КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 18 страница

Душу древнего египтянина, точнее, его «ка* можно представить как промежуточную инстанцию между человеком-рабом и его земным богом-фараоном. Поскольку человек по своей природе раб, т. е. ничтожество, не в нем находится источник его собственного суще­ствования. Этим источником является божественный царь, в котором сконденсирована пол­нота божественности. Но, с другой стороны, человека нельзя свести и к полному ничто. В нем присутствует хотя бы ощущение собственного ничтожества, стремление восполнить его в фараоне, почитание фараона и благодарность ему за неизреченное милосердие. Таким образом, человек-раб находится в промежутке существования и несуществования, он есть и его нет. Есть, потому что ему дана душа, нет — так как она не тождественна самому человеку, полуотделена от него в качестве «ка». В принципе, «ка» может оставить человека, и тогда он будет полностью дезориентирован и окончательно уйдет в небытие хаоса. Более распространенной вещью, видимо, были противоречия и несогласия между человеком и его душой, споры и конфликты. Гармония же человека и «ка» означала его праведность, в ко­нечном счете — встречу с фараоном и пребывание в нем. Сохранились древнеегипетские тексты, в которых прямо указывается на непосредственную связь между царем-богом и ра- бом-человеком через посредство «ка». В одном из них даже утверждается, что «царь — есть “ка” и его уста — изобилие». Конечно, здесь речь идет не о полной тождественности царя- бога и «ка» каждого египтянина. Фараон есть животворящая сила и душа своего тела —

Египта. В отдельных же людях «ка» присутствует в качестве посланцев и своего рода «намест­ников» фараона. Она обеспечивает их жизненной силой и энергией, но в какой-то степени «ка» выступает и как сам раб, которому она принадлежит. Получается, что ничтожествующий раб не только отделен от божественного царя пропастью, но и связан с ним неразрывной нитью, более того, является самим божественным царем, его частичкой. Во всяком случае дуновение божества до раба долетает, становится воздухом, которым он дышит. Душа же и дыхание в архаических представлениях, идущих из первобытности, одно и то же.

Если древний египтянин различал в себе не просто душу и тело (такое различение со временем станет общезначимым и само собой разумеющимся как на Востоке, так и на Западе), но еще и самого себя и свою душу — «ка», возникает вопрос: что из себя представ­ляла эта человеческая самость в ее отличии от души? Хотя бы частично и приблизительно ответить на этот вопрос позволяет обращение к одному древнеегипетскому тексту, который не совсем точно принято называть сказкой «Два брата». В этом полуфольклорном тексте хотя и повествуется о двух братьях, старшем — Акупе и младшем — Бате, но основное внимание уделяется младшему брату. На протяжении повествования на его долю выпадает ряд суровых испытаний. Вначале он чуть не поплатился жизнью, оклеветанный женой Акупа. Затем его легкомысленно и предательски губит жена, специально созданная для Баты по повелению верховного бога. Самое характерное и важное для нас касается того, как отомстил своей жене возвращенный к жизни братом Бата. Первоначально он превра­щается в огромного быка и Акуп отводит его к фараону, чьей наложницей стала жена Баты. По ее просьбе фараон распоряжается убить быка после того, как она узнает в нем Вату. Тогда из двух капель бычьей крови перед самыми воротами фараонова дворца вырастают два дерева. Они также обличают жену Баты и также уничтожаются поддавшимся на ее уговоры фараоном. Наконец, Бата предпринимает свое самое удивительное, и надо сказать, способное обескуражить кого угодно, но не древнего египтянина, превращение. Когда рубят деревья, он в качестве крохотной щепки попадает в рот присутствовавшей при этом быв­шей жены. Жена беременеет и в положенное время рожает Бату. Выросший Бата призыва­ет ее к суду, и суд решает дело в пользу Баты. Такова сюжетная канва интересующей нас части сказки «Два брата».

