ВВЕДЕНИЕ 11 страница

§ 5. ВНУТРЕННЯЯ И ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА 60-х — НАЧАЛА 80-х ГОДОВ XVI в. ОПРИЧНИНА

Падение Избранной рады послужило прологом к одному из самых мрачных
периодов отечественной истории — опричнине. События первой половины 60-х
гг. стали ее предысторией.
В это время были достигнуты серьезные успехи в Ливонской войне.
Швеция и Дания занялись тогда борьбой друг с другом, и Иван IV смог
воевать на одном фронте — против Сигизмунда II Августа. Русские войска
двинулись в Белоруссию и в феврале 1563 г. после долгой осады взяли один
из важнейших городов этого района — Полоцк. Взятие Полоцка было важным
стратегическим и политическим событием: царь показал, что он может успешно
вести войну и после устранения Сильвестра и Адашева, и после перехода
Ливонии под покровительство короля. Возможно, поэтому Иван IV приблизил к
себе многих участников взятия Полоцка.
И все же война, где противником России выступали объединенные личной
унией Великое княжество Литовское и королевство Польское, требовала
чрезвычайного напряжения всех сил. Росли налоги, а с ними и эксплуатация
крестьян. Становилось неустойчивым и хозяйство феодалов — его
благосостояние основывалось на платежеспособности крестьян. Россия с
1547 — 1548 гг., с первого похода на Казань, непрерывно вела военные
действия, служилые люди начали уставать. Победы сменяются неудачами. В
1564 г. русские войска потерпели подряд два поражения: в январе — у
р. Улы, а в июле — под Оршей. Царь Иван сразу нашел «виновников». Двух
«изменников»-бояр убили без суда и следствия, многие оказались в опале.
Террор начался.
Осложнились отношения со старицким князем Владимиром Андреевичем. В
нем, единственном удельном князе на Руси, Иван IV видел главную опасность
для своего наследника: и раньше удельные князья становились претендентами
на великокняжеский престол, и кандидатура самого Владимира Андреевича едва
не возобладала в 1553 г. над кандидатурой сына Ивана IV. Поэтому, когда
сидевший в старицкой тюрьме дьяк Савлук Иванов сумел переслать в Москву
донос на своего господина, Иван IV был рад поверить, что удельный князь и
его мать Ефросинья замышляют «многие неправды». Ефросинью летом 1563 г.
постригли в монахини и отправили в далекий Горицкий монастырь на Шексне.
Бояр и служилых людей у Владимира Андреевича отобрали, а двор его
наполнили царскими соглядатаями. Часть удела, расположенную вблизи от
литовской границы, царь взял себе, а Владимиру Андреевичу «пожаловал» в
компенсацию уезд на Волге.
Но все эти разрозненные мероприятия были лишь подготовкой к тому
решительному повороту в политике, который позволил бы царю проводить в
стране беспощадный террор.
В декабре 1564 г. Иван IV в сопровождении заранее подобранных бояр и
дворян отправился из Москвы на богомолье. Но из Троице-Сергиева монастыря
он поехал дальше — в свое охотничье село Александровскую слободу (ныне —
г. Александров Владимирской обл.). В начале января 1565 г. гонец привез в
Москву два послания царя, оглашенные на Красной площади. В первом царь
сообщал, что он «положил гнев и опалу» на высшее духовенство и всех
феодалов (он тщательно перечислил все категории класса феодалов): на бояр
и детей боярских — за их нежелание воевать против недругов и насилия над
народом, на духовенство — поскольку оно заступается за «изменников». Царь,
«не хотя их многих изменных дел терпети», решил оставить государство и
«вселитися, идеже его, государя, Бог наставит». В грамоте, обращенной к
посадским людям Москвы, Иван IV заверял их, что «гневу на них и опалы
никоторые нет». Это был рассчитанный демагогический жест: царь ловко
противопоставил феодалов и посадских людей, выдавая себя за защитника
простых людей от насилий феодалов. Московские черные люди потребовали,
чтобы бояре и духовенство уговорили царя вернуться на престол, угрожая,
что они «государьских лиходеев и изменников» сами «потребят».
Через несколько дней царь принял в Александровской слободе делегацию
духовенства и бояр и согласился вернуться на престол, но лишь за тем,
чтобы казнить «изменников» по своему усмотрению и учредить опричнину.
Опричниной издавна назывался удел, который выделялся вдове князя, «опричь»
(т. е. кроме) всей земли. Теперь опять же «опричь» всей Русской земли
выделялась государева опричнина, своеобразный личный удел государя всея
Руси. Остальная часть государства именовалась земщиной. Земли, которые
были взяты в опричнину, можно разделить на три группы. Во-первых, это были
уезды с давно развитым феодальным землевладением, служилые люди которых
были исконной опорой великокняжеской власти (Суздальский, Ростовский,
часть Переславль-Залесского, возможно, Костромской); во-вторых, уезды,
пограничные с Великим княжеством Литовским, где земли были отданы в
значительной степени верным слугам московских государей (Вяземский,
Козельский, Белевский, Медынский, Малоярославецкий, Можайский); в-третьих,
черносошные земли в Поморье, дававшие большой доход: поступавшие оттуда
налоги стали финансовой базой опричнины. Опричную часть Иван IV выделил и
в Москве. Указ предусматривал, чтобы феодалы, не принятые в опричнину,
лишались поместий и вотчин в опричных уездах и получали возмещение в
земских. Однако значение этой меры нельзя преувеличивать: многие местные
феодалы вошли в опричнину, а выселение остальных было проведено лишь
частично; пострадали в основном родственники опальных, которым туго
пришлось бы и в земщине.
