КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 36 страница

светской власти действует оружием, Папа же, возглавляющий духовную власть, _________ мечом

духовным. В отличие от своих предшественников, Церковь в XI веке заботит не столько разграничение папской и императорской власти, сколько их соотносительное достоинство. Соотнося их, богословы и иерархи XI века настаивали на большем достоинстве меча духов­ного над светским. Расхожим аргументом был тот, что Церковь и папа пекутся о спасении душ своей паствы, тогда как светская власть и императоры руководят лишь телами своих

подданных. Очевидно, что забота о спасении души несравненно важнее, чем забота о теле. Последняя имеет смысл лишь как подчиненная первой, соответственно и император должен подчиняться Папе. С точки зрения последовательно логического мышления, не говоря уже

о духе христианского вероучения, аргументация сторонников папской супрематии очень сомнительна. Конечно же, забота о спасении души не идет ни в какое сравнение с заботой

о теле. Но разве отсюда следует, что заботящиеся о душе выше, чем заботящиеся о теле? У каждого из них своя миссия, свое послушание. Римские Папы прекрасно это сознавали и были проникнуты вполне христианским духом, когда принимали титул «рабы рабов Бо­жьих» или когда совершали публичное омовение ног римским нищим. В этих случаях ак­центировалось, что церковная иерархия и власть первосвященников условна, что она у них не самодовлеет, а подчинена служению и любви. Когда дело касалось отношений папства и империи, подобные вещи забывались и отодвигались на задний план, вперед выходило соперничество за первенство двух властей.

Что касается Папы Григория VII, то он уже не удовлетворялся папской супрематией в ее умеренном виде, т. е. простым признанием большего достоинства Папы по сравнению с императором. В знаменитом тексте «ДиктатыПапы», датируемом 1075 годом, Григорий VII утверждал: «Он, Папа, один вправе распоряжаться знанием императорского достоинства, одному ему все князья лобызают ноги. Он может низлагать императоров. Подданных он может освобождать от присяги негодным владыкам». Под пером Григория VII император (и тем более все другие светские властители) превращается в подданного папского престола, во всем католическом мире появляется единственный суверенный властелин в делах духов­ных и светских — римский первосвященник.

Когда апостол Павел говорил: «Нет власти, кроме как от Бога», он имел в виду то, что любая власть потому и возможна, что получает сакральную санкцию и не может существо­вать вне и помимо Божественной воли. Римский Папа, по сути, слова апостола переиначива­ет. Для него формула «нет власти, кроме как от Бога» распространима только на Папу. В остальных же случаях правильней будет сказать: «Нет власти, кроме как от Папы». Папа становится единовластным наместником Христа равно в делах духовных и светских. До какого уровня хотел бы он низвести светскую власть, становится ясным из его письма к епис­копу лотарингского города Меца. Письмо имеет очень знаменательное заглавие: «Против тех, кто неразумно утверждает, будто римский первосвященник не может отлучить импера­тора от Церкви». Но в нем содержатся вещи почище обоснования права на анафему. В част­ности, Григорий VII пишет:

«И дали тебе ключи царства небесного; все, что свяжешь ты на земле, будет связано и на небе; и все, что развяжешь на земле, будет развязано и на небе». Разве отсюда исклю­чены короли? Разве и короли не принадлежат к тем овцам, которых Господь не поручил Петру?.. Кто не знает, что короли и князья ведут свое начало от тех, которые не знали ничего о Боге, но гордостью, хищничеством, коварством, убийством, короче, преступления­ми всякого рода приобрели власть от князя века сего, именно дьявола, чтобы слепой стра­стью и невыносимой неправдой господствовать над себе подобными ... Каждый добрый хри­стианин имеет гораздо больше права на королевский титул, нежели дурные князья».

