младшего юриста А. Полициано и ощущать принадлежность их обоих к неко­ему ученому сообществу и братству, но это происходило как бы поверх быта и повседнев­ной реальности.

Нельзя сказать, чтобы повседневная жизнь совсем не заботила ученых-гуманистов. Свое изысканно-утонченное существование они пытались хоть немного сделать более полновес­ной реальностью. Свое ощущение свершения сроков, наступления «золотого века» они, ко­нечно, не могли декретировать по образу римских кесарей. Это не приходило в голову даже властителям Флоренции, людям ренессансной выделки Козимо и Лоренцо Медичи. Они шля по пути стилизации и театрализации жизни. Одной из таких стилизаций была основанная во Флоренции в 1459-1462 гг. Платоновская Академия. Она просуществовала до 1492 года, когда умирает Лоренцо Великолепный. Менее всего она была учебным заведением или науч­ным учреждением в нашем смысле. Академия — это диспуты, пиры, прогулки, празднества. Она могла почти до отказа занять жизнь гуманиста. Но эта жизнь всегда и обязательно был» досугом людей, свободных от «презренной пользы». Состояться она могла потому, напри­мер, что Козимо и Лоренцо Медичи только одной ногой стояли в Академии. Кроме досуга у них были «труды и дни». За пределами Академии они предстают умными, коварными, дальновидными и жестокими политиками. В их лице претендующий на универсальную це­лостность человек раздваивается. Он попеременно и почти без остатка погружается в один

из двух миров: «труда» и гуманистического досуга. Козимо Медичи довелось умереть в часы досуга, и он умирает смертью гумаииста-платоника. Разыгрывая идиллию, он сам подстрига­ет свой виноградник на вилле Кареджи. В это время тогда совсем еще юный, впоследствии же прославленный Марсилио Фичино читает ему Платона и играет на лире. На одном из таких чтений Козимо испустил дух, успев произнести примечательные и соответствующие случаю слова из Ксенократа. Игра и стилизация как будто растворились в жизни, стали ею самой. Но вполне можно себе представить смерть Козимо в разгар «трудов» — политической борьбы во Флоренции. Тогда бы он умер, с головой погруженный в прозу политических интриг и всякого рода вовсе не гуманистической злобы дня.

Ориентация ренессансных гуманистов на досуг, ощущение ими в досуге у себя дома легко объясняется тем, что гуманистическое умонастроение не было и не могло стать полновес­ной жизненной реальностью. Даже родина Возрождения — Италия — в XIV и даже XV веках во многом оставалась еще средневековой страной, очень далекой от античных идеалов, так близких гуманистам. И все-таки досуг для них не был только бегством из суровой и неподат­ливой действительности в свой замкнутый мир. Как и его античные предшественники гума­нист по всему строю свой души был человеком досуга. Досуг настолько же пристал ему, I насколько неорганичен был для средневекового христианина. Последний, оставаясь христиа­нином, должен был помнить слова Господа, обращенные к его прародителям: «В поте лица твоего будешь добывать хлеб свой», — и осуществлять служение, к которому призван: I рыцарь — воинское, клирик и монах — духовное и т. д. Кроме труда, миссии и служения,

| средневековый христианин знал еще и праздничные дни, которые должны были быть посвя- I щены Богу. Досугом в его чистом виде он располагать не мог. Досуг — это нечто досужее, I праздное, он подозрителен, так как оставляет человека предоставленным самому себе со

■всеми своими грехами и пороками. Иное дело гуманист. В досуге он мог ощутить и выявить в себе и воспринять в других божественность человека. Здесь ей ничто не препятствовало, так же как ничего не Препятствовало античному человеку выражать свою божественность в его досугах. Не случайно и вовсе не искусственно подражательно тяготение ренессансных гуманистов к тем же досуговым занятиям, что и в Античности: ученой беседе-диалогу, обмену, письмами, пиру. На первый взгляд в этих занятиях нет ничего своеобразно досугового,

