КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 42 страница

Для нее характерны совсем другие сцены и формулы, выражающие положение местной знати. Приведем пример одной из таких сцен. Точнее, их было две. Первая из них разыгра­лась во дворце императора Юстиниана. Этот ранневизантийский император правил в VI веке. Его царствование было ознаменовано успехами византийского оружия и расширением гра­ниц империи. Прославил Юстиниана и знаменитый судебный кодекс, на столетия вперед ставший образцом правовых установлений. За Юстинианом прочно установился эпитет «Ве­ликий», прилагавшийся к очень немногим властителям Запада и Востока. Славу царствова­нию Юстиниана создали помимо его собственных достоинств еще и его блестящие сподвиж­ники. В числе наиболее известных и прославленных из них был выдающийся византийский полководец Велисарий. Его деяния описаны с симпатией и восхищением современником Велисария, историком Прокопием Кесарийским. Но тот же Прокопий поведал нам о совсем других эпизодах из жизни самого знаменитого византийского полководца. И, в частности, об опале, которой Юстиниан и его жена Феодора подвергли Велисария. Не касаясь обстоя­тельств самой опалы, обратимся к одному только эпизоду снятия ее с одного из первых вельмож империи. Снята опала с Велисария была в форме послания к нему императрицы Феодоры. Послание это гласило следующее: «Что ты причинил нам, о любезный, ты и сам знаешь. Я же, многим обязанная твоей жене, решила простить тебе все твои прегрешения и дарю ей твою душу. Итак, отныне можешь быть спокойным и за свою жизнь, и за свои богатства. Каким же ты окажешься по отношению к ней, покажут твои будущие поступки». Прочитав это, Велисарий от радости подскочил до небес и, желая вместе с тем выказать перед присутствующим свою признательность, тотчас же встал и пал ниц к ногам своей жены. Обхватив обеими руками ее голени, он принялся языком лизать то одну, то другую ее ступню, называя ее источником своей жизни и спасения и обещая отныне быть ей не мужем, но верным рабом».^[93]

О том, кого он из себя представляет в ситуации опалы, сам Велисарий проговорил с полной ясностью и определенностью. Самым откровенным образом он раб. И это Велиса­рия, похоже, не смущает. Главное для него — сохранить жизнь, богатство, почетное поло­жение среди подданных империи. Все это исходит от императорского престола, а вовсе не от заслуг и достоинств человека. Прокопий Кесарийский явно нарочито рисует картину уни­женности Велисария. У него самым прискорбным образом обнаруживается отсутствие вся­кого намека на самобытие. Нечто подобное — вполне привычное дело на Востоке, древнем или мусульманском. Но представим себе прямых предков византийцев — древних греков, равно как и западных варваров-германцев, так же, как и их потомков из числа феодальной знати. Разве они с равным возмущением и презрением не отвернулись бы от того, что вполне привычно для Византии и в пору ее раннего периода при императоре Юстиниане Великом, и в любую другую эпоху византийской истории. Невольно приходит на ум подозрение — уж не произошла ли в византийский период ориентализация восточной части Запада, не стал ли он «западным Востоком», за спиной которого просматривается вначале сасанидский Иран, а позднее и вновь воспрянувший к жизни Восток в лице Арабского халифата, далее же турки-османы?

Противоречит подобному предположению самое очевидное обстоятельство. Византий­ская империя практически непрерывно воевала со своими восточными соседями. Последова­тельно с персами, арабами и турками. В конце концов турки-османы сокрушили окончательно Византию с ее культурой, взяв в 1453 году Константинополь. Такое напряженное противо­стояние Византии Востоку, понятное дело, не может быть случайностью, недоразумением или враждой, которую покрывает некоторая более фундаментальная общность. На то, что вражда с Востоком менее всего была семейной распрей, а явилась именно противостоянием чуждых друг другу начал указывают, в частности, религиозные различия между византийца­ми с одной стороны, и персами, арабами н турками — с другой. За свое христианство Византия держалась крепко, в представлениях византийцев их царство было христианским православным царством, а византиец — ромей и христианин — это слова-синонимы. Когда в середине VII века в результате вторжения арабов от Византийской империи были отторгнуты Сирия, Египет и ряд других территорий в Азии и Африке, империя не просто сократилась наполовину. В завоеванных землях начался стремительно осуществлявшийся процесс вытесне­ния христианства и, соответственно, исламизации населения. Когда он завершился и основ­ная масса населения завоеванных земель приняла мусульманство, вот тогда действительно византийскому Западу на смену прешел Восток в качестве не только религиозной, но и культурной реальности. Это на самом деле так, что быть византийцем — ромеем, и в то же время мусульманином всегда оставалось двумя вещами несовместимыми.