В опричнину была взята тысяча служилых людей (к концу опричнины число
опричников выросло примерно до 6 тыс.). Они составили отдельные от земских
полки, возглавлявшиеся опричными воеводами. В опричнине действовала и своя
Боярская дума. Приказы остались в земщине, но часть дьяков Иван IV взял в
опричнину.
Иностранцы-современники писали, что царь создал опричнину по наущению
своей второй жены — кабардинской княжны Марии Темрюковны. Возможно, эти
слухи были вызваны тем, что брат царицы князь Михайло Темрюкович
Черкасский стал одним из самых видных опричников. Один из поздних
летописцев говорит, что царь учредил опричнину «по злых людей совету» —
Василия Михайловича Юрьева, двоюродного брата царицы Анастасии, и Алексея
Даниловича Басманова — отпрыска старинного боярского рода Плещеевых,
опытного воеводы. Это был один родственный кружок: М. Т. Черкасский был
зятем В. М. Юрьева, а сын А. Д. Басманова Федор был женат на племяннице
царицы Анастасии. У колыбели опричнины стоял кружок старых московских
бояр, родня двух первых жен царя Ивана.
Опричное руководство по своему социальному составу почти не
отличалось от старого Государева двора. Там было много князей, отпрысков
старых боярских родов, существовало и местничество. Роль опричнины
определял не ее состав, а тот факт, что опричники были личными слугами
царя и пользовались полной безнаказанностью. Тем самым усиливались и
самодержавие, и его деспотические черты. Свою слабость, обусловленную
неразвитостью государственного аппарата, власть пыталась компенсировать
жестокостью.
Опричнина не изменила структуру феодальной собственности на землю.
Ведь выселение земских из опричных уездов фактически осталось на бумаге, а
ссылка под Казань князей ряда родов (Ярославских, Ростовских,
Стародубских) закончилась через год их амнистией и возвращением вотчин. В
результате опал и казней изменился персональный, но не социальный состав
феодалов-землевладельцев. Крупное феодальное, в том числе княжеское,
землевладение пережило опричнину.
Но тем не менее опричнина серьезно подорвала пережитки удельной
старины в стране, хотя вряд ли царь ставил перед собой именно эту задачу:
он стремился лишь к усилению своей личной власти. Первым из этих
пережитков была относительная самостоятельность церкви, которая выступала
еще как союзница, а не простой придаток царской власти. В 1566 г. оказался
вакантным митрополичий престол: митрополит Афанасий не хотел быть
«опричным» митрополитом. Иван Грозный призвал на митрополию игумена
Соловецкого монастыря Филиппа Колычева. Отпрыск боярского рода, он
постригся в монахи из-за участия в мятеже Андрея Старицкого. С самого
начала он потребовал отменить опричнину, но затем дал обещание в нее «не
вступаться». Однако многочисленные казни, часто невинных людей, к тому же
из близкой Филиппу среды, заставили его смело выступить с обличением царя.
Митрополита по клеветническим обвинениям низложили и заточили в монастырь.
Свержение Филиппа подорвало самостоятельность церкви.
Главным политическим соперником Иван IV считал Владимира Андреевича
Старицкого. В 1566 г. царь отобрал у удельного князя отцовский удел с
преданными ему служилыми людьми и заменил новыми землями. Вскоре он решил
расправиться с ним окончательно. Повар царя донес, что Владимир
подговаривал его отравить царя. Ложный донос был, вероятно, инспирирован
самим Иваном: ведь и повара вскоре казнили. Осенью 1569 г. царь приказал
Владимиру Андреевичу, его жене и младшей дочери принять яд, а мать князя
казнили в Горицком монастыре.
Осенью 1569 г. в руки царя попал донос о том, что новгородцы хотят
изменить: царя извести, на престол посадить Владимира Андреевича, а
самим — перейти под власть польского короля. Донос пришелся кстати: Ивану
Грозному давно хотелось разделаться с Новгородом, в котором не только жила
некоторая симпатия к старицким князьям, но и сохранялись пережитки времен
самостоятельности и воспоминания об этом времени. В декабре 1569 г. войско
опричников во главе с Иваном Грозным выступило в поход на русский город.
Путь опричников к Новгороду был отмечен зверскими массовыми казнями,
насилиями над женщинами. Под Тверью Малюта Скуратов, любимый царский
палач, который выдвигается в ряды главных руководителей опричнины, задушил
митрополита Филиппа. В самом Новгороде погром длился 6 недель. Погибли
тысячи жителей, многих сбросили под лед Волхова, часто перед смертью их
подвергали жестоким пыткам. Все церкви были ограблены. Город был
опустошен. Опричники грабили и убивали без разбора и в Новгородской земле.
Многие насильно вывозили в свои владения крестьян. Известен рассказ
немца-опричника Генриха Штадена о том, как он собрал собственный отряд
грабителей и при помощи пыток выведывал у встречных, где можно хорошо
пограбить. С удовольствием вспоминал опричник, как одну помещицу
собственноручно зарубил. «Когда я выехал с великим князем, у меня была
одна лошадь, вернулся же я с 49-ю, из них 22 были запряжены в сани, полные
всякого добра», — пишет он. Этот варварски жестокий погром привел к упадку
Новгорода.