I ренессансно-гуманистического или античного. Между тем есть ученые беседы — и ученые I беседы, обмен письмами — и обмен письмами, пир — и пир. Если взять те же письма, то I окажется, что у гуманистов, так же как и у их предшественников римлян, они носят совсем особый характер и выполняют особую роль. Это вовсе не деловые послания, преследующие

• какую-то утилитарную цель: политическую, коммерческую и т. п. Читая их, часто вообще не I очень понимаешь, для чего они написаны. Их отличают прекрасный стиль, непосредствен­ность и свобода, с которой автор выражает свои часто вовсе не занимательные и тем более глубокие мысли и настроения. Такие письма еще нужно научиться читать и не искать в них

1 того, чего в них нет, иначе они могут показаться письмами ни о чем. Присутствует же в них сама личность автора, которая выражает и предъявляет себя своему корреспонденту именно как таковую, поверх конкретных мыслей и образов, содержащихся в письме. По существу, в переписке гуманистов общались люди, каждый из которых ощущал свою самоценность и самоцедьность, некоторую божественную завершенность и полноту, не нуждающиеся ни в каких внешних своим письмам целях-.! Им было достаточно, что они есть и могут в своих письмах смотреть в себя и друг друга.

Ренессансные гуманисты хотя и создали миф о божественном человеке, человеке-боге, на собственной божественности не настаивали, они скорее подразумевались в качестве суще­ства человека вообще. Что было сполна присуще гуманистам и вполне сознавалось ими, так это ощущение своей избранности, элитарности. Так, первый гуманист Петрарка считал, что «разумом и мудростью наделены немногие образованные люди», остальные же «глупцы», «стада лишенных разума животных». Или очень характерное: «Образованных всегда мало,

а в наше время — чрезвычайно мало... похвала же черни — позор для образованных». Подобное умонастроение в изобилии представлено в Античности. Избранничество христиани­на совсем другого рода. Никто из христиан не смеет сказать о себе как избранном, а одру, гом — как недостойном, потому что он избран Богом и не обязательно по заслугам.

Ренессансные гуманисты ощущали себя избранными через приобщение к гносису (зна­нию). Иногда это знание приближалось у них к тайноведению. Для них само собой разуме­лось, что последняя истина раскрывается приобщенным. Простецу, как в христианстве, она не дана. Простец, невежда — презираем и отвергаем, это чернь. Христианство высоко ста­вит знание. Христос сказал: «Я есть Истина». «Признайте истину и она сделает вас свобод­ными». Но христианское знание — это не знание ученых и философов, и даже не мудрецов: Это знание открытых сердцем благодатному воздействию, благодатной вести. Поэтому при­частность Христу отменяет иерархию, мудрости мира сего. Ничего этого гуманисты уже не чувствуют. Они остро ощущают дистанцию от толпы. Ее образует та же латынь. Латынь - язык образованной элиты, так было и в Средние Века. С той только разницей, что латин­ский язык был языком Церкви, клира и монашества. Теперь же он — знак ученостн как таковой. Раньше через латынь служили Богу, теперь — самим себе. Был клир и миряне, теперь появляются ученые мужи и невежи.

Совершенно не случайно тяготение гуманистов к тем явлениям, которые были марги­нальными или запретными в средневековой культуре: магии, алхимии, астрологии. Все этн вещи, как уже отмечалось, расцвели пышным цветом в Позднем Средневековье. Но нужно учитывать, что средневековое мировоззрение они подрывали и разрушали, для гуманней же оказались внутренне близкими. При этом апология магии оказалась возможной не толь­ко через сближение ее с религией и богослужением (см. главу «Ренессанс и Античность»), Между тем устремленность к ней подспудно будто несла в себе совсем не религиозность, а скорее самообожествление человека через его разрыв с Богом.