Помимо того, что в ней присутствуют обычные для такого рода текстов превращения, сказка содержит в себе и своеобразно египетские ходы. Скажем, если самими по себе неве­роятными превращениями в сказке никого не удивишь, то превращение Баты сразу в два дерева вызывает вопросы. Все-таки Бата, несмотря на все свое оборотничество, один. А тут он на наших глазах раздваивается и к тому же беседует со своей неверной женой. Что, они говорят с ней хором, поочередно или же Бата присутствует в одном из деревьев? Такие вопросы обращает к древнеегипетскому тексту наш здравый смысл. Однако вряд ли древний египтянин был бы готов на них ответить. Скорее всего они остались бы ему непонятными. «Ну, да — мог бы он ответить, — деревьев два. Но разве Бата один? Есть он сам, есть и его душа, которая, кстати говоря, длительное время пребывала в цветке кедра, а не в груди у Баты*. Так что он представляет собой некоторый неопределенный образ, то двоящийся, то фокусирующийся, но по сути находящийся по ту сторону единичности или множест­венности.

Еще более поразительно последнее превращение Баты. Согласимся, стать сыном соб­ственной жены с тем, чтобы уже в качестве сына пытаться погубить ее — это уж слишком. Кто же он тогда такой, наш Бата, если он побывал быком, деревьями, сыном своей жены, а значит, и сыном двух матерей сразу? Как его зафиксировать и идентифицировать? Видимо, никак. Труд фиксации и идентификации будет напрасным потому, что Бата сам по себе, в своей самости, — это неопределенное нечто или, что то же самое, порыв и устремленность какой-то темной и бессознательной силы и энергии. Она не ведает самое себя и не может дать отчета в своих действиях и намерениях. Вроде бы действия Баты целеустремленны.

направлены на праведное возмездие. Но перед нами странная целеустремленность. Она пред. став л лет собой порыв, который влечет за собой Бату, владеет им до такой степени, что он трансформируется в самые различные, ничем, кроме мести, между собой не связанные со­стояния. В конце концов становится непонятно, кто же все-таки мстит неверной жене Баты: он сам, стоящая за ним или живущая в нем и независимая от него сила. Скорее всего последнее. Эту силу можно обуздать и прояснить для самое себя только через душу-собесед- ницу. Человек в Древнем Египте пока еще существует не сам для себя, а для души — «ка», так же как и она для него. Они взаимно удостоверяют и вызывают друг друга к существова­нию. Древнему египтянину ничего не сказали бы знаменитые тютчевские строчки: «Лишь жить в себе самом умей, есть целый мир в душе твоей». Как раз жил он не в себе, а в «ка» и фараоне, и целый мир открывался ему только через собеседование с душой и поклонение фараону.

Представление о наличии у каждого человека его двоййика-души или душ, не совпада­ющих с человеческой самостью, не является исключительно древнеегипетским, хотя имен­но Древний Египет оставил о нем самые внятные свидетельства. Вместе с тем существовали древневосточные культуры, от которых никаких свидетельств о душе-двойнике в египет­ском смысле не сохранилось. Но это не означает, что в них возникли представления об индивидуальной самотождественности человека, о том, что у него есть собственная, принад­лежащая ему и служащая источником человеческих действий, душа. Так, в текстах шумеро­аккадской культуры Древней Месопотамии, хотя никаких свидетельств о двойниках напо­добие «ка» не сохранилось, тем не менее внятно звучит тема человеческого ничтожества и несамодостаточности, требующих восполнения. Восполняют же их не души, наподобие «ка», «ба» и «ах», а личные боги. Они не принадлежат непосредственно к общемесопотам­скому пантеону богов, отделены они и от главных богов того или иного месопотамского города. Личные боги обыкновенно очень незначительны и малозаметны на фоне своих не­бесных собратьев. Их культ справлялся в домашних условиях семьею или отдельными ее членами. Отношения с личными богами или божком могли быть близкими, почти интимны­ми. Их можно было не только просить и молить, но и укорять, чуть ли не угрожать им. Сами по себе эти боги обладали очень ограниченными возможностями. Как правило, они выступали посредниками между людьми и главными богами. Они ходатайствовали по делам своих подопечных, старались замолвить за них слово, но и передавали им повеления глав­ных богов. Общались с домашними личными богами повседневно, они были своего рода членами семьи и даже некоторым подобием двойников людей. Им, так же как «ка», «ба* и «ах», была присуща полуотделенность от человека. Они были не только и не столько самостоятельными богами, которым предстояли рабы-люди, сколько божественным нача­лом в человеке, а если и не в нем самом, то пребывающем от него поблизости, обращенным к нему и в какой-то мере пронизывающим его. Насколько можно судить, древние египтяне никакого подобия культа по отношению к своим душам «ка», «ба» и «ах» не устраивали. В Месопотамии же богам создавались алтари и приносились скромные, видимо, жертвоприно­шения. Возможно, это свидетельствует о большей приниженности и умаленности шумеров и аккадцев по сравнению с египтянами. Они и богов-то не осмелились сделать людьми, хотя и спустили их с неба на земные троны и относились к ним как к земным властителям. Похоже, что шумеры и аккадцы все нерабское в человеке, хотя бы намекающее на существование 1 существенность человека-раба, стремились отдать богам. Свое «ка» египтянин замыкал на фараона, оно было соприродно ему и мистически с ним соединялось. Шумерам же и аккадцам, будь у них двойники типа «ка», замыкать их было бы не на кого. Они не знали живых лю­дей, почитаемых за богов, и поэтому собеседниками и двойниками самих себя жители Месо­потамии могли делать только богов, а не собственные и не совпадающие с ними души.