Достижение, быть может даже помимо воли самого Ивана IV, некоторых
успехов в централизации в результате опричнины не дает оснований считать
прогрессивной опричную политику. Борьба с пережитками удельной старины
вытекала из всего хода развития страны, она шла и в годы правления
Избранной рады, и даже более успешно. Эту борьбу можно было вести разными
методами. Путь опричнины был не лучшим, он был разорителен для страны и
мучителен для народных масс.
После новгородского погрома начались казни и самих опричников. Смерть
Марии Темрюковны (1569) ускорила гибель боярской группировки, создавшей
опричнину. Погибли отец и сын Басмановы, М. Т. Черкасский с женой и
шестимесячным сыном, князь Афанасий Вяземский. Во главе опричнины стали
теперь Малюта Скуратов и другой палач — Василий Грязной. Они вошли в
Боярскую думу в качестве думных дворян: это был появившийся в годы
опричнины чин для незнатных членов Думы.
Летом 1570 г. на Красной площади в Москве изощренным казням было
подвергнуто несколько десятков человек. Казнили и сам царь, и его
приближенные. Опричнина окончательно выродилась в банду грабителей и убийц
с высокими титулами. В Александровской слободе царь создал нечто вроде
опричного монастыря, где сам был игуменом. Во время многочасовых молебнов,
перемежавшихся разгульными пьяными пирами, отдавались Приказания о казнях
и пытках. Опричники в черных одеяниях с мрачными символами верной службы
царю (метла — чтобы выметать измену, собачья голова — чтобы выгрызать)
наводили ужас на страну.
Летом 1571 г. ждали набега крымского хана Девлет-Гирея. Но опричники,
которым поручили держать заслон на берегу Оки, в большинстве не вышли на
службу: воевать против крымского хана было опаснее, чем грабить Новгород.
Один из пленных детей боярских выдал хану неизвестный путь к одному из
бродов на Оке, Девлет-Гирей сумел обойти заслон из земских войск и одного
опричного полка и форсировать Оку. Русские войска едва успели вернуться к
Москве. Но Девлет-Гирей не стал осаждать столицу, а поджег посад. Огонь
перекинулся через стены. Город сгорел весь, а те, кто укрылись в Кремле и
в примыкавшей к нему крепости Китай-городе, задохнулись от дыма и
«пожарного зноя». Начались переговоры, на которых русские дипломаты
получили тайную инструкцию соглашаться в крайнем случае на отказ от
Астрахани. Девлет-Гирей же требовал и Казани. Чтобы окончательно сломить
волю Ивана IV, он повторил набег на следующий год.
Иван IV понимал серьезность положения. Он решился поставить во главе
войск опытного полководца, который часто бывал в опале, — князя Михаила
Ивановича Воротынского. Его командованию были подчинены и земские, и
опричники; их объединили на службе и внутри каждого полка. Это
объединенное войско в битве у села Молоди (50 км южнее Москвы) наголову
разбило войско Девлет-Гирея, почти в два раза его превосходившее. Крымская
угроза на много лет была устранена. Победа при Молодях показала, как
опасно разделять страну и войска на две части. Уже осенью того же 1572 г.
опричнина была отменена. И территории и служилых людей объединили. Прежним
владельцам возвратили часть конфискованных земель. Даже Новгороду была
торжественно возвращена вывезенная оттуда «чудотворная икона». Тому, кто
ненароком произнесет ставшее вдруг крамольным слово «опричнина», угрожало
наказание кнутом. Но террор не прекратился, а только изменил направление:
начались казни опричников. Впрочем, не только опричников: в 1573 —
1575 гг. погибли многие видные деятели, в том числе и победитель
Девлет-Гирея М. И. Воротынский. Но прежнего размаха не было: ни погром,
как в Новгороде, ни массовые казни, как в Москве в 1570 г., не
повторялись.
В 1575 г. Иван IV попытался вернуться к опричным порядкам. Царь
принял скромный титул князя московского, а великим князем (но все же не
царем) всея Руси стал крещеный татарский хан Симеон Бекбулатович. Иван IV
как смиренный верноподданный посылал Симеону свои распоряжения в виде
униженных челобитных. А «удел» князя Ивана Московского был своего рода
опричниной. Сущность этого политического маскарада не вполне ясна. Ходили
даже слухи, что царь Иван поверил волхвам, предсказавшим, что в этом году
умрет московский царь. Действительно, Иван Грозный продержал Симеона на
великокняжеском престоле всего год, после чего дал ему в удел Тверь. Но и
как «великия князь Тверской» он не играл никакой политической роли. Бывший
же «удел» Ивана IV стали называть двором, и вся территория страны и люди
были разделены на земских и дворовых. Это разделение не было таким
жестким, как в годы опричнины, не сопровождалось оно и массовыми казнями.
В опричные годы продолжалась Ливонская война. В 1569 г. в Люблине
была заключена государственная уния между Великим княжеством Литовским и
королевством Польским: оба государства объединились в единую «Речь
Посполитую» (республику) во главе с королем, которого вместе выбирали
польские и литовские феодалы. Люблинская уния усилила влияние польских
феодалов, быстро пошел процесс окатоличивания и полонизации украинских и
белорусских земель. Объединение придало силы Польско-Литовскому
государству, но не сразу. После смерти бездетным последнего короля из
династии Ягеллонов Сигизмунда II Августа (1572) начались длительные смуты.