Магия и тесно с ней связанная алхимия в центре ставят индивида, обладающего тайно- ведением. Тысячелетиями она исходила из того, что маг может подчинить себе даже богов. Маг — богоборец, нелегитимный бог по своим устремлениям, самозванец. Неожиданны* образом это оказывается близким ренессансному индивиду. Он тяготел к знанию и позна­нию, а вовсе не к заигрыванию с темным и запретным. Но привлекало его не только и и столько научное знание, сколько магическое тайноведение. Не нужно забывать, что новоев­ропейскую науку создавали не ренессансные гуманисты, а люди последующих поколений Наука — объективное знание, где человек выводит себя за скобки, устраняет свои непосрел ственные потребности из познавательной ситуации. Не то нужно было ренессансному чело­веку. Он хотел «здесь» и «теперь» овладеть миром. Он подозревал, что мир податлив т® ческому усилию, соизмерим с человеком, создан для него. Можно сказать так: Бог не только создал человека подобным Себе творцом, но и предуготовил ему достойный и подходящий материал для творчества. Да и само творчество мыслилось вовсе не как механическое воз­действие на мертвую природу. Воздействовать на нее — это овладеть живыми стихиямн, побеждать или приручать их. Для нас «господствовать над природой» — метафора. Мерт­вым владеют, но не господствуют над ним. Ренессансный человек видел в природе организм, а не механизм. И воздействовать на нее хотел магически. К этому стремится, например, герой «Трагической истории доктора Фауста», созданной великим английским ренессанс­ным драматургом К. Марло:

«Что должно быть, то будет! Прочь, писанье!

Божественны лишь книги некромантов И тайная наука колдунов,

Волшебные круги, фигуры, знаки...

Да, это то, к чему стремится Фауст!

О, целый мир восторгов и наград,

И почестей, и всемогущей власти Искуснику усердному завещан!

Все, что ни есть меж полюсами в мире,

Покорствовать мне будет! Государям Подвластны лишь владенья их. Не в силах Ни тучи гнать они, не вызвать ветер.

Его же власть доходит до пределов,

Каких достичь дерзает только разум.

Искусный маг есть всемогущий Бог.

Да, закали-свой разум смело, Фауст,

Чтоб равным стать отныне божеству». ^[99]

Оттого и не создал Ренессанс ни науки, ни техники, что был слишком нетерпелив, жаждал чудесного. Обратим внимание: христианство знает чудо. Чудо — это божественное вмешательство в мир или благодатная поддержка Богом человека. Чудо — потустороннее, явленное в посюстороннем, точнее, их воссоединение. Чудесное ренессансного человека — вещь совсем иного рода. Скорее, это нечто таинственное и неизведанное, манящее своей новизной, удивляющее и восхищающее. Оно не волшебно и заколдовано, как это виделось в рыцарском романе, и все-таки в чудесном человек живет полно и интенсивно. «Над всем он ! голову ломал и чудеса он прозревал». Это можно сказать не только о Ленском, но и о ре­нессансном человеке. Наука и техника прозаичны. Наука превращает бытие в объект позна­ния, техника — бытие в быт. Возрождение стремится к другому. Скажем, Леонардо да Винчи: у него множество находок на грани открытий в науке и технике. Но он их не делает. Почему? Потому, что не переступает ту грань, где за чувствованием-прозрением наступает проза жизни — методически-последовательная и однообразная работа специалиста. Чудесное сменяется обыденным.

Гуманистическое мироощущение и в своих крайних «титанических» проявлениях, и в более умеренных вариантах так или иначе опиралось на веру в человека, в его целост­ность, предзаданную ему гармоничность. В человеке нет глубоких и неистребимых противо­речий. Тем более чуждо Возрождению представление о греховной природе человека. Мотив грехопадения и искупления начисто отсутствует в гуманизме или сильно приглушен и вы­холощен. Что называется, человек Богу удался. Он образ и подобие, и вовсе не искаженное. Не падшесть довлеет человеку в его низменных проявлениях, а неразвитость, несостояв- шесть. Чтобы человек состоялся во всей своей гармонии и величии, необходимо просто устранить препятствия его внешнему и внутреннему росту. Не ограничивать его естествен­ные наклонности, не извращать его благой природы. Максимум, что необходимо челове­ку — поощрять и поддерживать то, что в нем изначально заложено.