Что-то, наверное, в словах Папы может быть списано на его запальчивость. Письмо писалось в неблагоприятный для него момент затянувшейся борьбы не на жизнь, а на смерть с Генрихом IV. И все же главное в письме Григория VII — это отказ императору и всем светским властителям в праве на власть. Она не только не от Бога, а, напротив, от дьявола. Разумеется, Папа вовсе не призывает свою паству к неподчинению всем светским властям. Для него вопрос стоит о том, что они должны получить право быть князьями, королями, императорами из рук Папы, лишь он может освятить ее и сделать властью христианских государей. Тех государей, которые будут ему, Папе, «лобызать ноги». Кем же тогда они станут по отношению к нему и кем он по отношению к ним?

Если мы задумаемся над подобным вопросом, то у нас не может не возникнуть ассоциа­ции с чем-то уже в истории культуры осуществившимся. Ну конечно, Григорий VII пытался создать на Западе ситуацию, подобную древневосточной, и в частности той, которая сложи­лась в Древнем Египте. Там фараон был единственным источником власти, наделявшим ею своих подданных в меру, необходимую для выполнения своих повелений. Фараон был наме­стником богов на престоле Верхнего и Нижнего Египта. Но он был еще и богом в полноте божественности. Ни о какой своей божественности ни один Римский Папа никогда рёчи не [ вел. Для католической, как и любой другой христианской Церкви, такие поползновения абсурдны. Другое дело наместничество. В качестве преемников апостола Петра Римские Папы Е настаивали на том, что они являются наместниками Христа на земле. Не случайно в начале I приведенного фрагмента письма Григорий VII цитирует слова Христа, обращенные к апосто- [ лу Петру. Для Папы они служат доказательством его абсолютной власти в духовных и I светских делах. Эта власть осуществляется не в силу божественности, а в силу нисходящей I на Пап благодати, она не принадлежит, а, так сказать, препоручается. И все-таки, по I Григорию VII, земная власть исходит лишь от Пап, вне их санкции она незаконна, связана I уже не с Богом, а с дьяволом. По этому пункту фигура Папы становится с трудом отличима I от фигуры фараона. Фараон же, как мы помним, соотнесен со всеми остальными египтянами I как с рабами, т. е. существами, бесконечно умаленными и самими по себе не бытийствую- I щими. В соответствии с христианскими представлениями все люди — рабы Божии. Григо-

Iрий VII предлагает им стать еще и рабами «раба рабов Божиих*, т. е. Папы. Не в букваль- | ном, конечно, и не в полном смысле слова. И все-таки требование лобызания ног неслучайно. В Оно — знак рабства одних и, как минимум, причастности божественному — других. Григо-

I рий VII требует манифестации своей рабскости у сильных мира сего. Понятно, что в их лице К перед ним должен склониться весь христианский мир, в котором останутся только намест-

I внк Бога и его подданные.

Как видим, борьба за инвеституру завела папский престол очень далеко, она вывела на

■ поверхность противоположные тенденции в развитии западной культуры. Первая из них, «связанная с папством, была тенденцией к так называемому «папацезаризму», к тому, чтобы

■ власть первосвященника стала еще и властью императора. Другая тенденция заключалась

I в стремлении максимально освятить и сакрализовать власть императора, сблизив царство

I й священство в «цезарепапизме». На практике шаги в сторону «цезарепапизма» императо-

I ры делали тогда, когда инспирировали смещение одних Пап и избрание других. На доктри-

I нальном же уровне сторонники империи и сами императоры таких же радикальных и дале-

I ко заводящих шагов, как Папы, не предпринимали. Обыкновенно в ходе борьбы за инвеституру г они подчеркивали, что власть императоров древнее папской, что Константин Великий и Ка- 1ролинги руководили Церковью, что апостол Петр завещал бояться Бога и чтить короля, что

I монархи как помазанники Божии обладают некоторым подобием священства и т. д. Умерен­ность императорских притязаний коренится не только в трудности и противоестественности ■трактовки царя как священника, но и в том, что Генрих IV длительное время находился

в положении обороняющейся стороны. Был момент, когда казалось, что он борьбу за инве­ституру и, шире, за статут и достоинство светской власти проиграл. Этот момент хорошо рапомнили современники событий и их близкие и отдаленные потомки. Он известен как «Каносса». «Идти в Каноссу» и сегодня означает практически полную капитуляцию, сдачу на милость победителя.