Когда речь идет об отсутствии у древневосточного человека самотождественности и един­ства самосознания, не нужно представлять себе дело таким образом, что каждый египтянин, хетт, ассириец, шумер или аккадец, размышляя, что называется, заговаривались, попере­менно произнося слова и выслушивая их от лица одного и другого собеседника. Двойниче- ство это принцип организации души, ее структурирования, который вовсе не требовал буквального и внешне выраженного спора или разговора раздвоенного человека. Древнево­сточный человек говорил и мыслил, на первый взгляд, так же, как и современные люди. Он употреблял слова и формулировал мысли, однако осмысление им своей умственной работы было в корне иным. Давая себе знать о собственных размышлениях, древневосточный чело­век одни свои мысли и образы относил к самому себе, другие приписывал душе — «ка». Распространенное в Древнем Египте выражение «советоваться со своей душой» означало сопоставлять свои желания, намерения, планы с тем, что принято, положено делать в таких случаях, что считается мудрым, достойным и благочестивым. Последнее, всплывая в душе древневосточного человека, относилось им к пожеланиям и установлениям «ка» (Египет) или личных богов (Месопотамия). Как видим, различие между человеком и его душой в дан­ном случае — это различие между тем, к чему человек расположен, и тем, что должно. В свое же время зазор между ними осмыслялся как несовпадение профанно-чедовеческой и сак­рально-божественной реальности. Понятно, что люди по возможности стремились быть в со­гласии с последней, умиротворяя тем свое «ка» или своих личных богов.

Глава 5

ДРЕВНЕВОСТОЧНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О СМЕРТИ И ЗАГРОБНОМ СУЩЕСТВОВАНИИ

Множество фактов свидетельствует о том, что смерть и загробное существование не осмыслялись первобытными людьми как важнейшая и жизненно важная проблема. Конечно, человек всегда испытывал страх смерти, повергался в ужас и огромными усилиями преодо­левал его, когда смерть была рядом. Здесь давало себя знать природное естество человека, ничем не выделяющее его из мира животных. Однако на собственно человеческом уровне для первобытных людей смерти как бы и не было. В том смысле, что она совпадала с рожде­нием. Умереть в этом мире означало родиться в другом. Сам же переход из одного мира в другой осмыслялся как более или менее длительный и трудный путь. Соплеменники умер­шего старались похоронными ритуалами облегчить его, сделать прямым, коротким и по возможности удобным. В современном смысле страшиться смерти первобытному человеку не имело никакого смысла. У него не было опасений исчезнуть, вообще уйти в ничто и стать им. Смерть в аспекте чистого небытия первобытный человек вообще был не способен себе представить. Мифологические тексты разных народов демонстрируют приблизительно одно и то же: все, что есть, каким-то образом всегда уже было. Оно родилось, перейдя из внутрен­него состояния во внешнее или же пришло издалека и оказалось вблизи. Все, что возникает и исчезает, мыслилось первобытными людьми не столько во времени, сколько в простран­стве, или, что то же самое, время понималось пространственно. Прошлое, оно существует так же, как и настоящее, только оно внутри или где-то далеко, а не вовне и рядом. То же самое можно сказать и о будущем. Как и прошлое, оно внутри (настоящее буквально чрева­то будущим) и вдалеке. Поэтому есть нерожденные души, а есть умершие. Первобытное сознание вполне допускало, что они между собой тождественны, так что умерший одновре­менно уходил в прошлое и в будущее. Ничего необратимого в смерти не было. Она представ­ляла собой путь, который душа умершего, скорее всего, должна была пройти не первый и не последний раз. В соответствии с первобытными представлениями душе предстояло переселе-