Гуманисты огромную роль придавали образованию и воспитанию. В Италии эпохи кват­роченто (XV в.) создаются школы новой гуманистической направленности. Среди них шко­ла Витторио да Фельтре в Мантуе, основанная в 1423 г. Преподавались в ней традиционные «семь свободных искусств». Особое внимание уделялось изучению греческого, латыни, ан­тичных поэтов и философов. Школу называли «Домом радости». Она располагалась в зда­нии, построенном в античном стиле. На его стенах были изображены детские игры. Здание находилось в живописном окружении рощ, озера, лужаек. Ученики занимались и физиче­скими упражнениями: верховой ездой, игрой в мяч, фехтованием. Между прочим. Царско­сельский лицей во многом совпадает с «Домом радости». Телесные наказания не применя­лись. Церковные обряды соблюдались, мессу посещали ежедневно. Школа была всесословной. «Он брал оплату только с богатых и тех, кто был в состоянии платить, и на эти деньги

оказывал поддержку беднякам, которых содержал в своем доме, дабы дать им возможность учиться», — пишет современник о Витторио да Фельтре.

Почти гак же знаменита была Феррарская школа Гуардино да Верона, основанная в 1424 г. Обе школы удались настолько, что, по свидетельству современника, «толпой съезжа­лись туда ученики не только из всех частей Италии, но даже из Греции, Франции, Германии, ибо славп о них распространилась в самые далекие страны». Мантуанская и Феррарская школы были не только очагами новой гуманистической образованности, но до известной степени и островками новой по ренессансным идеалам жизни. Видимо, их выпускники мог­ли сказать о себе нечто наподобие пушкинского «Нам целый мир чужбина».

Но это еще вопрос, действительно ли возможна реализация ренессансного замысла о че­ловеке, оправдано ли безграничное доверие к нему. Не менее важно и другое: упоминавшееся ощущение гуманистической избранности. Обратим внимание: Возрождение — целое течение в культуре. Но гуманизм заведомо не для всех: гуманистический идеал личности был замыс- лен именно для избранных, в то время как путь святости был открыт и для простеца, и для ученого-богослова, и для монаха-подвижника, и для воина-рыцаря.

Есть очень выразительный текст, живописующий осуществленность ренессансного за­мысла о человеке. Это знаменитое описание Телемского аббатства в романе Ф. Рабле «Гар- гантюа и Пантагрюэль». Что примечательно в сконструированном Рабле идеале человека и человеческого общежития? Во-первых, это идеал наоборот. То, что Средневековье подав­ляло и контролировало в человеке, выпускается наружу, свободно проявляется. Во-вторых, Телемское аббатство — это некое изолированное сообщество для лучшего человеческого ма­териала. В-третьих, откровенно предполагается, что индивидуальную и межличностную гар­монию телемцев должны обеспечивать простые люди, простецы и профаны. Наконец, в-чет­вертых, перед нами идеал свободы. У нее есть две стороны. Как человеческое общежитие — это анархия. С точки зрения индивида, действен девиз «Делай что хочешь». Спонтанное самовыражение приветствуется. Правда, с многозначительной оговоркой о том, что речь идет

о людях «свободных, происходящих от добрых родителей, просвещенных, вращающихся в порядочным обществе». Что-то слишком много оговорок. Но они не снимают самого главно­го для гуманиста: человек изнутри себя, собственными усилиями способен достичь гармони­чески прекрасного существования.

Глава 3 ПОПОЛАН, КОНДОТЬЕР, ХУДОЖНИК

Хорошо известно, что родиной Возрождения была Италия. На ее почве оно достигло наиболее впечатляющих результатов. В других же странах Запада Возрождение всегда раз­вивалось под большим или меньшим итальянским влиянием. В конечном счете Ренессанс не стал общеевропейским явлением. Однако именно в Италии сформировались, выразили себя наиболее значимые проявления Возрождения. Возрождение можно себе представить без любой европейской культуры, но только не без Италии. На протяжении не менее чем двух столетий она была культурной столицей Запада. И нужно сказать, что блеск и велико­лепие итальянской культуры находились в резком противоречии с ее политической ролью. В политической и военной области Италия никогда не могла претендовать на какое-либо подобие великодержавия с тех пор, как рухнула Римская империя. Вначале она попадает под власть германско-варварских племен остготов и лангобардов, которые делят ее с Визан­тийской империей. Затем большая часть Италии входит в империю Карла Великого и его
потомков. Особенно долгим оказался период нахождения итальянских земель в составе Священной Римской империи, которой пра­вили германские короли. На протяжении сто­летий очередной германский король, после того как он короновался королевской коро­ной у себя в Германии, пересекал Альпы, спускался в долины Северной Италии и дви­гался дальше в Центральную Италию, с тем чтобы Римский Папа возложил на его голо­ву в этот раз уже императорскую корону.

