КУЛЬТУРОЛОГИЯ КАК ТЕОРЕТИЧЕСКОЕ ЗНАНИЕ 16 страница

космически устроенного бытия. Это Древо ему вручают боги, обладание им тождественно власти над Египтом. Но ее смысл не сводится только к служению и благодетельствованию богам. Обращенность власти фараона «вверх», в сферу сакрального, дополняется обращен­ностью «вниз», к профаино-человеческому. О том, как воспринимался этот^вдорой аспект царской власти, свидетельствует еще один отрывок из цитированного уже завещания Рамсе­са III: «Я кормил всю страну: будь то чужеземцы, будь то египетский народ, мужчины и женщины. Я вызволял человека из беды его, и я дал ему его дыхание. Избавил я его от сильного, более влиятельного, чем он. Дал я всем людям жить в спокойствии в городах... Удвоил я снабжение страны, тогда как прежде она была нищей. Страна была сытой весьма в мое правление. Делал я благие дела как богам, так и людям. И не было у меня ничего из вещей других людей. Провел я царствование [свое] на земле в качестве правителя Обеих Земель, причем [были] вы рабами у ног моих и не покидал я вас. Были вы угодными сердцу моему, сообразно с последними делами вашими, и выполняли вы рьяно мои повеления и мои поручения».*

В этом отрывке отношение царя-бога к своим подданным-людям двоится. Во-первых, он отмечает свои заслуги в деле устроения жизни египтян, свое божественное промышление о них. Но фараон не был бы богом в своем представлении, если бы не отметил и заслуг людей перед ним. Разумеется, здесь ни о какой благодарности царя-бога людям речи не идет. Речь совсем о другом, в частности, о том, что фараон, признавая заслуги людей, этим утверждает осмысленность их жизни, подводит ей положительный итог. В силу причастно­сти египтян к существованию фараона, они существовали, их профанное бытие непрерывно сакрализовалось.

Очень характерно, что Рамсес III ни словом не обмолвился в своем завещании о деяни­ях своих подданных, о том, что они сделали полезного для своего повелителя. Сами по себе, исходя из своих собственных усилий, они ни на что не способны. Подданные лишь более или менее усердные исполнители замыслов, которые и не им принадлежат, и не в них заключают свою цель. Они живут не своей собственной жизнью, в них и ими живет и рас­крывает свою божественность фараон. В тенденции, присущей древнеегипетской культуре, то с большей, то с меньшей полнотой все, что происходило в Египте и с египтянами, осмыс­лялось как исходящее от фараона и на него замыкающееся. Распоряжения государственной власти любого уровня, вплоть до самых незначительных, оформлялись как царские повеле­ния, фараон мог о них и не знать. В любую мелочь государственной жизни вникать ему было необязательно. Для этого существовал огромный штат чиновников различного уровня. Но в идее и принципе он был всемогущ и всеведущ, его деятельность всеобъемлюща, и она непрерывно должна была сказываться в жизни каждого египтянина и Египта в целом, более того, быть самой этой жизнью.

Разумеется, в своей повседневности египтяне вовсе не обязательно соотносили каждый свой поступок с фараоном. Однако то, что выделялось и фиксировалось сознанием в каче­стве важного и существенного, так или иначе, прямо или косвенно было замкнуто на боже­ственного царя. И уж конечно вся официальная жизнь Египта была жизнью фараона. Еги­пет был страной-обителью, домом бога. Этот бог, заботясь о себе, сооружал для своего существования в вечности пирамиду, а позднее другого типа гробницу. Сооружалась она тысячами и десятками тысяч рук египтян. Фараон создавал новые, восстанавливал или подновлял старые храмы. Этим непрерывно были заняты еще многие тысячи людей. Фарао­ном справлялся культ множества богов, его родителей. Таковыми же считались не только общеегипетские боги, но и местнопочитаемые главные божества каждого из сорока номов (провинций), на которые делилась страна. Непосредственно служили богам-родителям вели­кое множество жрецов бесчисленных храмов, разбросанных по всему Египту. В каждом из

^а Хрестоматия по истории Древнего Востока. — М., 1980. Т. 1. С. 114.