В пользу наличия устойчивой дистанции у Византии по отношению к Востоку, дистанции, совсем не обязательно громкозвучно оглашаемой или спокойно декларируемой, говорит.

к примеру, и отсутствие у византийцев устойчивого интереса к восточной письменности. Византийцы очень мало переводили, скажем, арабских текстов, были вполне чужды приобще­нию к арабской учености в эпоху расцвета арабской культуры. Сказанное вовсе не значит то­го, что Восток вообще не влиял на византийскую культуру. Влияние Востока можно проследить в том или ином конкретном случае. Но влияние здесь было такого рода, что оно ничуть не подрывало и не колебало собственно византийское и западное в культуре. Воздействия асси­милировались и включались в совсем другое, по сравнению с их источником, целое.

Но откуда же тогда, вернемся мы к уже поставленному вопросу, такие явные и устойчи­вые черты рабства в душевном строе византийцев и его проявлениях? На то, что их проис­хождение не восточное, намекает, между прочим, цитированный эпизод из Прокопия Кеса­рийского. Обратим внимание, царица Феодора не просто милует своего нерадивого подданного, она «дарит душу» Велисария его собственной жене. Теперь он раб у нее. И это рабство Велисарий с восторгом принимает, только бы жить и благоденствовать в дальнейшем. Одна­ко быть рабом своей жены, пускай и не вполне буквально, это уже не только не Запад, но и не Восток. Это какой-то хаос и непотребство. Особенно для Востока, где женское неизменно и резко умалено по сравнению с мужским. Если вообще говорить о рабстве применительно к отношениям мужчины и женщины, то скорее последняя была рабыней у первого, и ни в коем случае не наоборот. Велисарий принимает навязываемые ему откровенно безумные и не­сусветные правила игры прежде всего потому, что живет в мире, где человек никак не огражден перед лицом власти от любых ее действий, не огражден ни внешне, через свои несомненные для всех права, ни внутренне, за счет незыблемой для человека некоторой внутренней автономии и свободы.

Положения, в которых человек пребывает относительно государства и его верховного властелина — императора — Византия унаследовала от Римской империи. Последние ее века характеризовались необратимым размыванием и разрушением тех оснований и скреп, кото­рые делали возможным существование Античности в ее греческом и римском вариантах. Прежде всего речь идет об античном полисе. Уже в эпоху эллинизма полис перестает быть единственной фундаментальной реальностью античного мира. Эллинистическая монархия даже не надстраивается над полисами, она прибирает их к рукам. Возникнув вовсе не из­нутри полисной жизни, эллинистическая монархия видит свою опору в существенных мо­ментах полисного устройства и поэтому не препятствует уже, правда, не независимости, а автономии и самоуправлению полисов. В принципе сходным длительное время оставалось положение и в Римской империи — однако до конца ее существования все еще необходимые императорской власти полисы чем дальше, тем больше теряли свою автономию и уже тем более никак не определяли тенденции государственной жизни. Полис в каких-то своих чер­тах сохранялся, но он давно стал полисом без граждан. В нем жили прежде всего подданные императора, чье существование было ничем не ограждено от произвола верховной власти. Последняя самодовлела, ничем не ограниченная снизу, кроме мятежей римского войска. С ним императоры не могли не считаться, У него была власть. Каждый же из полисов, в котором так до конца и не мог выветриться целиком дух гражданственности, был бессилен перед властью императора. И не в том дело, что от римских императоров неизменно исходили безграничный произвол, жестокость и угнетение. Некоторые из них стремились быть добро­детельными правителями. Другое дело, что империя как целое не могла быть скреплена через связь между полисами. Они оставались обращенными на себя единицами, нуждавши­мися во внешней скрепе императорской власти. Ни от одного из полисов в отдельности императорская власть не зависела, они же зависели от нее целиком. Поэтому императоры были заинтересованы в благоденствии полисов, но вовсе не испытывали нужды как-то счи­таться со свободой их граждан. Полисы становились воплощенным противоречием. От них требовалось самоуправление, а значит, и свобода, но всецело под водительством императора и его администраторов.