На вакантный престол выдвигали свои кандидатуры и германский император, и
Иван IV, обсуждались кандидатуры и их сыновей. В годы бескоролевья Иван IV
успешно наступал в Ливонии. Он создал вассальное «Ливонское королевство»,
«королем» стал датский принц Магнус, женатый на племяннице Ивана
Грозного — уцелевшей дочери Владимира Старицкого Марии. Русские войска
заняли в Ливонии много городов и осаждали Ревель (Таллин). Перемирие было
заключено со Швецией.
В 1575 г. в Речи Посполитой кончилось бескоролевье: на престол бьи
избран трансильванский князь Стефан Баторий, талантливый полководец,
сторонник централизации государственного управления. На первых порах, пока
еще не сказались результаты деятельности Стефана Батория, Россия
продолжала одерживать победы. В 1577 г. русские войска заняли почти всю
Ливонию. Но уже на следующий год Стефан Баторий перешел в наступление,
вернул многие ливонские города. На сторону Речи Посполитой перешел Магнус.
В 1579 г. возобновила военные действия Швеция. Тем временем Баторий взял
Полоцк и Великие Луки, а в 1581 г. осадил Псков. Шведы захватили Нарву.
Около пяти месяцев Стефан Баторий безрезультатно осаждал Псков, хотя сил у
защитников города было куда меньше, чем у королевских войск. Ни
артиллерийский обстрел, ни штурмы не увенчались успехом. Героическая
оборона Пскова, в которой участвовал весь город, сорвала планы дальнейшего
наступления на Россию.
В 1582 г. в Яме-Запольском было заключено перемирие с Речью
Посполитой, в 1583 г. в Плюссе — со Швецией. По их условиям Россия
утратила все свои приобретения в Ливонии и Белоруссии, хотя Великие Луки и
некоторые другие города, захваченные Баторием, вернулись к ней. К Швеции
перешла большая часть побережья Финского залива. Ливонская война,
длившаяся четверть века, закончилась для России поражением. Только
мужество защитников Пскова спасло страну от еще более тяжелых условий
перемирия.
На востоке дела России шли лучше. Именно тогда началось освоение
Россией Сибири. Сибирское ханство, владевшее Западной Сибирью, было
обширным государством, в которое, кроме сибирских татар, входили ханты,
манси, зауральские башкиры и другие народы. В 50-х гг. XVI в. хан Едигер
признал себя вассалом России, но пришедший затем к власти Кучум вступил в
борьбу с ней. Русское правительство поставило задачу присоединения Сибири.
Оно располагало помощью фактических хозяев среднего Приуралья —
сольвычегодских солепромышленников Строгановых. Они не только владели
огромными землями, но и имели собственные вооруженные силы. В Западной
Сибири Строгановы скупали пушнину. По жалованной грамоте Ивана IV они
начали там и строительство крепостей. Около 1581 — 1582 гг. (в литературе
существуют разногласия относительно этой даты) состоявший на службе у
Строгановых казачий атаман Ермак со своим отрядом (ок. 600 человек)
двинулся в поход на Кучума. Ему удалось разбить Кучума и взять его столицу
Кашлык. Население Сибири согласилось платить дань не Кучуму, а Ермаку.
Однако в 1584 — 1585 гг. Ермак погиб в бою. Но начало присоединению Сибири
было положено. Колонизационные потоки русского крестьянства двинулись в
таежные просторы Сибири, осваивая ее плодородные земли. В 80 — 90-х гг.
XVI в. Западная Сибирь вошла в состав России.
И все же в целом итоги царствования Ивана IV были неутешительны. В
результате опричнины не произошло серьезных изменений в структуре
общественных отношений, зато опричные репрессии и рост налогового гнета в
связи с Ливонской войной резко ухудшили положение народных масс. Усугубили
народные бедствия также крымские набеги, походы Стефана Батория и
свирепствовавшая несколько лет эпидемия чумы, охватившая широкую
территорию. Результатом был хозяйственный кризис. Центр и северо-запад
были опустошены. Села и деревни стояли заброшенными, зарастала лесом
пашня: одни крестьяне умерли от голода и эпидемий, другие были убиты
вражескими войсками или царскими опричниками. Наконец, многие бежали из
разоренных родных мест — на юг (в район Орла, Тулы, Курска и т. д.), в
Среднее Поволжье, в Приуралье, а в самом конце века — и в Западную Сибирь.
Выход из кризиса правительство искало в административных мерах.
Ответом на бегство крестьян стало крепостническое законодательство.
1581/82 г. впервые был объявлен «заповедным», в этот год отменялся Юрьев
день и запрещался переход крестьян. «Заповедными» стали и последующие
годы. Сохранившиеся источники не дают ответа на вопрос о том, по всей ли
стране распространился режим «заповедных лет» или это была локальная мера,
подтверждался ли указ о «заповедных летах» каждый год или их ввели «до
государева указа». Но в любом случае это законодательство означало важный
шаг на пути к оформлению крепостного права в России. Закрепощение стало
возможным в результате опричной политики. Только деспотическое правление
при неразвитости государственного аппарата могло удержать крестьян в
повиновении.
Ухудшение экономического положения народных масс, закрепощение
крестьянства вызывали рост недовольства. Сохранился рассказ о том, как в
конце царствования Ивана Грозного царские соглядатаи записали тайком
разговоры на московском торгу. Когда «список речей» принесли царю, он
«удивишася мирскому волнению».