нне куда-то вдаль, за линию горизонта, ввысь, за облака и небесную твердь, или вглубь земли, и оо материнское чрево. Собственно говоря, и умирать в первобытном человеке было нечему. Он идентифицировал себя не с самим собой, а с первобытной общиной, а через нее с пантеоном богов. Они же с уходом человека из жизни сохраняли свое бытие и посмертную связь с человеком. Не страшила первобытных людей и перспектива загробного существова­ния как сна, даже если он без сновидений. Современному человеку здесь легко впасть в недо­умение. «Что же утешительного в сне, в котором ничего не снится? Ведь он ничем не отлича­ется от смерти, так как спящий в этом случае совершенно не сознает себя*. Между тем первобытность очень высоко ценила сон, в чем-то существенном ставя его выше яви. Это отражалось, кстати говоря, в фольклоре многих народов и, в частности, в русских народных сказках, где прямо говорится, что для человека нет ничего слаще, чем сон. Главное для первобытного человека состояло в том, что сон — это спокойная и умиротворенная жизнь, где нет угроз, страхов и неисполнимых желаний. А то, что в глубоком сне человек не созна­ет себя, особенно в расчет не принималось. Видимо, бессознательность сна заслонялась сла­достью засыпания и трудностью вставания сразу же после глубокого сна.

На переходе от первобытности к древневосточной культуре отношение человека к смер­ти и посмертному существованию резко и существенно меняется. Смерть становится пробле­мой, на решение которой древневосточные культуры тратят огромные материальные и ду­шевные ресурсы. Особенно поражает в этом отношении Древний Египет. Нам трудно отдать себе отчет, в какой огромной степени каждодневная жизнь египтян была повернута к смер­ти и загробному существованию, насколько интенсивно работала на них. Впечатляет уже один пример пирамид, чье строительство истощало ресурсы Древнего Египта в течение сто­летий. Но пирамиды — лишь вершина айсберга. Не менее известным и значимым символом и знаком древнеегипетской культуры стали мумии и мумифицирование. Сегодня они воспри­нимаются как экзотика. Но представим себе: на протяжении тысячелетий древнеегипетской истории практически каждый египтянин, кроме совсем уж нищих и обездоленных, которых в нормальное и устойчивое время было относительно немного, стремился обеспечить себе мумифицирование, достойную гробницу с утварью и последующий загробный культ с бого­служением и жертвоприношением усопшему. Ежегодно в Древнем Египте умирали сотни тысяч людей, и даже если далеко не всех из них мумифицировали, все равно над десятками тысяч мумий непрерывно работали многие тысячи специалистов, еще тысячи и тысячи изготавливали саркофаги, гробницы и утварь, совершали заупокойный культ в некрополях. Добавим к сказанному, что пока еще живые и здравствующие египтяне заботились о своих умерших предках, видя в этом свой прямой долг благочестия.

Если собрать воедино все аспекты жизни древних египтян, связанные со смертью и за­гробным существованием, окажется, что древнеегипетская культура обслуживала смерть едва ли меньше, чём жизнь. Огромные богатства: драгоценные металлы, слоновая кость, дерево, камень, благовония уходили в гробницы и некрополи, оставляя живым не так уж много именно для жизни, а не для подготовки к смерти. Древним египтянам смерть нужно было заклясть, преодолеть, снять ее перспективу в качестве чего-то отравляющего и парали­зующего жизнь. В целом им это несомненно удавалось, хотя и дорогой ценой. О чем же свидетельствует заплаченная ими цена?