Римские Папы далеко не всегда давали свое согласие на коронование германских королей.

Здесь, в Италии, у них были как сторонни­ки, так и противники, которые получили названия соответственно гибеллинов и гвель­фов. Причем противники гибеллинов — гвель­фы — держали сторону Римского Папы. Во всей этой борьбе было много бессмыслицы, взаимных претензий и взаимной ненависти.

Но сама эта затяжная борьба стала возмож­ной потому, что могущественным германским королям-императорам не так уж просто было удержать свою власть по ту сторону Альп.

По существу, этой власти здесь они и не имели, или она была настолько непрочной и эфемерной, что итальянские вассалы импе­ратора были скорее его сюзеренами, чем под­данными.

С одной стороны, вхождение большей части Италии в Священную Римскую империю пагубно отразилось на стране. Она не имела единого, хотя бы номинального политического центра, находясь между молотом и наковальней имперских амбиций Германии и вселенских поползновений Пап на светскую власть. С другой стороны, раздираемая на части борьбой императоров и Пап, соперничеством итальянских государств и внутренними распрями в этих государствах, Италия получила своеобразное, правда, и дорого ей ставшее преимущество перед другими, более благополучными в политическом, военном отношении странами. Это преимущество состояло в рано начавшемся бурном развитии итальянских городов и город­ской жизни. Начиная с XI века идет их непрерывный рост. Они становятся крупными ремес­ленными центрами. Милан прославился производством оружия, Лукка — шелковых изделий, Венеция — стеклом, Флоренция — сукном и т. д. Расцветает торговля. В частности, могу­щество Пизы, Венеции и Генуи было основано на торговых перевозках и огромном по тем временам флоте. Уже в XIII веке в итальянских городах появляются первые большие купече­ские компании, занимающиеся кредитными операциями, возникает некоторое подобие банков­ского дела, сменяющее собой традиционное, хотя и запрещенное Церковью ростовщичество. К концу ХП1 века итальянские города становятся крупнейшими в Европе. Если, скажем, Милан в 1288 году, по данным одной из хроник, насчитывал около 200 тысяч жителей, 12 500 домов и 200 церквей, то сегодня это обстоятельство вряд ли способно поразить воображение. Учтем, однако, что в конце XIII века более крупных городов в Европе не было. Столица самого большого в Европе Французского королевства по населению не превышала Милан. Лондон же был в два раза меньше Милана. Что же касается германских городов,
тнкже пережшшвших в это время расцвет, то самые крупные; из них едва ли насчитывали 50 тысяч жителей. А ведь в Италии находились еще и Венеция, и Неаполь, города прибли­зительно одинаковых размеров с Миланом. Заметно уступали им по населению Рим, Флорен­ция, Генуя, Сиена, Пиза. И все же во всей остальной Европе нашлось бы очень немного городов, сопоставимых по размерам с этими городами. В упомянутой Англии, к примеру, следующий по величине населения город не достигал 10 тысяч жителей.