них богослужения велись жрецами, которые исконно были посредниками между миром лю­дей и богов. Но своеобразие египетской ситуации состояло в том, что здесь жрецы обраща­лись к божествам своих храмов только от лица фараона. А это значит, что их посредниче­ство носило странный и небывалый, с точки зрения первобытности, характер. Если древнеегипетские жрецы и оставались посредниками, то между богом-сыном и богами-роди- телями, не людьми и богами. Теперь они стали звеном, связующим две божественные реаль­ности. Само по себе это звено никаким особым достоинством не обладало. Над простыми смертными жрецов возвышала их причастность фараону, важность их роли. Но перед лицом фараона они оставались чем-то бесконечно удаленным, производным от его милостей и дей­ствующим его волей и энергией.

В какую бы сферу Жизни Древнего Египта мы ни обратились, везде за действиями людей египтяне видели их главный и единственный источник, которым был фараон. Стоит отвлечь­ся от этого обстоятельства, и получится модернизация, подгонка реалий древнеегипетской культуры под привычные нам представления. Так, например, что может быть более есте­ственным и обоснованным, чем трактовка походов египетских войск за пределы страны как военной экспансии с целью обогащения правящего класса, а частично и рядовых воинов. Понятно, что огромная доля завоеваний достанется фараону, поэтому именно он в первую очередь должен быть заинтересован в завоевательных войнах.

У объяснения военной экспансии Древнего Египта, которая действительно имела место всегда, когда страна была достаточно могущественной и стабильной, есть один существен­ный недостаток. Он заключается в том, что это объяснение применимо к любой стране и эпохе там, где проходили завоевательные войны. Не то, чтобы оно совсем неверно. Скорее речь идет о его неконкретности. Ничего о своеобразии древневосточной культуры, и египетс­кой в частности, мы не узнаем, если во всех внешних войнах будем видеть только экспан­сию, с одной стороны, и оборону отечества — с другой. Для Древнего Египта, между тем, характерно понимание завоевательных войн как выражения все того же культа фараона, манифестации его божественного величия и всемогущества. В первую очередь учтем, что так называемые завоевательные войны появляются вовсе не с возникновением государств с их социальным неравенством и угнетением. Война — это естественное состояние для каждой первобытной общины. Она жестко членит мир на свое, космически устроенное, и чужое, тяготеющее к хаосу, бытие. То, что потом станет нравственными нормами и запретами, вовне общины не распространяется. За ее границами правда, допускается вовсе не беспредел. Там для членов первобытной общины действуют нормы и правила, во многом противополож­ные внутриобщинным. В частности, чужого можно, а то и нужно убить или подчинить. Не потому, что на пространстве чужого позволительно наконец дать волю своим инстинктам. Вообще говоря, на волю их выпускать нежелательно никогда. И при встрече с чужими убивали их прежде всего потому, что этим побеждались хаос, смерть, небытие, и соответ­ственно торжествовали космос, жизнь, бытие. В войне и убийстве для первобытных людей важны были начала мироустроительные.

Эта исходная данность во многом оставалась действительной и для древневосточных культур. Восточные цари, идя войной на соседей, разрушая, иногда уничтожая ирригационные сооружения, выжигая поля, убивая тысячи людей, как это ни покажется странным, также ощущали себя мирозиждителями и мироустроителями. Те же египетские фараоны были про­сто обязаны идти войной на ближайшие и более отдаленные от них земли. Ведь они цари- боги не просто Египта, как бы Обширен и богат он ни был, они властители всей земли, царствуют над всем космосом и обязаны отбивать его у хаоса, по возможности оттеснять и космизировать хаос. Своеобычность ситуации в Древнем Египте связана с тем, что здесь завоевательные войны с соседями непосредственно обслуживали нужды культа фараона, были его продолжением. Так, на север, в Сирию, египетские войска посылались под знаком того, что для храмов, усыпальниц и дворцов необходимо было дерево, которое в Египте не растет. Особенно ценился египтянами знаменитый ливанский кедр. Победоносное войско заставляло побежденную Сирию регулярно снабжать фараона кедром. Со стороны сирийских царьков поставка дерева была не просто налогом или данью, ее можно сблизить с жертвопри­ношением людей далекому и всемогущему богу, сидящему в Мемфисе или Фивах.