Видимо, не в последнюю очередь о том, что египтян перестало удовлетворять отноше­ние к смерти как к чему-то понятному, естественному, однородному с посюсторонней жиз­нью. Смерть стала вопросом, вызывающим беспокойство и требующим своего снятия. Уже одно это обстоятельство служит симптомом далеко продвинувшейся индивидуации древних египтян. Ведь только обострение индивидуального самоощущения у человека имеет своим следствием постановку вопроса о смерти, пристальный интерес к ней. Для древнего египтя­нина он был интересом раба, который видел в своей смерти и посмертном существовании возможность преодоления рабского состояния. Не в том только смысле, что за пределами

земной жизни человека не будут угнетать власть имущие, исчезнет насилие и несправедли­вость. Вспомним, что раб — это прежде всего существо ничтожное и ничтожествующее по самой своей природе, а не в силу каких-то внешних причин. Ничтожность человека-раба и должно преодолеть посмертное существование. Кем же тогда раб надеялся стать в загроб­ном мире? Если мы решим, что свободным и счастливым человеком, то это не просто в корне неверно., но и нечто с точки зрения древневосточной культуры несообразное. Человеческая природа не вмещает в себя свободы, да и само это понятие чуждо Древнему Востоку. Счастье же, о чем ясно дает понять этимология слова, частично и преходяще. Очевидно, что египтя­нин видел себя в своем посмертном существовании за пределами человеческой природы. Он надеялся на блаженство божественной жизни и эту свою надежду выразил во множестве дошедших до нас текстов. Вот один из них:

«Воистину, кто перейдет в загробное царство —

Будет живым божеством,

Творящим возмездье за зло.

Воистину, кто перейдет в загробное царство —

Будет в ладье солнечной плыть,

Изливая оттуда благодать, угодную храму.

Воистину, кто перейдет в загробное царство —

Будет в числе мудрецов, без помехи Говорящим с божественным Ра». ¹⁶

Автор приведенных строк видит посмертное будущее, уготованное умершему человеку, в его пребывании вблизи верховного солнечного бога древних египтян. И эта честь будет оказана ничтожествующему на земле рабу. Значит, рабское и человеческое состояние души ' преходяще и не окончательно. Не окончательна и противопоставленность раба своему зем­ному богу — фараону. По ту сторону жизни не будет ни царей, ни рабов, точнее же, все умершие, попавшие в загробный мир, станут божествами, а следовательно, и царями. Теперь каждый из них, как говорится в древнеегипетском тексте, будет «творящим возмездие за зло», т. е. царем над живущими на земле.

Насколько мы можем судить по дошедшим до нас текстам и в соответствии с самим духом древнеегипетской культуры, рабы-египтяне были вполне чужды представлению о том, что в загробном мире они будут, так сказать, уравнены в правах с умершими фараонами, беседуя с ними так же, как с божественным Ра. Как будто в таком движении мысли есть своя логика. Однако она подрывает незыблемое величие, несоизмеримое превосходство фа­раона и его подданных уже здесь, на земле, в Египте. Не забудем к тому же, что древние египтяне воспринимали своего властителя как собственную душу, а себя как фараоново тело. Потому для них более убедительным был ход мысли, в соответствии с которым после смерти и посмертного суда они достигнут мистического единения со своим фараоном. Их невнятная, лишенная самобытия и самообращенности душа сольется с божественной душой фараона, станет им. Оформлялась эта мысль через представление о том, что в загробном мире все умершие соединятся в боге Осирисе. Осирис же, согласно древнеегипетским пред­ставлениям, не только царь загробного мира, наподобие древнегреческого Аида, некогда он правил Египтом, был его фараоном.