Невеселыми были итоги царствования и лично для монарха. Царь Иван был
не только жесток до садизма и болезненно подозрителен, но и вспыльчив. Во
время одного из припадков гнева он избил до смерти собственного старшего
сына и наследника царевича Ивана. Иван Иванович был похож на отца:
начитан, сообразителен и жесток. Его смерть была для царя тяжелым ударом.
В 54 года Иван Грозный выглядел дряхлым стариком; его организм был
расшатан пьянством и развратом. Единственным же наследником престола
оставался слабоумный карлик с ярко выраженными чертами вырождения —
будущий царь Федор Иванович. Самодержавную неограниченную власть умирающий
деспот оставлял наследнику, который править просто не мог.

§ 6. КУЛЬТУРА И БЫТ РУСИ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XIV — XVI в.

Русская литература второй половины XIV — первой половины XV в.,
времени борьбы за политическое объединение русских земель, за ликвидацию
феодальной раздробленности, как и прежде, обращалась к особенно важной в
это время теме — борьбе русского народа за свержение ордынского ига.
Особенно выделяются произведения Куликовского цикла, посвященные победе
Дмитрия Донского над Мамаем. Первым откликом на эту битву была поэтическая
«Задонщина». Существует предположение, что первоначально это была песня,
которую сразу после битвы создал рязанский боярин Софоний. Обе дошедшие до
нас редакции «Задонщины» воспевают Дмитрия Донского, его двоюродного брата
Владимира Андреевича и всех «удальцов русских», подчеркивают важность
единства сил для отпора врагу. Вместе с тем глубокой скорбью проникнут
плач по погибшим в этой битве: «Не одина мати чада изостала (т. е. сына
потеряла), и жены болярскыя мужеи своих и осподарев остали». Но участники
битвы «покладоша головы свои у быстрого Дону за Русскую землю».
Во многих редакциях дошло до нас «Сказание о Мамаеве побоище»,
возникшее, вероятно, уже в первой половине XV в. Наполненное многими
легендарными подробностями, «Сказание» содержит и некоторые намеренные
фактические неточности. Например, митрополит Киприан, который в это время
был во враждебных отношениях с Дмитрием и отсутствовал в Москве, согласно
«Сказанию», благословляет Дмитрия на битву. Автор здесь хотел подчеркнуть
тесный союз между великим князем и церковью. В целом же «Сказание»
проникнуто чувством глубокого патриотизма и восхищения подвигами русских
воинов. Вот как описывает автор русские войска перед битвой: «Дивно бо
есть видети и жалостно зрети рати великого князя Дмитрея Ивановича таковых
руских сынов собрание, таковое же учрежение и тако их хотение: все бо един
за единаго хощет умрети и друг за друга головы своя положити». Страстными
и поэтическими словами описывает автор саму битву: «И ставшимся обемя
войскома, крепко бьющеся и грозно вельми; и под коньскими ногами умирающе,
от великия тесноты задыхахуся, яко не мощно бе вместитися на поле
Куликове».
Во второй половине XV в. новое рождение переживает старый жанр
«хожений» — описаний путешествий. Это явление отражает растущий интерес
образованных людей Руси того времени к другим странам, развитие
экономических и культурных связей с ними. Особенно интересно «Хожение за
три моря» тверского купца Афанасия Никитина. Попал он в Индию случайно: в
конце 60-х гг. XV в. Афанасий поехал на Северный Кавказ для торговли, но
стал жертвой грабителей. Возвращение домой сулило незавидную участь
неоплатного должника: полное разорение и холопство. В надежде поправить
свои дела Афанасий Никитин отправился в Иран, а оттуда — в Индию. Только
через 8 лет тяжелобольной, умирающий Афанасий вернулся на Русь. Его
произведение, написанное простым, безыскусным языком, без характерного для
средневековой риторики «плетения словес», содержит множество интересных
наблюдений о жизни и быте Индии. Благожелательно всматривался
путешественник в жизнь другого народа. Он обратил внимание на угнетение,
которому подвергалось коренное население страны мусульманскими
завоевателями («хоросанцами»): «В Ындейской земли княжат все хоросанцы, и
бояре все хоросанцы, а гундустанцы все пешеходы... а все наги и босы... А
земля людна велми, а сельскыя люди голы велми. А бояре силны добре и пышны
велми». Но главная мысль Афанасия Никитина — о своей родине. В путешествии
Афанасий Никитин хорошо изучил ту тюркско-иранскую смесь языков, которая
звучала на восточных базарах. Самые заветные места своего произведения —
те, чтение которых непосвященными он считал опасным для автора, — он
написал на этом своеобразном языке. Одно из таких мест — молитва о Русской
земле: «А Русскую землю Бог да сохранит!.. На этом свете нет страны,
подобной ей. Но почему князья земли Русской не живут друг с другом как
братья! Пусть устроится Русская земля, а то мало в ней справедливости».
Так под пером писателя-патриота рождаются слова не только в похвалу родной
земле, но и резкое осуждение феодальных распрей и междоусобиц, в которых
нет, по мысли Афанасия Никитина, справедливости, нет ни правых, ни
виноватых.
Новый культурный подъем вызвало создание единого государства. В
первой половине XVI в. создается культурный кружок вокруг новгородского
архиепископа, а с 1542 г. — вокруг митрополита всея Руси Макария. Макарием
и его сотрудниками были созданы Великие Четьи-Минеи. «Четьими» назывались
книги, предназначенные для чтения, в отличие от «служебных», т. е.