Полисы с их элементом гражданской жизни в чем-то сохраняли свое существование и при переходе от Восточно-Римской к Византийской империи. Однако тенденция к их ис­чезновению действовала неотменимо. Об этом наглядно свидетельствует изменение облика городов. В них постепенно исчезают общественные здания — гимнасии, театры, бани, слу­жившие в позднюю Античность центрами общения. В городах остаются церкви и резиденции местных администраторов. Такое важное для античного человека различие полиса от поселе­ния сельского типа теряет свою четкость и значимость. Как и остальной Запад, византий­ская культура перестает быть культурой полиса. Она только и знает умирающие полисы и уже окончательно внеполисный строй. Но внеполисность — это его отрицательная харак­теристика, тогда как он должен быть определен еще и положительно. И здесь придется констатировать, что никакой замены и эквивалента сошедшему на нет полису Византия, в отличие от «западного Запада», не создала. Если резко спрямить и упростить тенденцию, имевшую место на «западном Западе», то можно сказать, что там на смену полису пришли монастырь, замок, а позднее и средневековый город. Оставляя пока в стороне монастырь, напомним, что замок во Франции, Англии, Германии, Италии и т. д. — это не просто жилище феодала. За ним стоят и образ жизни, и структурированность, расчлененность и вместе с тем сце-пленность различных элементов средневекового общества. Замок был той единицей, из которой складывалось целое государство. В замках жили рыцари и бароны, которые, будучи сами свободными, вместе с тем принимали служение или сами служили другим свободным лицам. Поэтому замки были одновременно и независимой реальностью, и в то же время признавали над собой высшую власть. Иначе дело обстояло с городом. Он становился свободным, упорно добиваясь свободы или даже отвоевывая ее у замка. Когда свобода достигалась, город на свой лад также совмещал свободу и подвластность своему государю. Ничего подобного Византия не знала. И прежде всего потому, что в ней не сложи­лось своего подобия рыцарского сословия. Хотя в Византийской истории наступали момен­ты, когда, казалось бы, появлялись предпосылки для возникновения, может быть, и не своего эквивалента рыцарства, но все же сословия воинов, культивирующего в своей среде реалии свободы и личного суверенитета. Так, в VII веке, когда империя переживала кризис, связанный с натиском арабов, военными неудачами и сокращением территории государства, в Византии возникает так называемый фемный строй. Страна разделяется на несколько десятков областей — фем, во главе с военачальником — стратигом, который возглавлял воинское ополчение своей фемы. Оно состояло из стратиотов — свободных крестьян-воинов, получавших от государства передававшиеся по наследству земельные участки. По сути стра- тиоты были воинами-земледельцами на манер древнегреческих гоплитов или римских легио­неров времен республики. Но воин-земледелец исходно как раз и являлся создателем античного полиса, он стал носителем духа гражданственности и свободы. Никакого возвращения к по- лисности и гражданственности в Византии произойти не могло уже по одному тому, что стратиоты расселялись и жили в поселениях сельского типа. Они не имели прямого отноше­ния к уже давно существовавшим и изжившим в себе гражданственность городам. Можно не сомневаться, что воин-земледелец, стратиот, был внутренне свободным в несравненно боль­шей степени, чем блистательный полководец и вельможа Велисарий. И все же стратиоты оставались на периферии византийской жизни. Ситуацию в Византии по-прежнему определя­ло мощное, проникавшее повсюду государство во главе с неограниченным властителем- императором, опиравшемся на столичную константинопольскую бюрократию. Появление и ши­рокое распространение стратиотов помогло сохранить, а возможно и спасло от краха империю ромеев. Но основ византийской культуры оно не изменило.