Расцвет городов в Италии имел еще и то отличие от других стран Европы, что только в ней возникли города-государства, некоторое отдаленное подобие античных полисов. В XII веке Италия, как и другие западные страны, переживает период напряженной борь­бы между горожанами-пополанами (от popolo — «народ») и их феодальными сеньорами. Эта борьба повсеместно, а не только в Италии заканчивается, как правило, победой горо­жан и образованием независимых от своих сеньоров городских коммун. Помимо Италии, наибольших успехов в борьбе за свою независимость добиваются германские города. Не­сколько десятков из них приобретают статут вольных имперских городов, фактически ни от кого не зависимых. Но в то же время они не только становятся вольными, но и остают­ся имперскими. Тем самым они признают над собой верховную власть императора. Или, скажем, представители вольных имперских городов заредали в высшем представительном органе империи — рейхстаге. Здесь они занимали скамьи после курфюрстов — князей- выборщиков императора, других духовных и светских властителей: архиепископов, епис­копов, аббатов, герцогов, князей, маркграфов, ландграфов, графов. Этим в чисто средневе­ковом духе признавалось меньшее достоинство горожан-бюргеров по сравнению с двумя другими сословиями. Так что их фактическая независимость хорошо уживалась с вполне очевидной приниженностью и отодвинутостыо на вторые роли в жизни германского об­щества.

Совсем иначе складывалась ситуация в Италии. Во многих крупных и средних итальян­ских городах феодалы прогоняются из городов. Затем наступает период борьбы с феодалами контандо — городской округи. Их замки разрушали, самих же заставляли опять пересе­ляться в города. В городах некоторое время борьба между пополанами и нобилями (рыцаря­ми) продолжалась. Пополаны в этой борьбе обыкновенно побеждали, феодалы теряли свои привилегии, во Флоренции же, к примеру, и политические права. После победы над рыцар­ским сословием в самих городах и городских округах в Северной и Средней Италии образо­вались многочисленные городские коммуны, а по существу — независимые государства с цен­трами в городах, чьи горожане-пополаны обладали всей полнотой власти в этих государствах. Их отличие от вольных имперских городов Германии состояло в том, что горожане итальян­ских коммун-государств ни в каких имперских и, тем более, общеитальянских представи­тельных органах не заседали и никакого преимущества и превосходства над собой рыцарско­го сословия не ощущали и не признавали. Они были полны достоинства и уверенности в себе не менее, чем средневековые рыцари. Очень характерно для обстановки в Италии XIV- XV-леков возникновение городского патрициата, знатных и гордящихся своей знатностью патрицианских родов. Скажем, для Флоренции этого времени фамилии Буандельмонте, Буа- наротти, Пацца, Медичи, Гвиччардини, Герардини, Донати, Барди звучат не менее громко, чем в остальной Европе — имена самых прославленных рыцарских родов. Только знатные флорентийские пополаны не воевали и не проводили жизнь в пирах и пирушках, а занима­лись ремесленной, торговой, финансовой деятельностью. Упомянутые в числе не знатных флорентийских пополанов Барди, например, владели торговой и финансовой компанией, которая имела свои представительства в двенадцати городах Италии, в Лондоне, Брюгге, Париже, Марселе, Авиньоне, Барселоне, Севилье, Майорке, а также за пределами Европы — в Константинополе, Иерусалиме, Тунисе, на Кипре и Родосе. Барди, и не только они, но и другие флорентийские семьи, генуэзские, миланские банкиры субсидировали крупнейших европейских монархов.

Появление знати и знатных пополанских родов знаменовало собой возникновение в Ита­лии новых, уже не средневековых реалий государственной и общественной жизни. Здесь города, а не монастыри и земли начинают центрировать собой культуру. Она становится по преимуществу городской. Напомним, что не городской в античном смысле, где полисный человек-гражданин исконно был воином-земледельцем, а городской на новый лад. Теперь город противопоставляет себя негородским формам жизни, борется с ними и побеждает их, оказываясь неотразимо привлекательным не только для самих горожан, но и для враждеб­ного им феодально-рыцарского сословия.