богослужебных. «Минеями» же называли сборники, где произведения
распределены по тем дням, в которые их рекомендуется читать. Макарьевские
Четьи-Минеи должны были стать собранием всех книг, «чтомых» на Руси: житий
и поучений, византийских законов и памятников церковного права, повестей и
сказаний. Но вместе с тем они стали и сводом литературы, дозволенной
церковниками-ортодоксами.
Важным достижением было начало книгопечатания. Первая типография в
России начала работать ок. 1553 г., но имена ее мастеров неизвестны. В
1563 — 1564 гг. Иван Федоров, дьякон одной из кремлевских церквей, и его
помощник Петр Мстиславец создали на Печатном дворе на Никольской улице в
Москве первую печатную книгу с выходными данными. Качество печати было
исключительно высоким. Иван Федоров был не только мастером-типографом, но
и редактором: исправлял переводы книг «Священного Писания», приближал их
язык к языку своего времени. Из-за преследований и обвинений в ереси Иван
Федоров и Петр Мстиславец перебрались в Великое княжество Литовское и
продолжали деятельность просветителей в Белоруссии и на Украине. Во Львове
И. Федоров выпустил первый русский букварь с грамматикой. Не заглохло
книгопечатание и в России: уже в XVI в. работали типографии в Москве и в
Александровской слободе. Однако печатная книга даже в XVII в. не вытеснила
рукописную, ибо печатали в основном богослужебные книги, летописи же,
повести, сказания и даже жития святых по-прежнему переписывали от руки.
В центре внимания русской письменности второй половины XV — XVI в.
стоят коренные вопросы жизни страны. В «Сказании о князьях Владимирских»
подчеркивалась идея преемственности власти московских государей от
византийских императоров. Мало того, их род выводили даже от римского
императора Августа. Псковский монах Филофей в послании Василию III
утверждал, что Москва — это «третий Рим». Собственно Рим пал из-за ересей,
«второй Рим» (Византия) — из-за унии с католичеством. «Два Рима падоша, а
третий стоит, а четвертому не быти», — писал Филофей.
Одним из самых своеобразных мыслителей первой половины XVI в. был
Федор Иванович Карпов, дипломат, государственный деятель. Он был
рационалистом, искавшим истину через сомнения: «Изнемогаю умом, в глубину
впад сомнения», — писал он. Одной из главных тенденций русской
общественной мысли XVI в. было освобождение от пут церковного
мировоззрения, апелляция к разуму. Этот процесс принято называть
секуляризацией (от латинского слова saecularis — мирской, светский) или
обмирщением культуры. В этом же русле находились и воззрения Карпова.
Когда митрополит Даниил утешал Карпова в связи с его служебными
неприятностями и призывал к христианскому терпению, Карпов отвечал, что
терпение — добродетель лишь для монахов, а у жизни государства — иные
основания. «Ин есть суд в духовных лицех, а ин в мирьском начальстве». Для
государства необходима законность — «правда», иначе «сильный погнетет
бессильного». Но власть, полагает Карпов, должна быть сильна: «Милость бо
без справды (т. е. правды) малодушьство есть». Впрочем, гуманист Карпов,
понимающий опасность деспотического правления, добавил: «Правда без
милости мучительство есть».
В конце 40-х — начале 50-х гг. XVI в. писал известный публицист Иван
Семенович Пересветов. Выходец из русской шляхты Великого княжества
Литовского, он служил во многих странах — Польше, Венгрии, Чехии,
Молдавии, пока не приехал на Русь. Пересветов с негодованием пишет о
боярах, «ленивых богатинах», которые «люто против недруга смертною игрою
не играют». Существенно, что обвиняет он их не в сепаратизме, а лишь в
трусости и недостатке служебного рвения. России, по Пересветову, нужна
«правда» (в этом он близок к Карпову). Но ввести ее можно только
суровостью и даже жестокостью — «грозой». Вместе с тем Пересветов далек от
восхваления деспотизма. Для него царь — это не просто самовластный
государь, у него есть обязанности перед «воинниками», которые «люты к
недругом». Именно «воинниками» царь «силен и славен».
Пересветов был близок и к религиозному вольнодумству. По его словам,
«Петр, воевода Волосский» (молдавский господарь Петр Рареш), которому
Пересветов вкладывает в уста свои мысли, спросил у одного выходца из
Москвы, есть ли «правда» в Московском государстве. «Москвитин» сказал, что
«вера християнская добра всем сполна,.. а правды нет». Петр воевода
возразил: «Коли правды нет, то и всего нет» — и добавил: «Бог не веру
любит — правду». Разумеется, ни один христианский ортодокс не отрицал
необходимости правды, не выступал за неправду, но Пересветов первым в
отечественной словесности решился противопоставить правду и веру и
предпочесть правду. Впрочем, он предпочитал и свободу холопству. «Которая
земля порабощена, — писал он, — в той земле все зло сотворяется».