После анафемствования и смещения Григорием VII Генриха IV, уже весной 1076 года, [началось отпадение от короля его светских и духовных вассалов в Южной Германии. 16 сен­тября того же года в Тибуре близ Вормса светские и духовные феодалы предъявили Генриху IV [ультиматум: в течение года возвратиться в лоно Церкви. Если через год отлучение с него не будет снято, Германия лишится короля и должна будет провести новые выборы. К началу 1077 года положение Генриха IV настолько ухудшилось, что он с очень немногочисленной свитой оставшихся верными ему вассалов отправился в Италию с целью помириться с Па­пой. Григорий VII, поскольку у него не было сведений о реальных силах, которыми распола­гает германский король, укрылся в Каноссе, замке своей сторонницы маркграфини Матиль­ды Тосканской. Сюда, к воротам замка, Генрих прибыл в конце января, и здесь развернулись события, которые стали неслыханным торжеством папской власти. После неоднократных переговоров королевских и папских посредников Генриху IV было дозволено Папой войти в замок. Вот как описывает дальнейшее современник событий историк Ламперт Гере- фельдский:

«И вот король явился, как было приказано, и поскольку замок был обнесен тройной стеной, то его приняли внутри второго кольца стен, тогда как вся его свита осталась снару­жи; там, сняв королевское одеяние, без знаков королевского достоинства, без всякого вели­колепия, стоял он, не сходя с места, с босыми ногами, не принимая пищи с утра до вечера, в ожидании приговора Римского Папы. Так было и на второй, и на третий день. Наконец, на четвертый он был к нему допущен, и после долгих переговоров с него было снято церковное отлучение на следующем условии...». ^[82]

Нам нет особого смысла вникать в это условие, хотя оно и было очень унизительным для Генриха IV, так как каносские договоренности не были выполнены королем ни по одно­му существенному пункту. Оказалось, что Генрих IV сильно переоценил тяжесть своего покаяния. Вскоре он значительно укрепил свое положение и возобновил свою борьбу с Гри­горием VII. Последнему еще придется, в свою очередь, испытать унижения и бессилие от поражений, нанесенных ему Генрихом IV. Ничего близкого к Каноссе уже никогда не придется испытать ни Генриху IV, ни кому бы то ни было из последующих императоров. В конце концов борьба за инвеституру завершилась уже после смерти обоих непримиримых против­ников Вормсским конкордатом 1122 года. Согласно этому документу, для одних частей империи, Италии и Бургундии, выборы епископов и аббатов должны были проходить по каноническим правилам, т. е. без всякого, прямого или косвенного, участия императора или его представителей. После выборов следовала церковная инвеститура посохом и кольцом и только через пол года — исходящая от императора светская инвеститура скипетром. Для другой части империи — Германии — за императором оставалось право в случае наличия двух кандидатов избрать одного из них. После этого он давал избранному епископу или аббату светскую инвеституру скипетром, за которой следовала церковная инвеститура коль­цом и посохом. Вормсский конкордат хотя и носил компромиссный характер, в целом стал успехом папства. Он существенно расширил влияние пап внутри и вне Церкви. Но в то же время положения конкордата никак не соответствовали тем претензиям папства на светскую и духовную супрематию, которые выдвинул Григорий VII.

Несмотря на резко возросшее значение Пап, они не стали «папами-цезарями» в духе Григория VII, соответственно и речи не могло идти о наместнике Христа, перед которым склоняются рабы, отдающие ему сходные с Божескими почести. Реально наступившая в про­цессе борьбы за инвеституру культура Высокого Средневековья была несовместима ни с «папа- цезаризмом», ни с «цезарепапизмом». В ней и намека не найти на ту однородность, которая была бы предзадана культуре, осуществись поползновения папской или императорской вла­сти на свое абсолютное верховенство. У этих поползновений и не было сколько-нибудь ре­альных шансов стать действительностью. Борьба за инвеституру была столкновением тех крайних сил, которые должны были испытать одна другую на прочность прежде, чем они будут уравновешены компромиссом, выразившимся в том числе и Вормсским конкордатом. Что же конкретно означало равновесие между папством и империей, между светской и ду­ховной властью, ставшее результатом борьбы за инвеституру?