Приблизительно так же дело обстояло и с походами на юг, туда, где начиналась Эфио­пия. Здесь располагались копи, богатые драгоценными металлами. Казалось бы, золото и се­ребро должны были привлекать египетских захватчиков как воплощение денежного богат­ства, а значит, и материального процветания. Однако с такими выводами нужно быть осторожными. Основная ценность золота и серебра, а главное, смысл их приобретения были в другом. В том, чтобы всемогущий бог-царь Верхнего и Нижнего Египта мог украшать свои храмы и дворцы, тем выражая свою божественность и присутствие в храмах своих богов- родителей. От щедрот фараона перепадало и его подданным. Они тоже могли украсить драго­ценными металлами собственные жилища, утварь, гробницы. В этом проявлялось признание божественной благодати вовне, в мир человечески-профанный. Учтем и то обстоятельство, что золото и серебро — это не просто драгоценные металлы. В самом этом словосочетании остаточно сохраняется некоторый более высокий, чем привычный нам, смысл. Самое драго­ценное для людей — их связь с богами. В богах же люди обретали богатство, но особого рода. Оно означало присутствие божества, обоженность. Знаком присутствия божественного, сакрального, в частности, были драгоценные металлы. Взять в руки кусочек золота, тем более украсить себя золотым изделием — в этом исконно усматривалась внешняя выражен­ность связи с божественным миром, причастность к нему. Да и не только украшались золо­том и серебром, в не меньшей степени, если не в большей мере, еще и освящались. Такое освящение соотносилось с людьми. Фараон же, посылающий войско за драгоценными метал­лами или получивший их в качестве дани, возвращал себе исконно и по праву ему принадле­жащее. Из Эфиопии к нему также шли жертвоприношения. Местные обитатели благоговейно возвращали богу богово, в надежде на его животворящие милости.

В Древнем Египте фигура и образ божественного царя, несомненно, получили наиболее полное и законченное развитие. Однако и здесь культ фараона оставался, пускай и домини­рующей, но тенденцией, наряду с которой продолжали сохраняться прежние в своей основе, еще первобытные представления. Где-нибудь в египетской глубинке по-прежнему продол­жалась соотнесенная с местными божествами религиозная жизнь, по сути никак или чисто формально связанная с культом фараона. И сам фараон в числе прочих своих именований был еще отцом и матерью всех египтян. Это сближало его с подданными хотя и дальним, но родством, что противоречило абсолютности фараона на фоне ничтожества подданных. Нако­нец, сохранившиеся древнеегипетские тексты свидетельствуют о том, что в них фараон не всегда предстает в полноте своей божественности. Одни тексты божественность фараона очень внятно акцентируют, тогда как в других он наделяется человеческими свойствами, сближаясь с другими людьми. Очевидно, что обожествление царя и его культ в Египте не были последовательными и бескомпромиссными. И все же фараон был здесь обожествлен настолько, насколько вообще люди способны обожествлять другого, присутствующего среди них человека.

В других странах и культурах Древнего Востока обожествление царя не только не захо­дило так далеко, как в Египте, но и принимало иные формы. Так, для древней Месопотамии, где существовала по-своему не менее яркая и масштабная культура, чем в долине Нила, изначально фигура божественного царя вообще не была характерной. Точнее, она существо­вала, но царями месопотамских городов, принадлежавших шумеро-аккадской культуре, были не обожествленные люди, а непосредственно боги. Их изображениям не просто поклонялись, молились и приносили жертвы. Истуканы местных главных богов помещались на троны, для них устраивались трапезы с обильной и разнообразной едой, от их имени писались законы и постановления, объявлялись войны, велись переговоры и заключались мирные соглашения. Люди оставались при этом лишь слугами богов, в лучшем случае — распоря­дителями, выполняющими их волю. У главного бога города-государства был соответствую­щий слуга — энси. Он управлял государством как имением божества, ему непосредственно была известна божественная воля. Последняя узнавалась посредством гаданий, снов, зна­мений.