Поток «обмирщения» захватывал порой даже ортодоксальных церковных
авторов. Характерен в этом отношении «Домострой», автором (или, возможно,
составителем последней редакции) которого был Сильвестр. Слово «домострой»
в переводе на современный язык означает «домоводство». В самом деле,
таково и было назначение этого произведения. Мы находим в нем и
наставления церковного характера, и советы, как воспитывать детей и
наказывать жену, хранить запасы и просушивать платье, когда покупать
товары на рынке и как принимать гостей. Но исполнение религиозных обрядов
и следование практическим советам в равной степени являются долгом — и
нравственным, и религиозным. Например, грешником является тот, кто живет,
«не разсудя собя» (не по средствам): ему «от Бога грех, а от людей
посмех». Итак, «Домострой» чисто светское произведение, но авторитетом
Бога и «Священного Писания» он освящает торговлю, наживу, даже
скопидомство. Это несовместимо с суровым аскетизмом, который был
официальной идеологией церкви.
О путях и методах централизации, об отношениях монарха и подданных
вели яростный спор талантливые политические противники — царь Иван Грозный
и кн. А. М. Курбский. Бежав за рубеж, Курбский прислал царю послание
(1564), обвиняя его в тирании и жестокости. Грозный ответил, затем
появились новые послания, всего было два послания царя и три Курбского.
Из-под пера Курбского вышло еще несколько посланий, Курбский написал также
памфлет против царя Ивана — «История о великом князе Московском» и другие
сочинения. Оба были по-средневековому широко образованы: знали и Библию, и
богословскую литературу, и историю Рима, Византии и Руси, и античных
авторов.
По своим взглядам Иван и Курбский были не только антагонистами, но и
во многом единомышленниками: оба они выступали за централизацию
государства и сильную царскую власть, а политическим идеалом Курбского
была деятельность Избранной рады, которая значительно укрепила
централизацию. Спор шел о другом. Истинной монархией царь Иван считал
только монархию деспотическую. Он полагал, что не царь действует для блага
своих подданных, а священным долгом подданных является верная служба
государю: ведь сам Бог их поручил в «работу» (т. е. в рабство) своим
государям. Все жители страны — от последнего холопа до князя — государевы
холопы. «А жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же», —
так лаконично, четко и даже талантливо сформулировал царь основной принцип
деспотизма. Курбский представлял себе царскую власть иначе. Царь отвечает
не только перед богом, но и перед людьми, он не может нарушать права своих
подданных, должен уметь находить мудрых советников, причем не только из
высшей аристократии (позднейшие историки часто обвиняли Курбского в
стремлении добиться для бояр «права» соучаствовать в управлении
государством), но и «всенародных человек». Увы, сам Курбский не следовал
этим высоким идеям: в своих имениях в Речи Посполитой он обращался с
подвластными так жестоко, что против него было возбуждено судебное дело.
Представитель князя на суде словно цитировал царя Ивана, говоря, что князь
Курбский сам знает, как обращаться со своими подданными.
Курбский, хотя и допускает «всенародных человек» к участию в
управлении, остается аристократом. Даже жертвы опричного террора в его
«Истории» расположены в соответствии с их знатностью. И сама история
создания единого государства — это для Курбского печальная история того,
как московские князья пили «крове братии своей». И все же Курбский
признает совершившиеся факты, царь Иван плох не тем, что он глава единого
государства, а тем, что он казнит невиновных, своих верных слуг.
Аристократичен и Иван IV, который всегда кичился своим происхождением
от «Августа-кесаря». Шведскому королю он отказывал в равенстве с собой,
считал его род «мужичьим», так как отец короля Густав Ваза был не
прирожденный монарх, а выборный.
Курбский обладал незаурядным литературным талантом, он великолепно
освоил средневековую риторику, любил острые каламбуры. Например,
опричников Курбский называл «кромешниками»: ведь «опричь» и «кроме» —
синонимы, а поскольку ад — это «тьма кромешная», то опричники — адово
воинство. Грозный был, пожалуй, талантливее как литератор. Он не хуже
Курбского владел классическим стилем «плетения словес», но при этом любил
резко выйти за его рамки, смело вводил в свои послания наряду с обширными
цитатами из Библии и «отцов церкви» просторечие и даже перебранку. Тем
самым он взрывал литературный этикет средневековья. Писаниям царя всегда
присуща ирония — то острая, то грубая и мрачная. Курбский писал о том, что
воевал в «дальноконных градах германских». Царь высмеял красивый эпитет:
«Ты того дальноконнее поехал». Даже английской королеве Елизавете в момент
обострения русско-английских отношений он написал: «... у тебя мимо тебя
люди владеют, и не токмо люди, но и мужики торговые... А ты пребываешь в
своем девическом чину, как есть пошлая (т. е. обычная) девица».
Рассматриваемая эпоха — время острых религиозных споров. «Ныне и в
домех, и на путех, и на торжищих иноци и мирьстии и вси сомнятся, вси о
вере пытают», — писал в 70-х гг. XV в. Иосиф Волоцкий. И хотя он же
утверждал, что до этого времени никто в Русской земле не видел живого
еретика, на самом деле известные нам ереси относятся уже ко второй
половине XIV в. Ереси и вообще религиозное вольнодумство были всегда
результатом самостоятельного, без оглядки на авторитеты поиска истины. Тем
самым подрывается важнейший принцип религиозно-церковного мировоззрения:
беспрекословного повиновения иерархии. Попытки еретиков и вольнодумцев
найти рациональные обоснования религии и отвергнуть те догматы, которые не
выдерживают рациональной критики, противоречили основе всякой религии —
слепой вере, не основанной на знании. Поэтому, хотя ереси и вольнодумство
не выходили за пределы религиозного мировоззрения, они были, по сути,
враждебны церкви и несли в себе элементы социального протеста. Это
полностью относится к возникшей в 70-х гг. XIV в. в Новгороде ереси
стригольников (происхождение названия неясно), распространившейся среди
низшего духовенства и ремесленников. Стригольники не только с позиций
разума критиковали Библию и сочинения «отцов церкви», но и отвергали
церковные обряды, заявляли, что «пастыри» (т. е. духовенство) сами
«возволчились», а потому «овцам» (мирянам) приходится самим себя
«паствити»; они протестовали против тех, кто «свободных людей порабощает и
продает». Церковь и государство преследовали стригольников, многие из них
были казнены, но и в середине XV в. в Новгороде и Пскове встречались
стригольники.