Так же как не изменило их и появление в период правления Македонской династии новой системы организации войска. В IX веке фемная организация управления страной и, соответственно, войско стратиотов переживают упаддк. На смену стратиотам приходят тяжело вооруженные всадники — катафракты. Их войско формировалось из землевладельцев,

5 5 * s g §

ii s

6 a о

которые по своим доходам были вполне сопоставимы с мелким средневековым рыцарством. Напоминали его катафракты и своим вооружением, и характером ведения военных действий. Конники катафракты — это почти рыцари. Рыцарями они, однако, так и не стали. Так же, как не стали ими и военные поселенцы — акриты, свободные люди, призванные защищать границы империи. Опять-такИ этому препятствовала традиция мощной императорской влас­ти, идущей из Константинополя. Очень показательно, что императоры Македонской дина­стии, создавая войско катафрактов и акритов, одновременно стремились укрепить централь­ную власть, расширяя права и сферу деятельности столичной бюрократии. В результате ни катафракты, ни акриты погоды в культуре так и не сделали. Их появление внесло в визан­тийскую жизнь свежую струю, переставив в ней какие-то акценты, но вовсе не за счет того, что в Византии решающую роль начало играть сословие воинов, культивирующее собственную свободу.

На протяжении тысячелетия в византийской культуре появлялись новые реалии, ухо­дили в небытие прежние, но одно в ней пребывало неизменным. Как и во'времена поздней Римской империи, сохранялась неограниченная власть императора на фоне почти бесконеч­ной податливости со стороны подданных. Эта власть так и осталась тем, что сменило собой полисный строй. Она возникла и существовала в ситуации кризиса и выражала собой кри­зис. Вроде бы по его минованию у преемников Восточной Римской империи должна была возникнуть некоторая новая фундаментальная реальность возникшего строя жизни. На «за­падном Западе» эта реальность особенно зримо выступает при обращении к средневековым городам. Их расцвет в XIII веке демонстрирует нам городскую жизнь, во многом противопо­ложную античной. Так, средневековый бюргер (буржуа) уже не гражданин. Не он стоит в центре культуры Средневековья, и все же бюргерство в Средние Века активное, самоопре­деляющееся сословие, со своей культурой. С ним считается и даже на него ориентируется королевская власть. Оно демонстрирует, что существует не только рыцарская свобода добле­сти, служения и верности, но и бюргерская свобода внутренней независимости и предприим­чивости. Да, когда мы ведем речь о средневековой культуре, то несомненно вправе сказать: «Если Античность создала гражданина и была создана гражданином, то Средневековье — рыцарем и буржуа. Ну а византийская культура? То, что она создавалась византийцами, слишком очевидно. Кто же они, в таком случае, были, если не горожанами, рыцарями или буржуа? » На этот счет только и можно сказать — христианами и подданными своего импе­ратора. Не рабами последнего только потому, что рабами Божьими. Точно так же, как и император не был для подданных божеством, будучи сам рабом Божьим. Рабство у Бога вовсе не исключает свободы. Напротив, предполагает ее. Этот момент в Новом Завете проговорен устами Христа раз и навсегда. Ведь когда Иисус Христос говорит:«Познайте истину, и истина сделает вас свободными»^[94], Его слова только и могут быть правильно поняты в сопряжении с другими Его словами: «Я есть путь, истина и жизнь».⁶ В той мере, в какой византийцы были христианами, а они были ими несомненно, опыт свободы не был чужд им. Но это был опыт служения Богу, опыт святости, которая есть уже сверхкультура. Византийская же повседневность, Не вершины византийской культуры, а ее долины и равнины, очень мало оснований дают для определения византийцев, пускай не в целом, а отдельных слоев визан­тийского общества как свободных людей. Конечно, воины-стратиоты и катафракты, акрит- ская вольница, сражаясь с внешним врагом за веру и отечество, могли дышать полной грудью воздухом свободы, но во внутривизантийских отношениях они же совсем не были чужды низкопоклонства, лести, коварства и прочих рабских «добродетелей*.