У современного человеку посмертное блаженство и божественность, как они виделись египтянам, могут вызвать недоумение. Ведь они были так озабочены смертью, столько усилий

прилагали к ее преодолению. Между тем, как и первобытные люди, древние египтяне оказа­лись бессильны и несостоятельны в своей попытке укрепить индивидуальное существование и вечности. По сути подобное утверждение верно. Действительно, обожение, которое рисовало воображение египтян, очень трудно совместимо с сохранением индивидуальности каждого человек а. Не был здесь исключением и фараон. В египетских текстах никогда не говорится о его смерти: как может умереть бог! В цитированном «Рассказе Синухета» он «поднялся в свой небесный чертог, был восхищен на небо и соединился с солнечным диском, боже­ственная плоть слилась с тем, кто ее сотворил».¹' Как видим, фараон, в данном случае Аменемхет I, по завершении своего правления в Египте из земного бога стал небесным, но ничего не свидетельствует о том, что он остался тем же самым Аменемхетом. Вот этот кон­кретный земной бог, поднявшись в небесный чертог, стал божеством как таковым, боже­ственной реальностью, невнятной и неопределенной. Вслед за своим фараоном в такую же невнятность и неопределенность божественности уходили и рабы-египтяне. Как и для перво­бытных людей, сфера сакрального бытия была для них индивидуализирована по сути гораз­до меньше, чем профанно-человеческое бытие. Даже верховный бог Ра на протяжении еги­петской истории неоднократно сливался и отождествлялся с другими богами. Он был не более чем примером божественности в ее высшем проявлении, а вовсе не богом-индивидом и тем более лицом. В известном смысле Ра являлся всеми богами, так же как и все боги являлись Ра.

В такую вечность божественного мрака, в котором, например, обитало божество Семь Хатхор (то есть семь, которые вроде бы разделены между собой, но в то же время и нет), был и устремлен из посюстороннего мира древний египтянин. В нем он стремился обрести полно­ту существования и достигал ее, но слишком дорогой ценой. Раб обретал блаженство и бо­жественность, но терял при этом даже тот неустойчивый намек на индивидуально-личност­ное существование, каковым была его рабская душа.

Между тем потребность в сохранении своей индивидуальности, приобщении ее к вечно­сти божественной жизни у египтян несомненно была. На это, в частности, указывает порт- ретность надгробных изображений, но прежде всего мумифицирование, к которому стре­мился каждый египтянин. В создании мумий знаменательна попытка навсегда сохранить тело умершего. Казалось бы, загробный суд предстоит душе умершего, она должна приобре­сти мистическое единение и слитность с фараоном. Телу же в мире божественного делать нечего. Однако, мумифицируя его, египтяне каким-то образом рассчитывали не просто увеко­вечить тело, навсегда поселив его в гробнице. Вечное тело пристало только вечной душе. Им же обоим, в свою очередь, место в сфере вечного, т. е. божественного бытия. Но тогда как же быть со слиянием человеческой души с всеобъемлющим и неопределенным божеством? На подобный вопрос не могут дать ответа не только наши размышления, но и, наверняка, сами египтяне. Их представления о загробном существовании не просто противоречивы, они содер­жат несовместимые и взаимоисключающие моменты. Ни от одного из этих моментов древ­ний египтянин отказаться не может и, вместе с тем, совместить их тоже не в его силах.

При всем различии и даже противоположности древнеегипетских и первобытных пред­ставлений о смерти и загробном существовании между ними сохраняются достаточно суще­ственная связь и общность. Объясняется это обстоятельство тем, что египетская культура по-прежнему насквозь ритуальна и мифологична, религия Древнего Египта, так же как и любого первобытного народа, языческая. В ритуале, мифе, религии смещаются старые и появляются новые акценты, но какие-то их основы остаются незыблемыми. В частности, египтяне вполне по-первобытному усматривают в мире космос и хаос, сакральное и профанное измерения. Космичен для них Египет, окруженный хаосом других стран и народов. Сак­ральное бытие потусторонне к космически устроенному Египту. Однако понимается оно, как