На первый взгляд может показаться, что шумеро-аккадская культура принципиально отличается от древнеегипетской ввиду того, что в первой не было такой великои, если не решающей фигуры, каковой для последней был фараон. В принципе в Египте обожествлял­ся и реальный человек, в то время как в Месопотамии никто не мог претендовать на боль­шее, чем быть слугой божества. В одном случае человеческое оказывается предельно возне­сенным, в другом — умаленным до очень скромной роли. На самом деле различия между Египтом и Месопотамией не так уж велики и укладываются в рамки типологического сход­ства. Оно обнаруживается в том, что в обеих странах и культурах божество присутствует в мире профанного, повседневно властвует над ним и запечатлевает свое каждодневное при­сутствие в строительных и сельскохозяйственных работах, ремесленном производстве, всей организации жизни. Поскольку короля (царя-бога) действительно играет свита, то его, в конце концов, можно играть и тогда, когда он отсутствует. В этом случае достаточно изображения божественного властителя, как это имело место в городах-государствах Месопотамии. Глав­ное в том, что эти города жили так, как если бы их жители были подданными, непрерывно выполняющими повеления своего божества. Причем такие повеления, которые дают воз­можность божеству прежде всего выразить свою божественность в сверхчеловеческих деяни­ях и их результатах, т. е. в монументальных сооружениях и произведениях.

Впоследствии, когда города-государства Месопотамии объединятся в одно древневосточное государство, в ней появится фигура царя, воплощенная в человеке. Но этот царь никогда не будет претендовать на ту же полноту и концентрированность божественности, которую при­знавали за египетским фараоном. Даже самые могущественные месопотамские цари, как например, самый известный среди них Хаммурапи, только вплотную приблизятся к боже­ственному статусу, но не обретут его. Свидетельством вышесказанному может служить введе­ние к знаменитым законам Хаммурапи. Оно представляет собой почти исключительно титу- латуру царя и упоминание о его великих деяниях. Себя Хаммурапи последовательно именует «пастырем, сокрушителем четырех стран света», «благоразумным царем», «защитником стра­ны», «драконом среди царей», «западнёй для врагов», «ярым буйволом, бодающим врагов», «богом царей», «первейшим среди царей» и т. д. Во всех этих именованиях Хаммурапи возвеличивает себя перед лицом подданных и других властителей. Когда он называет себя «богом царей», то понимать такое титулование вряд ли нужно буквально. Ему слишком противоречат другие самохарактеристики царя Вавилона. Такие, как «заботливый князь, почитающий богов», «смиренный богомолец», «покорный великим богам» и т. д. Макси­мум, что приписывает себе Хаммурапи, это титул «любимого брата Забабы* (бога города Кишу) и «друга Эрра» (бога города Кишу). Обыкновенно же он «любимец богов», но вовсе не бог. Его положение можно определить где-то в промежутке между традиционным для перво­бытности царем-жрецом и древневосточным царем-богом. С первым Хаммурапи сближает его принадлежность роду людей и посредничество между людьми и богами. С последним же — размах и величие деяний. Как и египтянин Рамсес Ш, аккадец Хаммурапи чего только не совершил цля своих богов. Для одних он обновил принадлежащие им города, для других скопил огромные богатства, для третьих установил обильные жертвоприношения и т. д. Он тоже своего рода благодетель богов, соотнесенный со всеми из них. Если Хаммурапи и не царь-бог, то деяния его поистине божественны, ему явно присущи сверхчеловечески- божественные энергии, выделяющие его из породы людей и сближающие с богами. Он и создан был богами для того, чтобы совершать деяния, которые по плечу одним богам. В этом отношении Хаммурапи несомненно принадлежит к роду сверхчеловеческих существ.