Жители итальянских городских коммун и городов-государств не просто отличались от своих предшественников — бюргеров. К XIV веку они сложились в особый тип индивидуаль­но-человеческого существования. Так, принадлежность к особому сословию перестает пред­определять жизненный путь горожан-пополанов так, как она предопределяла его у средневе­ковых бюргеров, крестьян, рыцарей. Как никто другой в средневековом обществе, пополан начинает ощущать себя человеком как таковым, вне сословной узости и ограничений. Он дорожит своей связью с городом и городским образом жизни, и вместе с тем его городская жизнь становится совсем иной, чем она была в Средние Века. Теперь итальянский город распахнут вовне и открыт миру. Многие его жители повидали свет и обладают широким кругозором. Они выстраивают свою жизнь как своего рода импровизацию. Представим себе флорентийского пополана из среднего достатка или даже бедной семьи. Он не просто идет по пути отца и деда, занимаясь ремеслом и проходя путь от ученика до мастера или продолжая торговые и финансовые операции. Если это сильный, здоровый, смышленый, сколько-ни- будь образованный человек, то он стремится подыскать себе занятие, сулящее наибольший успех и наиболее для него привлекательное. Какие же это были занятия? Можно, например, начать учебу в одном их прославленных итальянских университетов, пойти учеником к ис­кусному художнику, попытаться начать очень часто рискованные торговые операции, стать наемным воином, отправиться в иные западные или средиземноморские страны просто для того, чтобы повидать свет. Юноша стремится состояться собственными усилиями, опираясь на свои знания, сметливость, деловую хватку, свои таланты. Нередко он меняет профессии и жизненное поприще или совмещает их. За свою жизнь пополан успевает побывать и куп­цом, и воином, и политиком, н придворным, попробовать себя в науках и искусствах. Очень важно, что перед ним открыта политическая карьера через занятие выборных должностей в собственном городе-государстве, как это было во Флоренции, Сиене, Пизе, Лукке, ряде других городов Центральной и Северной Италии. Здесь пополан, хотя и на иной манер, чем в Античности, также был «мужем совета». Это обстоятельство способствовало формирова­нию у пополана ощущения внутренней независимости и свободы.

Однако его свобода имела иную наполненность и иной характер, чем в Античности. Античный грек или римлянин был свободен прежде всего через участие в управлении род­ным полисом, причастность к власти. Внутриполисные дела необыкновенно занимали ан­тичного человека, в них он обретал себя, достигал величия или терпел крушение. Нечто подобное происходило и в итальянских городах-коммунах с конца XIII и вплоть до XVI века. Показательна в этом отношении биография великого флорентийца Данте Алигьери. С юных лет он был втянут в борьбу партий во Флоренции. Совсем на античный лад он был подверг­нут остракизму — изгнанию из родного города. Как и для какого-нибудь афинянина V-

VI веков до P. X., вынужденного жить в Спарте или Коринфе, для него жизнь в Вероне или Равенне, итальянских городах, расположенных не так уж далеко от Флоренции, была пре­быванием на чужбине. И это понятно почему. Как и древние греки, флорентийцы были настолько погружены в дела родного города, ощущали их значимость, что он являлся для них едва ли не целым миром. И все-таки различия между античным человеком-гражда- нином и пополаном очень существенны. Последний в несравненно большей степени открыт внешнему миру, чем первый. Для него он перестал быть некоторым подобием хаоса, противо­стоящего космосу своей полисной жизни. Конечно, привязанность к родному городу у попо­лним была велика. Но, с другой стороны, она совмещается с тем, что проговаривает один текст XIV век»: «Флорентиец, который не является купцом, который не путешествовал по свету, не видел чужие народы, а затем не вернулся во Флоренцию с состоянием, — это человек, не пользующийся никаким почетом*.

Оказывается, быть образцовым флорентийцем — это вовсе не означает посвятить всю свою жизнь исключительно флорентийским делам. Во Флоренцию обязательно нужно вер­нуться, но лишь после того, как ее гражданину удастся мир посмотреть и себя показать. Такая открытость миру имеет мало общего с духом полисной гражданственной свободы. В Италии XIV—XV веков пополан свободен еще и потому, что ощущает открытый и распах­нутый ему навстречу мир в качестве пространства для реализации своих индивидуальных возможностей. Двигаясь по этому пространству, впуская его в себя, он вместе с тем выража­ет себя в нем, делает пространство своим. Пополан зорок и наблюдателен, замечает и реаги­рует на самые разнообразные ситуации и явления. Он не привык теряться в очень сложных, опасных и неожиданных ситуациях, он полагается только на самого себя.