Какие исходные проблемы надо решить?

Об этих проблемах мы уже говорили в предыдущих главах. Повторим кое-что из сказанного в качестве подведения итога, но в несколько ином варианте. Мы постоянно говорим о строении или о структуре таких объектов, как знак, знание, теория, т.е. о строении и структуре семиотических объектов, не задумываясь при этом, а применимы ли в данном случае такие категории, как строение и структура и, если да, то в каком смысле? Казалось бы, все просто: мы давно привыкли, что живая ткань состоит из клеток, вещество – из атомов и молекул, привыкли говорить о строении кристаллов или о строении Солнечной системы. Иными словами, мы привыкли работать в некоторой естественнонаучной традиции и продолжаем это делать даже на фоне постоянного осознания специфики гуманитарных наук. А между тем совсем нетрудно привести примеры, где вопрос о структуре или строении, по меньшей мере, звучит несколько странно. Какова, например, структура войны 1812 года или структура Бородинского сражения? Более того, в рамках самого естествознания правомерность вопроса о составе, о составных частях, а, следовательно, и о строении, по крайней мере, в традиционном смысле этого слова уже сравнительно давно поставлена под сомнение.

Мы не хотим этим сказать, что вопрос о строении или структуре семиотических объектов считаем в принципе неправомерным. Ни в коем случае. Но постановка этого вопроса, несомненно, требует специального методологического обсуждения и, в частности, проведения детальных аналогий с естествознанием. Мы опять-таки не утверждаем, что физика или химия дает нам непререкаемые образцы, которым надо следовать. Мы этого не утверждаем. Но дело в том, что этим образцам постоянно фактически следуют, что и порождает такие категориальные образования, как «структура текста» или «строение знания». Им следуют чаще всего бессознательно и поэтому чисто номинально, что может породить, да и порождает, немало иллюзий. Этим образцам следуют даже те представители гуманитарного знания, которые на словах могут выступать как ярые противники каких-либо аналогий с естествознанием. Но именно поэтому эти аналогии и необходимы, они необходимы для того, чтобы неявное сделать явным.

Рассмотрим в свете сказанного некоторые проблемы, которые, как правило, свя­заны с любыми попытками использовать термин «стро­ение» или «структура» применительно к семиотическим объектам и, в частности, к зна­нию или отдельным его видам, например, к теории.

1). Обычно предполагается, что, приступая к анализу структуры или строения тех или иных объектов, мы уже можем в принципе ответить на вопрос, из чего вообще состоят объекты данного типа. Было бы, например, совершенно невозможно поставить вопрос о структуре моле­кул данного вещества до того, как возникли в более или менее развитой форме атомно-молекулярные представления. Атомная гипотеза, как из­вестно, исторически намного опередила конкретные химические ана­лизы. Иными словами, раньше надо построить принципиальную гипотезу о строении знания вообще и только потом ставить задачу анализа конкретных знаний. При этом хотелось бы обратить внимание на тот факт, что отдельная клетка не является тканью, а отдельная молекула – веществом. Вероятно, говоря о строении знания, нам нужно «собрать» его из таких частей, которые уже не являлись бы знаниями. Представляется, что убедительного решения этой задачи пока не существует, так как ни в семиотике, ни в эпистемологии у нас нет пока никакого аналога атомно-молекулярной теории. Выше, однако, мы уже предложили одно из возможных решений, а именно концепцию социальных эстафет.

2). Как правило, выявление строения тех или иных объектов исторически было связано с задачами объяснения их свойств, их поведения, что существенно контролировало выдвижение тех или иных гипотез. Например, кинетическая теория строения газа была призвана объяснить уже хорошо известные законы Бойля-Мариотта и Гей-Люс­сака, тепловые явления и т.д. Гипотезы о внутреннем строении кристаллов строились с целью объяснить их правильную геометрическую форму. Короче говоря, в истории естествознания анализ строения всегда противопоставлялся феноменологическому описанию явлений и имел своей целью объяснение феноменологических закономер­ностей. Естественно возникает вопрос: каковы в свете сказанного целевые установки анализа знания? Не зафиксировав эти установки, мы утрачиваем какие-либо критерии для оценки эффективности предлагаемых решений. И, тем не менее, эти установки при анализе знания, как правило, не фиксируются. Выше уже было дано объяснение этого факта: под видом анализа строения или структуры в гуманитарных науках фиксируют феноменологию, т.е. как раз то, что следует объяснять. Это и приводит к морфологическому парадоксу.

3. Необходимо обратить внимание еще на одну деталь. Если в естествознании мы привыкли противопоставлять друг другу подход объясняющий и феноменологический, то в науках гуманитарных не менее традиционно противопоставление объясняющего и понимающего подходов. Вполне правомерен вопрос о соотношении, о возможной корреляции этих противопоставлений, но, насколько нам известно, этот вопрос никогда не ставился. Более того, в рамках противопоставления объяснения и понимания естественные науки обычно целиком относят к объясняющим в отличие от наук гуманитарных, где господствует понимающий подход. Природу мы объясняем, душевную жизнь или художественное произведение мы должны понимать. Но, как мы уже отмечали, проблема анализа структуры или строения всегда была связана с задачами именно объяснения. Не означает ли это, что, элиминируя объяснение, мы просто теряем право на постановку вопроса о строении? В свете сказанного почти очевидно, что анализ указанных противопоставлений очень актуален в рамках семиотических и эпистемологических исследований, и, в частности, при определении путей анализа знания. Все эти вопросы мы тоже уже рассмотрели в предыдущих главах.