Другое, очень своеобразное, если не уникальное развитие феномен божественного царя получил в Ассирии. Оно очевидным образом связано с тем, что ассирийское государство было завоевательным и грабительским по преимуществу. Конечно, речь идет не просто о том, что Ассирия вела завоевательные войны и сильно расширила свои пределы. Подобное было свой­ственно практически любому сильному государству Древнего Востока. Так, Древний Египет в периоды своего наивысшего могущества неизменно устремлялся на север, в Сирию, и на юг, в Эфиопию, захватывал и грабил эти страны. Однако собственно египетские земли всегда составляли не просто ядро, а основную часть владений фараонов. Военная экспансия никогда не была чем-то решающим для Древнего Египта, определяющим его внешнюю и внутреннюю жизнь. Египет всегда был и оставался «даром Нила». Долина и дельта великой реки были главным источником существования египтян, богатства и великолепия его фараонов. Свои­ми военными экспедициями они доустраивали подвластный им космос, восполняли недоста­ющие им ресурсы. Иначе обстояло дело в Ассирии. Исконно ассирийцы населяли относитель­но небольшое пространство в Верхней Месопотамии. Первоначальные размеры общеассирийского государства не идут ни в какое сравнение с размерами державы периода ее победоиосиой экспансии. Она была устремлена практически во все направления. На север — в земли хеттов и Урарту, на восток — в Сирию, на юг — в Нижнюю Месопотамию и т. д. В результате ассирийская держава достигла размеров, несоизмеримо превосходящих терри­торию ассирийского этноса. Пускай и на очень короткий промежуток времени, ассирийцы захватили даже Египет. Обратное никогда не имело места. Египетские фараоны традиционно боролись за гегемонию в Сирии, сталкивались с хеттами и ассирийцами именно из-за сирий­ских земель. Дальнейшее расширение Египта было просто ему не по силам. Оно бы разруши­ло тысячелетнюю мерность и устойчивость египетского космоса, наверняка подорвало бы самоощущение египтян, сделало бы из них народ воинов и завоевателей по преимуществу, каковыми они в отличие от ассирийцев никогда не были.

Ассирийцы и их цари в VIII—VII вв. до P. X. находились в до сих пор невиданном положении. Они владели огромными землями и многочисленными народами, которые остава­лись им внутренне чуждыми. Традиционно историки, описывающие ассирийскую державу и подобные ей государства, возникшие позднее, делят их население на завоевателей и завое­ванных, господствующий народ и угнетенные народы. Между тем не нужно забывать, что в соответствии с изначальными, очень медленно и трудно уходившими представлениями» для любого этноса только свои соплеменники воспринимались как люди, т. е. космически- профанная реальность, соотнесенная с миром сакрального. Все иноплеменники в большей или меньшей степени относились к миру хаоса, связанного не с сакрально-космическими, а демонически-хаотическими силами. Соответственно, у народа-завоевателя и повелителя по преимуществу должно было возникнуть особое представление о самих себе и своем царе как

о существах, чья жизнь непрерывно направлена вовне на укрощение и обуздание демониче- ски-хаотического окружения.

Сказанное станет вполне очевидным при обращении к знаменитым ассирийским релье­фам, созданным в эпоху наивысшего могущества ассирийской державы. На них изображе­ны боги, цари, воины, животные, как правило, в момент битвы или охоты. Эти рельефы не спутает ни с какими другими даже неискушенный зритель. Они буквально потрясают выра­женной в них мощью и динамикой. Иногда это мощь застывшего человеческого тела с вздутыми мышцами рук и ног. Впрочем, один из самых известных ассирийских рельефов изображает даже не человека, а крылатого быка с человеческой головой. Он явно относил­ся к роду существ сакрального ряда и покровительствовал ассирийским царям. Человеке- бык и ассирийский царь на рельефах обладают одним ярко выраженным сходством. Оно состоит в резком контрасте между украшенной пышной прической из густых завитых волос головой и первозданно мощными конечностями. Головы с их прическами и бородами непод­вижны и отрешенны, в то время как конечности полны прущей из них силы и угрозы.