' Преждб всего то, что стало возможным возникновение рыцарства и рыцарской культу­ры. Существование рыцарства базируется, как известно, на вассалитете, т. е. отношениях вассала'и сюзерена. Это отношения верности и служения слуги господину, так же как и гос­подина слуге. Подробнее о них речь пойдет в следующей главе, теперь же отметим, что вассальная зависимость (точнее, взаимозависимость) имеет германские истоки. Она укоре­нена в отношения^ йеЖду героем-вождем и героем-дружинником; Со временем вожди стали баронами, графами, князьями, королями, императорами, Дружинники — рыцарями. Они приняли христианство со многими вытекающими отсюда последствиями. Но сама исходная основа отношений и связей внутри воинского сословия сохранилась. Та основа, которой «папацезаризм» и «цезарепапизм» равно угрожали смертельной опасностью. Ведь священ­ник-царь, так же кай и царь-священник, были бы связаны между собой отношениями ис­ключительно вертикальными. Сверху бы шло санкционированное Богом повеление, снизу же предполагалась безусловная покорность и преданность. То принципиальное равенство в героизме, в ощущении принадлежности к одному воинскому сословию и братству, которое было присуще рыцарству, стало бы невозможным. Будущие рыцари должны были бы пре­вратиться в воинов — рабов Божиих, которые видят своего господина не только в Боге, но и в Его наместнике на земле, для которого они тоже мало отличаются от рабов.

Компромиссный исход борьбы за инвеституру и теократических поползновений пап­ства и императорской власти не просто сохранил перспективу для рыцарства и рыцарской культуры,' но и сделал средневековую культуру неоднородной. Ее резкое отличие от предше­ствующей античной культуры состоит, в частности, в том, что она представляет собой целост­ность, включающую в себя четыре субкультуры: рыцарскую, бюргерскую, крестьянскую (низовую) и культуру клириков и монахов. Каждая из них по своему типу безусловно сред­невековая, но и различия между ними очень существенны. Если мы обратимся к Антично­сти, то никаких субкультур там не обнаружим. И Греция, и Рим знали резкое имуществен­ное и социальное расслоение свободных граждан, в Риме, к тому же, изначально существовало отчетливое сословное деление общества. Наконец, Античность — это еще и рабство, а между свободным и рабом была пропасть. Что касается рабов, то никакой особой культуры они не создали й создать не могли ввиду своего положения целиком бесправных, лишенных всяко­го из себя исходящего бытия существ. Все же остальные свободные люди в первую очередь были гражданами, людьми, соотнесенными со своим полисом, а позднее еще и с космополи­тизмом эллинистического государства или вселенской Римской империи. Ощущение антич­ным человеком своего гражданства и полисности — это ощущение себя человеком как тако­вым. Человек же как таковой и создавал античную культуру вообще, не дифференцируя ее на субкультуры. В ней могла быть выражена преимущественно героическая позиция, как в гомеровских поэмах, мог подавать голос серединный человек, как в гесиодовСкой поэме ♦ТрУДы и дни*, или философ с его особой позицией. В любом Случае герой, человек «золо­той середины», мудрец или философ оставались гражданами и создавали единую по типу античную культуру. Точно так же не имело решающего значения, будет ли ее выходец из среды земледельцев, ремесленников, родовой знати или царского рода. Платон, например, принадлежал царскому роду, а Аристотель был совсем не знатного происхождения. Если этого не знать заранее, то по их произведениям никогда будет не определить их принадлеж­ности к разным слоям общества. Все карты здесь спутает уже то, что почти во всех своих диалогах Платон выступает от лица Сократа. Человека бедного и, к тому же, совсем незнат­ного происхождения.