3). Сложность и, я бы сказал, запутанность эпистемологических исследований в первую очередь связана с тем, что знание – это объект существующий как бы в двух мирах одновременно. С одной стороны, это некоторые чувственно данные физические явления: звуки человеческого голоса или пятна краски на бумаге; но, с другой, -- это наши представ­ле­ния, образы, наше видение мира, короче, – наши ментальные состо­яния. Что именно мы должны анализировать, выявляя строение знания? Воп­рос отнюдь не такой уж простой. Очевидно, что анализ материала текста самого по себе ничего нам не дает. Этот материал может быть самым разным по своей физической природе, более того, он постоянно изме­няется, выражая при этом одно и то же знание. Но знание все же не существует без этого материала, ибо мен­тальные состояния сами по себе – это тоже еще не знания. Реальность, подлежащая изучению, как бы ускользает из наших рук. Допустим, мы утверждаем, что в состав теории входят идеальные объекты типа материальной точки или твердого тела, что любая теория строится относительно идеальных объектов. Что мы при этом анализируем, какую реальность, где и как существуют эти иде­альные объекты, каков способ их бытия вне нашего индивидуального сознания? Вопрос достаточно традиционный для гуманитарного познания вообще, но, как нам представляется, удовлетворительного решения он пока не имеет. Одна­ко, не ответив на этот вопрос, мы не способны выйти за пределы мира ментальных состояний. Определенные соображения по этому поводу я тоже уже высказал.

Наука привыкла иметь дело с внеположенной по отноше­нию к нашему сознанию реальностью, и Карл Поппер, несомненно, прав, пытаясь отличить знание от мира ментальных состояний и найти для него некоторый специфический статус. Однако, поместив его в особый «третий мир», он, как нам представляется, не лишил его некоторого налета таинственности и неопределенности и уж во всяком случае не ответил на вопрос, из чего оно состоит. «Объективное знание», согласно Попперу, – это то, что хранится на полках библиотек, это мир текстов, которые могут в принципе продолжать существовать даже тогда, когда исчезнет по тем или иным причинам наша цивилизация. Но мы уже отмечали, что анализ материала текста самого по себе ничего нам не дает для понимания знания и не позволяет, в частности, объяснить, почему этот материал вызывает у нас именно такие, а не иные ментальные состояния. Мы фактически отталкиваемся от концепции Поппера, т.е. рассматриваем знание как некоторый объек­тивный феномен, но даем при этом конкретную интерпретацию того, что представляет собой так называемый «третий мир». Этот мир есть мир социальных эстафет и куматоидов.

4. Успехи в изучении Природы всегда были существенно связаны с абстракцией от тех ментальных состояний, которые порождают в нас те или иные природные явления. На заре развития физики методологичес­кой основой такой абстракции была концепция так называемых первичных и вторичных качеств, восходящая еще к Демокриту. Трудно даже оценить гениальность его столь понятной для нас сегодня идеи: реально существуют только атомы и пустота, а цвета, запахи, звуки, вкусовые характеристики – все это результат воздействия атомов на наши органы чувств. Бегут века, и вот через две тысячи лет Галилео Галилей, рассуждая аналогичным образом, вплотную подходит к кинетической теории теплоты. Судите сами: «Мы уже видели, что многие ощущения, которые принято связывать с качествами, имеющими своими носителями внешние тела, реально существуют только в нас... Я скло­нен думать, что и тепло принадлежит к числу таких свойств. Те материи, которые производят в нас тепло и вызывают в нас ощущение теплоты (мы называем их общим именем «огонь»), в действительности пред­ставляют собой множество мельчайших частиц, обладающих определенными формами и движущихся с определенными скоростями»[1]. А не следует ли и нам при анализе знания осуществить подобный переход? Нас должны интересовать не ментальные состояния, а та «материя», движение которой эти состояния в нас вызывает. Иными словами, не следует ли нам попытаться построить по аналогии с физикой «кинетическую» теорию знания? Именно эту задачу мы и ставили в предыдущих главах.

Поясним более детально приведенную аналогию. Нагретое тело, например, стакан с чаем вызывает у нас определенные ощущения, которые мы можем сравнивать по степени интенсивности, оценивать как приятные или болезненные, подлинные или иллюзорные и т. п. В такой же степени текст книги порождает у нас богатый набор представлений, которые можно анализировать и о которых можно рассказывать. Последнее свидетельствует, вероятно, о так называемом понимающем подходе. Физика, однако, интересуют не наши ощущения и не рассказ о них, а то, что их вызывает. А это кинетическая энергия движущихся молекул, т. е. феномен совсем другого мира. Но в такой же степени нас должны интересовать не только наши переживания при чтении книги, но и то, что их вызывает. Это, однако, не книга сама по себе, не пятна краски на бумаге, а нечто совсем другое. Для эффекта понимания, например, мы должны знать язык, владеть письменностью, обладать определенным уровнем общей или профессиональной культуры, мы должны быть участником множества взаимодействующих социальных эстафет. Не здесь ли следует искать «третий мир», необходимый для объяснения факта понимания?

Итак, при анализе знания мы будем исходить из теории социальных эстафет и предполагать, что именно социальные эстафеты образуют структуру знания. Иными словами, знание мы будем рассматривать как социальный куматоид. Самого же человека, владеющего знанием и ведущего себя определенным образом по отношению к тексту, мы будем рассматривать как своеобразный прибор, поведение которого надо интерпретировать на языке теории социальных эстафет. Не нужно доказывать, что это принципиально новый подход. Но его, однако, легче заявить, чем практически реализовать. Автор сразу должен признаться, что не далеко продвинулся на этом пути, и впереди еще много трудностей и проблем. Но, по крайней мере, традиционные сложности и парадоксы мы преодолели. Моя собственная оценка ситуации следующая: мы построили некоторый аналог атомно-молекулярной теории для гуманитарных наук, но еще не овладели методами анализа отдельных соединений.