Кажется, они только миг способны бездействовать; когда он пройдет, царская рука распря­мится для сокрушительного удара, под непомерно могучим копытом шеду хрустнет пролом­ленный череп или в щепу расколется щит. Благообразная космичность голов и грозная сила конечностей делают нз ассирийских богов и царей каких-то странно двусмысленных и подо­зрительных существ. Казалось бы, почему богам и близким к ним царям не воплощать в себе одновременно уравновешенную отрешенность и всесокрушающий импульс силы? Од­нако в настоящем случае сила и мощь слишком обращены вовне, слишком угрожающи. Они требуют воплощения в стремительном и всесокрушающем ударе. Было бы странно, если бы такой удар был направлен на своих, на космический мир, от богов и царей к людям и подданным. Очевидно, что он предназначен врагам, существам из чужого мира хаоса. Но тогда получается, что ассирийских богов и царей изображали в соотнесенности не столько с космосом их собственного, сколько с хаосом иного мира, и себя они воспринимали прежде всего как угрозу чужим, чем благодеяние своим космическим обитателям. Особенно очевид­ным это становится при обращении к ассирийским рельефам со сценами охоты. Видимо, никто и никогда, кроме ассирийцев, не создаст таких же выразительных изображений жи­вотных в момент, когда они сокрушены ударом охотника, в момент предсмертной агонии. Чаще всего на ассирийских рельефах встречаются смертельно раненные, делающие послед­нюю судорожную попытку спастись, испускающие или только что испустившие дух львы. Лев для всех народов царственное, а значит, и божественное животное. И гибнут они на рельефах во всей своей мощи и великолепии. Момент смерти застигает их в схватке, когда они полны ярости и неистовства. Чаще всего перед нами, казалось бы, необоримые сила и энергия, которые сталкиваются с еще большими силой и энергией. Она исходит от царствен­ных охотников, от тех самых существ с ритуально оформленной прической и совсем не ритуальными в своей наглядной жизненности могучими конечностями. Но самое поразитель­ное на рельефах, изображающих охоту, то, что всесокрушающая мощь царей в них выраже­на не в их фигурах, а в гибнущих зверях. Их агония и есть проявленная вовне энергия непомерно могучих царских конечностей. Издыхающая львица на рельефе из дворца Ашшур- банапала могла быть повержена только еще более могучей дланью ассирийского царя. Царя, предназначенного прежде всего к тому, чтобы мир чуждых и враждебных существ обнаружил перед нами свое бессилие и ушел в небытие или немоту покорствования.

Не менее наглядно и определенно характер царской власти и сама фигура ассирийского царя выражены в так называемых «Анналах Синаххериба[32]. Они представляют собой дати­руемый 691 г. до Р.Х. текст, нанесенный на шестигранную призму. Синаххериб был одним из царей Ассирии времен ее наивысшего могущества и повелел запечатлеть в камне свои деяния.

Начинаются «Анналы» традиционным для всего Древнего Востока титулованием: «Я — Синаххериб, великий царь, могучий царь, царь обитаемого мира, царь Ассирии, царь четы­рех стран света, премудрый пастырь, послушный великим богам, хранитель истины, любя­щий справедливость, творящий добро, приходящий на помощь убогому, обращающийся ко благу, совершенный герой, могучий самец, первый из всех правителей, узда, смиряющая строптивых, испепеляющий молнией супостатов. Бог Ашшур, Великая Гора, даровал мне несравненное царствование, и над всеми, обитающими в чертогах, возвеличивает он свое оружие. От Верхнего Моря, где закат солнца, до Нижнего Моря, где восход солнца, всех черноголовых склонил я к моим стопам, и враждебные правители устрашились боя со мной, поселения свои они покинули и, подобно совам ущелий, одиноко улетели в места неведо­мые».⁴

В этом представлении Синаххериба перед нами предстают прежде всего «голова» и «при­ческа». Начинает он с перечисления своих космически-устроительных функций. К тому же,

⁴ Там же. С. 212.

как и вавилонский царь Хаммурапи, он себя относит не собственно к богам, а к их из­бранникам и приближенным к ним суще­ствам. Однако в уже приведенном фрагменте «Анналов» ассирийский властитель начина­ет играть мышцами конечностей. Этот зачин распадается на две приблизительно равные части. В одной из них Синаххериб мирозиж- дитель и мироустроитель, в другой — сила, сокрушающая все неассирийские земли. Даль­нейший текст практически весь посвящен именно победоносно-разрушительным деяни­ям царя. То, как он их представляет, прак­тически заставляет забыть о том, что перед нами прежде всего «премудрый пастырь»,

«хранитель истины», «любящий справедли­вость». Какое там! Божественный царь обо­рачивается к нам своей ужасной, демони­ческой стороной. Далее, по мере чтения «Анналов», подобное впечатление, получая очень внятные и определенные подтвержде­ния, только усиливается. О своих повергну­тых врагах Синаххериб говорит в таком роде:

«людей, которые согрешили, я убил и трупы их повесил на кольях вокруг города», «горо­да их я захватил, забрал полон, разрушил, сокрушил, предал огню», «дымом пожаров ... словно грозовой тучей, я покрыл широ­кий лик небес» и т. д.⁶ А вот самохарактеристика ассирииского владыки: «я взревел», «я взъярился», «словно ураган, грозно я зарычал», «напал на них, как наводящий ужас демон.⁶ Перед нами образы буйствующего хаоса, одержимости какого-то сверхчеловеческого существа, а уж никак не устрояющие мир действия божественного царя. Наивысшей вырази­тельности текст «Анналов» достигает там, где Синаххериб описывает убийство людей, его взгляд прикован к моменту их кровавой гибели так же, как и на ассирийских рельефах. Вчитаемся в один только фрагмент: «Словно жертвенным баранам, перерезал я им горло, дорогие (им) жизни их я обрезал, как нить. Я заставил их кровь течь по обширной земле, словно воды половодья в сезон дождей. Горячие кони упряжки колесницы моей в кровь их погружались, как в реку. Колеса моей боевой колесницы, ниспровергающей скверного и злого, разбрызгивали кровь и нечистоты. Трупами бойцов их, словно травой, наполнил я землю. Я отрезал им бороды и тем обесчестил, я отрубил их руки, словно зрелые плоды огурцов, я забрал кольца, великолепные изделия из золота и серебра, что были на руках их...».⁷

В этом отрывке сполна присутствует захваченность ассирийского царя тем, что происхо­дит с его жертвами. Он почти буквально упивается кровью поверженных противников. Для нас было бы естественным сравнение Синаххериба с хищным животным, напавшим из заса­ды на беззащитное стадо, тем более, что сам царь сравнивает себя со львом. Учтем только,

что для древневосточного человека, как и для первобытного, мир по-прежнему имел сакраль­ное и профанное, космическое и хаотическое измерения. Никакого устойчивого разделения живых существ на людей и животных у него не было. Особенно внятно это обстоятельство проявлено в Древнем Египте, где многие животные (быки, шакалы, кошки и т. д.) считались воплощением определенных богов. Для Египта, как и для Ассирии, образ конкретного жи­вотного прежде всего должен был быть отнесен к сакральному и профанному, космическому или хаотическому мирам. Животное в своей животности не воспринималось либо восприни­малось смутно и соотносилось с человеком вовсе не как нечто отличное от него или ему противопоставленное. Какого же рода существо предстает перед нами и представляется нам в «Анналах», если самого себя оно сравнивает с разъяренным львом, ураганом и демоном? Очевидно, что оно не-принадлежит к миру профанно-человеческого как такового. Для этого его деяния слишком необъятны и непомерны. С другой стороны, и к существам космическим его можно отнести еще в меньшей степени. Остается признать, что ассирийский царь — сакральное и сверхчеловеческое существо, т» е. демон. Сравнение Синаххериба себя с демо­ном попадает в самую точку. Точнее о нем не скажешь.

Конечно, демонизм Синаххериба и других ассирийских царей — это не исходная дан­ность их царственности. Изначально царь может быть помыслен только как космически устрояющее начало в жизни собственного народа. Демонические черты начинают прояв­ляться в нем и определять его существо в качестве царя-демона по мере разворачивания вооруженной экспансии. Представим себе, небольшая Ассирия создала до сих пор невидан­ное по размерам государство. Этнически ассирийское население составляло в нем незначи­тельное меньшинство. Меньшинство «своих» в необозримом мире «чужих» и чуждых, остро­вок космоса «посреди* моря хаоса. Понятно, что «свои» могли властвовать среди «чужих», только напрягая все силы, а главное, всецело сосредоточиваясь на завоеваниях и удержа­нии завоеванного. В результате ассирийцы, и прежде всего их царь, неизбежно должны были начать ощущать себя мечом и карающим бичем для окружающих народов, космосом, имеющим дело не с самим собой, а главным образом с хаосом, который непрерывно отри­цался. Эти отрицательные в своей основе усилия войн и казней сделали из ассирийцев в первую очередь отрицающее окружающий мир начало. Сознавая себя космосом, оно дей­ствовало вовне как хаос, переставая отличать себя от него. Ассирийский же царь, как божественный для «своих» и демонический для «чужих», непрерывно действуя вовне на врагов и непокорных, почти без остатка растворялся в своей внешней роли. В царе бога поглощал демон.