Помимо христианства, рабство византийцев знало еще один ограничитель. Правда, та­кой, которого, наверное, лучше бы и не было. Речь в настоящем случае идет о совсем особом

и, надо сказать, очень малопривлекательном отношении подданных к своему, на первый взгляд почти обожествляемому, императору. Они слишком хорошо помнили, что в руке у императора не только держава, но и акакий, что он не только образ Христа на Константи­нопольском престоле, но и человек, как и все остальные. Не знать этого византийцы не могли уже потому, что царская власть и царский сан существовали для них в очень опреде­ленной отделенности от своего носителя. Скажем, на послеантичном «западном Западе» очень рано устанавливается династическая форма правления. Здесь конунги, а потом короли становились таковыми по принадлежности к знатным германским родам. В языческие вре­мена такая принадлежность осмыслялась как родство с богами и, следовательно, собствен­ная божественность царей-конунгов. После крещения германцев и их королевств постепенно формируется представление о королях как принадлежащих к особым избранным Богом ро­дам. Теперь короли вовсе не божественны, но их избранничество, так же как и помазание на царство, все равно делало их особы священными. Цареубийство было страшным смертным грехом. Ведь цареубийца убивал не просто человека, но Божьего избранника. В какой-то мере в цареубийстве он посягал на самого Бога. А что может быть чудовищнее и свято­татственнее?!

Так обстояло дело в странах Западного Средневековья. Византия же не то, чтобы вооб­ще не знала династического правления, но династии здесь не были так устойчивы и долго­временны. Главное же состояло даже не в этом, а в том, что определенная династия удержи­валась не столько благодаря действию всеми безоговорочно признаваемого династического принципа, сколько по причине предусмотрительности императоров, назначавших своих пре­емников своими соправителями еще при жизни. В результате переход власти от одного императора к другому становился плавным. И потом, династия постепенно обрастала обла­годетельствованными императорами сторонниками, которые в свою очередь образовывали свои «династии», занимавшие из поколения в поколение высшие посты в центральной и местной администрации, при дворе, в войске и на флоте. Все это были внешние скрепы династического правления. Внутреннего же стержня ему не доставало. Уже потому, что императорская автократия (самодержавие) уравнивала всех подданных. По идее и смыслу любой византиец был прежде всего подданным и только потом рабом, крестьянином, торгов­цем, ремесленником, военным, чиновником, придворным или военачальником. Император возвышался над любым другим византийцем, как бы паря в воздухе. Он принимал на себя сан императора — иконы Христа как именно вот этот человек, минуя всякую принадлеж­ность к роду. Род его такой же сам по себе незначимый, как и все остальные. Ведь он состоит из тварных существ — человеков. И никакого особого достоинства в нем быть не может. Стоило, однако, императору начать менять акценты, все же возвеличивая именно свой род — династию, за ним неминуемо последовали бы и другие роды, настаивая на своей, хотя и не такой, как у императора, знатности. И в этом была бы своя логика, поскольку идущий из язычества принцип знатности рода настаивает на исходных бытийственных пре­имуществах одних людей над другими. Если они есть у правящей династии, почему бы им не быть у других родов. Но проявись последние, они неминуемо ограничили бы императорскую автократию. Император вынужден был бы считаться с тем, что в его государстве существуют фамилии, по отношению к которым его власть ограничена. Более того, они обладают некото­рой самостоятельностью, от себя исходящей властью, и обладают по праву. Знать теперь не только и не просто подданные императора, но и соправители, признающие императорское верховенство.