То обстоятельство, что средневековая культура образует четыре субкультуры, до некото­рой степени противоречит ее христианскому характеру. Христианство ведь уравняло людей онтологически. Для него существует прежде всего человек как таковой, раб и сын Божий. Это равенство более глубокого порядка, чем восприятие себя гражданином. Учтем, однако, что средневековая культура была создана из разнородных элементов. Она так и не стала и не могли стать исоцело, а главное •— однородно христианской. Если, скажем, в Средние Века на одном полюсе существовал клир и монашество, а на другом полюсе — высшее сословие, то ати сословия, оставаясь христианскими, изначально опирались на совсем различные тради­ции. Когда возникает сословие горожан, то его формирование в значительной степени проти­воречит всему строю рыцарской жизни. Отсюда их противостояние и антагонизм. Во всяком случае, у средневековых людей на собственно человеческом уровне не было ощущения своего единства. Они ощущали свое единство в Боге, в соотнесенности с Богом. Тогда становилось неважно, кто ты — клирик, бюргер, рыцарь или крестьянин. В делах же человеческих клирик оставался клириком, бюргер — бюргером и т. д. Никакого подобия или заместителя гражданственности средневековая культура не выработала.

Глава 5

ВЫСОКОЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ.

РЫЦАРСКАЯ КУЛЬТУРА

Высокое Средневековье — своего рода классика средневековой культуры — началось не ранее самого конца XI в., состоялось же оно во всей своей полноте уже в XII—XIII вв. Как раз на этот период приходится и формирование в Западной Европе рыцарского сословия с его культурой. Рыцари были прямыми потомками или духовными наследниками тех воинов- германцев, которые составляли дружины германских королей в период исторического без­временья и Раннего Средневековья. Реально рыцарское' сословие рекрутировалось из раз­ных слоев общества, не только племенной знати, но и слуг крупных феодалов. При определенных условиях рыцарями становились выходцы из крестьян. Однако к началу ХП в. становится устойчивым представление о рыцарях как людях, отличающихся от простых смертных благородством и знатностью происхождения. Рыцари противопоставляли себя прежде всего простолюдинам и уже потом различались внутри своего сословия. Основным делением здесь было деление на простых рыцарей и баронов. Простые рыцари оставались вассалами баронов, своих же вассалов они не имели. Баронами в Средние Века называли не только тех рыцарей, которые носили этот титул, но и обладателей более высоких титулов: виконтов, графов, маркграфов (маркизов), князей и герцогов. Бароны тоже могли находить­ся в вассальной зависимости друг от друга. Собственно бароны и виконты — у графов, графы — у князей и герцогов. Князья и герцоги, за редким.исключением, были вассалами королей или императора. Опять-таки, в редких случаях, и короли могли находиться в вассаль­ных отношениях к императору. Очевидно, что внутри рыцарского сословия существовала своя разветвленная иерархия, в которой находилось место и рыцарю, с трудом сводящему концы с концами, и могущественному королю, и даже императору. Конечно же, вершина и основание феодальной иерархии очень сильно между собой отличались. Но что не менее важно с позиций культуры, это были различия внутри одного сословия, одной корпорации и культурной общности. И простой рыцарь, и барон, и королевская особа сознавали себя прежде всего рыцарями, а уже потом нетитулованными, титулованными или монархами.

Здесь уместна аналогия с античным полисом, где все свободные люди были граждана­ми, и только потом — крестьянами или царями. Правда, наше сопоставление помогает не только продемонстрировать общность всех членов рыцарского сословия, но и указывает на коренное отличие рыцарской общности от полисной. Да, в рыцарском сословии и король был в первую очередь первым рыцарем королевства, как в полисе царь-базилевс — первым среди граждан. Но, с другой стороны, рыцарство было именно сословием среди других сословий

средневекового общества: бюргеров, кресть­ян, духовенства. Оно представляло собой бо­лее или менее замкнутую корпорацию, кото­рая частично отождествляла себя с определенной страной и народом, частично же была вненациональна. Полисной прикреп- ленности граждан к своему отечеству рыцар­ство не знало. Рыцари служили своему сюзе­рену, у их сюзерена мог быть свой сюзерен вплоть до суверенного монарха. Последний, в свою очередь, воспринимал себя в качестве главы рыцарской иерархии, ее верховного вождя. Скажем, французский король в эпоху Средневековья был скорее королем францу­зов, чем страны Франции. Причем под фран­цузами он понимал почти исключительно французское рыцарство. Остальные сословия точно бы не существовали для него. Хотя духовенство служило Богу и тем способство­вало спасению рыцарских душ, а крестьяне и бюргеры (буржуа) должны были обслужи­вать интересы рыцарства, выступать в роли его слуг. Самостоятельного достоинства за ними не признавалось.