и у первобытных народов, по аналогии с профанным. А это значит, что боги живут так же, как и люди, только их жизнь лишена человеческой неполноты и ущербности. Даже образы внутрибожественного бытия очень определенны и совпадают с человеческими реалиями. Это образы пира (трапезы) и соития как блаженной встречи мужского и женского начала, образующей полноту существования. С одной стороны, египтяне остро сознавали всю разве­денность богов и людей, достоинство первых и недостоинство вторых. С другой же стороны, обращая свой взор к богам, они легко соскальзывали на сближение и отождествление того, как живут боги и люди. Когда, например, египтяне-жрецы совершали в своих храмах ежеднев­ные богослужения, они непременно предполагали утренний туалет божества, когда его изоб­ражению меняли одеяние, далее шло умащение истукана, наконец, ему подносили яства и давали пить. Точно также древние египтяне не могли не осознавать различий между земным и загробным миром. Они и стремились в последний потому, что в нем можно было обрести недостающее в первом. Но загробный мир тем не менее оставался для египтян, пускай и улучшенным, подобием земного. Как и в первобытности, он располагался где-то очень далеко (высоко, глубоко), к нему вел долгий и трудный путь. И главным для египтя­нина было как следует, надежно подготовиться к предстоящему переселению, сделать его по возможности легким и успешным. Этому посвящены были прижизненные заботы о мумии, утвари, гробнице, заупокойном культе. Они заслоняли собой страх смерти, ее мистически- ужасную сторону. Красноречивые свидетельства тому содержатся на страницах «Рассказа Синухета*. Когда живущего на чужбине египетского вельможу фараон зовет возвратиться на родину, он знает, чем взять его за душу.

«Возвращайся в Египет! — пишет Сенусерт Синухету. — Ты снова увидишь родину, где ты вырос, ты поцелуешь землю у великих двойных врат, займешь место среди сановников. Ведь ты уже начал дряхлеть, утратил мужскую силу, вспоминаешь о дне погребения, о пе­реходе к состоянию блаженства.

Тебе назначат ночь, посвященную маслу сефет и пеленам из рук Таит. Тебе устроят похоронную процессию в день погребения; футляр для мумии — из лазурита; над тобою, находящимся в саркофаге, поставленном на полозья, — небо, и быки влекут тебя, и музы­канты впереди тебя. Исполнят пляску Муу перед дверью твоей гробницы. Огласят для тебя список даров, совершат заклание против твоей стены; колонны твои будут возведены из белого камня среди [гробниц] царских детей*. ¹⁷

Наверное, нет необходимости пояснять конкретные реалии заупокойного культа, которыми фараон соблазняет своего подданного, чтобы ощутить все своеобразие древнеегипетского отноше­ния к смерти. Мы еще можем как-то понять, что Сенусерт I играет на тоске Синухета по роди­не, на его желании лежать после смерти в родной земле. Но фараон идет дальше, он предлага­ет Синухету представить себе свои похороны, порадоваться тому, какие они будут пышные и торжественные. Самое же неимоверное, поразительное в том, что фараон видит Синухета, покоящимся в гробу, и хочет, чтобы сам вельможа вообразил себя там. С целью не содрог­нуться и ужаснуться, а испытать глубокое удовлетворение и предвкушение будущей радости и блаженства. Если фараон считает такую реакцию Синухета вполне возможной и естественной, то за этим как раз стоит полное игнорирование мистики смерти. Смерть ужасна не сама по себе, а лишь тогда, когда оформлена и обставлена ненадлежащим образом. Стоит как следует позаботиться обо всех моментах погребального ритуала, и она станет желанным путем к обожению и блаженству, путем гладким и ровным, без всяких приключений и рискованных ситуаций. Впрочем, некоторый намек на риск представления египтян о смерти и загробном существовании все-таки содержат. Как-никак, а умершему предстоит загробный суд.

Его введут в Зал Двух Истин. Здесь восседает на своем троне царь загробного мира Осирис. За его спиной две сестры и супруги Осириса Исцда и Нефтис. В глубине зала выстроились 14 помощников божественного суда. Посередине зала стоят весы, украшенные головой боги­ни истины — Мапт. Весы охраняет чудовище, готовое сожрать душу осужденного. Поблизости от них находятся еще два божества — Тот, исполняющий роль делопроизводителя, и Ану- бис, чья обязанность — вводить облаченного в льняное одеяние покойника. Ему предстоит нелицеприятный суд перед лицом богов, среди которых, помимо названных, присутствует еще богиня истины Маат. Судебное разбирательство состоит во взвешивании. На одну чашу весов клали сердце погибшего, его «ка», на другую — статуэтку Маат, в которой мистичес­ким образом присутствовала сама богиня. Умерший защищался всеми доступными ему аргу­ментами. Однако речь его, конечно же, не была импровизированной. Она носила ритуальный характер, составлялась и записывалась заранее и вряд ли отличалась у одного умершего от другого.