Очерченная логика вполне применима к «западному» и почти не применима к «восточ­ному Западу». Византийская традиция неизменно акцентировала императорское всевластие в светских делах. Но именно это всевластие очень крепко ударяло и по самим императорам. Они не только могли быть самого низкого происхождения (среди них был даже бывший крестьянин, даже бывший раб), но и низвергались на самое дно жизни, будучи ослеплены, или вообще лишены ее. Огромное почтение к царскому сану у византийцев поразительным образом уживалось с неосвященностыо самого его носителя. Сан в императоре действовал как бы сам по себе, и при удобном случае не очень возбранялось развести сан и того, кто был им увенчан. Никакого священного трепета цареубийство у византийцев не вызывало. Повер­гая своего недавнего правителя, они расправлялись с ничтожным рабом, не затрагивая суще­ствующей как бы самой по себе царственности. На этот счет у византийских историков сохранилось множество впечатляющих и, добавим, не могущих не вызвать отвращения, свидетельств. Вот одно из них. Оно повествует об убийстве заговорщиками одного из визан­тийских императоров IX века Льва V. Спасаясь от преследовавших его убийц, Лев V скрылся в алтаре дворцовой церкви. Защищаясь, «он схватил цепь от кадильницы (другие утвержда­ют — Божий крест) и решил защищаться от нападающих. Однако тех было много, они бросились на него скопом и ранили, ведь царь оборонялся и материей креста отражал их удары. Но, словно зверь, постепенно слабел он под сыпавшимися отовсюду ударами, отчаял­ся, а увидев, как замахнулся на него человек огромного, гигантского роста, без обиняков запросил пощады и взмолился, заклиная милостью, обитающей в храме. Был же этот человек родом из крамвонитов. И сказал он: «Ныне время не заклинаний, а убийств», — и, покляв­шись Божией милостью, ударил царя по руке с такой силой и мощью, что не только выско­чила из ключицы сама рука, но и далеко отлетела отсеченная верхушка креста. Кто-то отрубил ему голову, оставив тело валяться, словно булыжник[95]. ⁰

Самое удивительное в приведенном и других описаниях убийства императоров — их натуралистическая детальность и даже нарочитость. В нашем случае, спасаясь, император проникает в самое, какое только может быть для христианина священное пространство — алтарную часть храма. Это ни в чем не останавливает убийц и не смягчает участь императо­ра. Смертельный удар по нему наносится, несмотря на то, что Лев V прикрывается крестом. Крест так крест, можно рубануть и по нему, не только по императору. А ведь императора от лица Церкви, а значит, и с благословения Божия, венчал на царство сам Константинополь­ский патриарх. В глазах заговорщиков не многого стоило такое венчание. Да и не только в их, но и константинопольцев. О чем свидетельствует то, что труп недавней «иконы Хри­ста», Его наместника в земном мире заговорщики сочли возможным бросить в самом людном месте города — константинопольском ипподроме. Гнева и осуждения горожан убийцы не страшились. Несмываемое пятно цареубийц им не грозило. Это слово вообще не из византий­ского лексикона. Иначе императоры так часто не гибли бы от тайных действий заговорщи­ков или буйства взбунтовавшейся черни. Но там, где свобода и безопасность не гарантирова­ны решительно никому, ни подданным, ни императору, там действительно нет никого, кроме рабов Божиих, которые к тому же являются еще и рабами по отношению друг к другу. Здесь какое-то всеобщее человеческое рабство в отношениях между людьми. И эпизоды цареубийств только подчеркивают этот момент. Их кровавое и сладострастное ожесточение сильно напо­минает месть рабов своему господину. Они не могут простить ему собственного рабства, низводя своего императора до собственного уровня. Тем нисколько не преодолевая своего рабства, а, напротив, усугубляя его, делая всеобъемлющим, включая в орбиту рабствоваиия, казалось бы, единственного не раба в империи.