С особым самоощущением рыцарства,

|его замкнутой корпоративности, выстроен­ной на началах вассалитета, связан о отсут­ствие государств в Средние Века. Во всяком

случае, государств в античном и новоевропейском смысле. Как и в случае послеантичного безвременья, карта средневековой Европы способна здесь ввести в заблуждение. На ней мы увидим Священную Римскую империй германской нации, Французское, Английское, Кас­тильское королевства и т. д. Каждое из них окрашено в свой цвет и отграничено от другого так же, как на карте эллинистических или современных ему государств. По-другому средне­вековые королевства и не изобразить. Другое дело, что они представляли собой такого рода реальности, которые карта не схватывает. Потому именно, что все эти Франции, Англии, Кастилии, Арагоны не были чисто территориальными образованиями. То же Французское королевство под взглядом историка дробится и распадается на великое множество частей.

В нем существовали земли королевского домена и владения королевских вассалов. Это то, что мы можем отразить на карте средневековой Франции. Но далее — и королевский домен, и вассальные графства, и герцогства в свою очередь включали в себя земли графов, виконтов, баронов, последние же состоят в том числе и из рыцарских земель. Попробуем определить теперь, что же все-таки является Францией. Проще всего сказать, что Франция — это собирательное понятие, что она включает в себя и королевский домен, и земли вассалов короля, и владения вассалов более низкого ранга и т. д. Между тем сами французы в XII— XIII веках Францией называли относительно узкую полоску земли вдоль Луары. Едва ли она включала в себя территории, занимавшие более 5-7% от общей площади королевства. Получается, что не было такого собирательного понятия, как «Франция», прикрепленного ко всем землям французской короны, и если она наносится на карту, то фиксирует нечто иное, чем территориальная общность. Сказанное станет более очевидным, стоит только обра­тить внимание на то, что ряд вассалов французского короля владели еще и землями, не

зависимыми от него или же находящимися в вассальной зависимости от других государей, Так, английские и арагонские короли, оставаясь суверенными правителями своих королевств, длительное время были властителями земель французской короны. Хорошо известно, что, например, английский король Генрих II Плантагенет владел во Франции герцогствами Акви­тания и Нормандия, графствами Анжу, Пуату и т. д. Его французские владения в несколько раз превышали размеры французского королевского домена и занимали едва ли не половину всех земель королевства. Между тем в качестве французского герцога и графа Генрих II считался вассалом французского короля и приносил ему вассальную присягу. В несколько ином положении находились бургундские герцоги. Им принадлежали как земли французской короны (герцогство Бургундия, графства Невер, Шароле, Артуа, Фландрия), так и области, входившие в состав Священной Римской империи (герцогства Брабант, Мекленбург, граф­ства Эно, Голландия и т. д.). В результате бургундские герцоги были вассалами одновремен­но двух государей. В XIV и XV вв. никого это не смущало. Именно потому, что ни Франция, ни Англия, ни Империя не были государствами в привычном для нас смысле. Ведь это достаточно странно, когда, скажем, герцогство Нормандия входит в состав Французского королевства и одновременно его сюзереном считается английский король. В этом случае оно как будто находится в составе двух государств. Для Античности подобное не более возможно, чем принадлежность одного и того же кирпича двум совершенно различным зданиям. Но чтобы понять французскую ситуацию, Нормандию лучше сравнить не с кирпичом, а, напри­мер, с одеждой, которая принадлежит некоторому лицу — королю Франции. Король может носить эту одежду сам, отдавать в пользование другим, не имеющим одежды лицам, а может предоставить ее другому владельцу собственного гардероба — королю Англии. Последний, хотя и сам раздает свою одежду тем, кому считает нужным, одновременно носит и француз­ское платье. Тем самым оно имеет двух хозяев — владельца и пользователя, вступающих по поводу одежды в определенные отношения. Последние и составляют государство. Оно суще­ствует в Средние Века как отношения лиц. Причем вот этого конкретного лица с этил конкретным лицом. Филиппа Августа — с Ричардом Львиное Сердце, Людовика XI — с Кар­лом Смелым и т. д. Когда кто-то из них умирает, его преемник вновь устанавливает индиви­дуально-личностные связи со своим вассалом или сюзереном. У Нормандии или Бургундии нет связей с Францией как у частей с целым. Есть только связь определенных герцогств с определенными королями. Понятно, что герцог Карл Смелый — это не часть, а Людо­вик XI — не целое. Еще и поэтому Карл может установить личностные, т. е. вассальные, связи еще и с императором Священной Римской империи. Почему бы и нет, если он хочет узаконить свое обладание другой, помимо Бургундии, «одеждой* — какой-нибудь Голланди­ей или Зеландией, это его личное дело.