Самодержавие византийских императоров ставило их в положение, сходное с актерским. Они, как могли, разыгрывали свою императорскую роль, хотя и сами и подданные сознава­ли, что подлинный и единственный царь у христиан — один только Иисус Христос. В меру своих сил Его должен был изображать император, от этого вовсе не сливаясь с Богом. Как нерадивого актера, его можно было прогнать со сцены или даже жизни. Сделать это, правда, было не так просто. И не всегда в чем-либо подобном возникала потребность. Актер мог и вызывать восхищение и поклонение своей возвышенной и блистательной игрой. К тому же в отличие от настоящего театра в нашем случае предполагалось, что актером является не только император, но и его подданные. Они обязаны были, как могли, играть в божествен­ность императора, повинуясь, оказывая почести и поклоняясь ему. Не чуждыми актерства византийцев делало не какое-то там лицемерие и страх перед властью, хотя их во все време­на хватало, а сознание того, что земной мир империи ромеев — это только отдаленное подобие небесной реальности. Актерство здесь было еще и знаком, указанием на связь и причастность земного мира небесному и в то же время их несовпадение.

По-настоящему, уже без лицедейства, без более или менее успешного исполнения ролей господина и рабов византийцы стремились соединиться с Богом в своей молитвенной и ли­тургической жизни, вступая на путь монашества. Они ощущали себя не только подданными императора, но и членами Церкви как мистического тела Христова. В храме церковный народ молился в том числе и за своего императора, но уже не поклонялся ему как наместни­ку и земному образу Христа. Это разрывало круг всеобщего рабствования у императора, а по существу, и друг у друга. Ведь безраздельная императорская власть потому и становилась возможной, что византийцы не были свободными от самих себя. Они жили в обществе, где власть оставалась в огромной степени чисто внешней силой и скрепой и менее всего самоорга­низацией различных человеческих общностей. В рассматриваемом отношении христианиза ция Византии мало что изменила со времен поздней Римской империи. На Западе в поздне­античный период в условиях по существу разрушенной государственности Церковь длительное время выполняла структурирующую общественную жизнь роль. Города сохраняли свою ад­министративную функцию в качестве центров церковных округов — диоцезов. Монастыри стали едва ли не единственными очагами культуры наряду с епископскими резиденциями. В Византии, которая не знала подобной разрухи и варваризации, не появилось и нужды в той же устроительной политической и культурной роли Церкви, что и на «западном Западе». Здесь всегда сохранялась государственная администрация на всех уровнях. Не было нужды и в монастырях как единственных центрах культуры. Так, в Византии никогда не прерыва­лась традиция светского образования. И монашество вовсе не было единственным сослови­ем, в которое входило множество образованных людей. В результате Церковь и духовенство несравненно меньше были включены в государственную жизнь по сравнению с Западом.

С одной стороны, это уберегало Церковь от обмирщения, с другой же стороны, она образовы* вала свой, отъединенный от земной жизни мир. Скажем, в византийский монастырь уходи­ли, порывая с земными реалиями, как в преддверие Царства Небесного. Тогда как на Западе быть монахом и находиться в самой гуще общественной, государственной и межгосудар­ственной жизни было делом обычным. Более того, там стали возможными церковные государ­ства — папское, архиепископии, епископии, духовно-рыцарские ордена. Ничто подобное для Византии было немыслимо. В ней путь клирика, и в особенности монаха, образовывал реаль-; ность, мало или совсем не пересекавшуюся с реальностью земных дел. Показательным при­мером здесь может служить образование в Византии такого явления монашеской жизни, каким стал Афон. Афон, или Святая Гора — это узкий, сильно вытянутый полуостров в нынешней северной Греции. Еще до VII века он стал местом поселения многих монахов.

В царствование же императора Константина Погоната (668-685 гг.) прлуостров был отдан во владение монахам. На нем со временем возникло множество монастырей. Наверное, в пра­вославном мире нет более прославленного места монашеской жизни, чем Афон. Его влияние ка духовную жизнь Византии было очень существенно. Но при этом он представляет из себя особый замкнутый мир монашества. Он принимает паломников, но вовсе чужд стремлению утвердить свое влияние вовне. На Афоне спасают душу и совершают аскетические и молит­венные подвиги. Нечто прямо противоположное сообществу афонских монастырей являют собой монашеские ордена католической Церкви. Это корпорации не только со своим внутрен­ним уставом, но обязательно еще и со своей миссией в миру. Одни из них преимущественно боролись с ересями, другие действовали в сфере образования, третьи являли собой для мирян