Государство как связь конкретных лиц, как межличностные отношения представляет собой нечто иное, чем государство, в котором люди соотносятся на основе безличных зако­нов. С точки зрения закона совершенно неважно, кто конкретно выполняет или не выпол­няет его требования. Важно только, соответствуют или не соответствуют ему действия лица. В Средние Века тоже существовали законы и юриспруденция. Но все же решающее значе­ние имели не они сами по себе, а то, принимало ли данное лицо на себя обязательство исполнять или не исполнять данный закон. К примеру, отношения вассала и сюзерена регу­лировались определенными законами, которые обязан был выполнять тот или другой. Одна­ко первично здесь не исполнение или неисполнение законов, а обязательство, лица, которое по своей воле, добровольно берется или не берется исполнять законы. Если некто согласился на последнее, то этим он не просто обязуется быть законопослушным, но прежде всего дает обет верности лица лицу. Эта верность состоит в данном случае в соблюдении регулирующих вассальные отношения законов, в подчинении их необходимости. И все-таки необходимость остается производной от свободы. В свободе как личностном начале сохраняется источиик безличного начала. А это, в свою очередь, означает, что в верности законам первична верность,

она скрепляет собой межчеловеческие узы, создает иерархию власти и управления, господ­ства и подчинения, распоряжения и исполнения. Не менее значимо в верности и то, что она ■связывает между собой людей свободных и в этой связи сохраняет их свободу. Рыцарство [ в феномене вассальных отношений знает господина и слугу как сюзерена и вассала, но это К господин и слуга, в разной степени свободные. Разница между ними только в том, что один I из них свободен избирать слугу, другой же — свободно служить. Такая свобода, несомненно,

I укоренена в германско-героической традиции (см. главу «Германско-варварский элемент в сред- I невековой культуре*). Вместе с тем в рыцарской культуре она получила углубленное раэви- I тие. Только рыцарство впервые ощутило, что слугой-вассалом быть не менее почетно, чем I господином-сюзереном. Служба, точнее служение, не принижают и умаляют, а возвышают I рыцаря. Вне верности-служения рыцарь, пожалуй, и невозможен вовсе. Не случайно, к при- I меру, в рыцарских романах, жанре мечтательном и утопическом, в которых рыцарство пред- I стает таким, каким оно хотело бы быть, лучшие из рыцарей обязательно служат каким-либо I сюзеренам. Причем исключения не составляют и лица королевской крови. Напротив, самые I знаменитые из них, все эти Парцифали, Ланселоты, Тристаны обязательно по происхождению I принцы крови, которые могли бы быть королями, но предпочитают подвиги служения верных В вассалов. А реальные средневековые короли — они ведь ценились прежде всего как первые I рыцари королевства. Для них, по сути, первичным являлось быть рыцарями, а потом коро- ■ лями. В качестве рыцарей короли тоже служили. Скажем, прекрасной даме. На высоте же В своего служения короли соотносились с Богом как его слуги и, в какой-то мере, вассалы.

Рыцари, которые вступали в вассальные отношения, тем самым строили свои отноше- I имя как проверку на верность взаимным обязательствам сюзерена и вассала. Если кто-либо I из них считал верность порушенной, недействительными становились и его обязательства.