Их прямыми наследниками были сторонники новой ереси, которую
церковники окрестили ересью «жидовствующих»: их обвиняли в переходе в
иудаизм. Трудно оценить справедливость этих обвинений: ведь до нас дошли
произведения не еретиков, а их «обличителей», не брезговавших никакими
средствами в борьбе. Видимо, еретики использовали и какие-то сочинения
иудейских богословов, но в целом оставались в рамках христианского
вероучения. Еретики (священники Алексей, Денис и другие) отрицали
церковную иерархию, не принимали как противоречащий разуму догмат о
троичности божества, считали ненужными иконы и обряды. Еретики,
разумеется, были утопистами: они надеялись создать религию без церкви и
веры в чудесное.
Церковь повела ожесточенную борьбу против еретиков. Новгородский
архиепископ Геннадий Гонзов готов был даже пойти на союз с католиками: он
восхищался «панским королем», который «очистил» Испанию от еретиков и
иноверцев, при дворе Геннадия доминиканский монах Вениамин переводил
католические антиеретические трактаты. Но больше Геннадий надеялся не на
аргументы, а на силу, ведь ортодоксы, как он сам признавался, «люди...
простые, не умеют по обычным книгам говорити», а потому «таки бы о вере
никаких речей с ними не плодили; токмо того для учинити собор, что их
казнити — жечи да вешати». Вслед за Геннадием в борьбу вступил игумен
Волоцкого (т. е. Волоколамского) монастыря Иосиф Волоцкий, написавший
множество сочинений против еретиков. По приказу Геннадия некоторых
еретиков наказали в Новгороде кнутом. В 1490 г. церковный собор в Москве
осудил ересь, отправленных в Новгород для наказания еретиков облачили в
шутовские одежды, подвергли издевательствам, после чего у них на головах
сожгли лубяные шлемы с надписями: «Се есть сатанино воинство».
Но ересь оказалась живучей и даже проникла во дворец великого князя.
В московский круг еретиков входили видные дипломаты — Дьяки Федор
Васильевич и его брат Иван Волк Курицины, государев переписчик книг Иван
Черный, наконец, невестка Ивана III — дочь молдавского господаря Елена
Стефановна. В ереси обвиняли и Митрополита Зосиму. Сам великий князь до
поры до времени покровительствовал еретикам. Разумеется, он не вникал в
богословские споры. Для него важнее было другое: монастыри увеличивали
свои владения за счет вотчин служилых людей. Иосиф Волоцкий и его
сторонники (иосифляне) доказывали, что церковь не только имеет право, но
даже обязана владеть населенными землями. Противоположную позицию занимали
нестяжатели во главе с монахом одного из окраинных монастырей Нилом
Сорским, но они были скорее мыслителями-созерцателями, чем борцами.
Проповедь еретиков против церковной иерархии и монашества дала бы
оправдание для конфискации церковных земель. К тому же иосифляне,
воинствующие церковники, порой заявляли, что церковная власть превосходит
светскую, а это беспокоило великого князя. Вот он и держал еретиков «про
запас» против иосифлян.
И все же в 1502 г. Иван III окончательно отвернулся от еретиков. Его
страшили их независимость в суждениях, элементы социальной критики в их
учении. Елену Стефановну и ее сына Дмитрия арестовали. На церковном соборе
в 1503 г. иосифляне решительно выступили против попыток Ивана III
конфисковать часть церковных земель. Правительству пришлось отступить. Но
отныне Иосиф Волоцкий и его сторонники все чаще стали поддерживать великих
князей. В декабре 1504 г. новый собор осудил еретиков на смерть; многих из
них сожгли, Елену Стефановну умертвили в тюрьме. В обмен на сохранение
монастырских вотчин и инквизиционные костры власть получила полную
поддержку иосифлянских иерархов, превратившихся в «дворян великого князя»,
как их насмешливо называли.
Но идеи еретиков не сгорели в пламени костров. В середине XVI в.
снова появились вольнодумцы. В 1553 г. был осужден московский дворянин
Матвей Семенович Башкин. Этот прихожанин придворного Благовещенского
собора принадлежал к верхушке столичного дворянства. Башкин пришел к
выводу, что церковные обряды не нужны, отрицал иконы и даже «таинство»
исповеди. Пришел он и к социальному вольнодумству: считал, что холопство
противоречит христианским идеалам, нельзя своего «брата» держать в неволе:
«У меня что было кабал полных (т. е. документов на полное холопство), то
есми все изодрал», — говорил Башкин. После пыток Башкин был сослан в
Иосифо-Волоколамский монастырь, оплот воинствующих церковников.
Еще более радикальные позиции занимал постригшийся в монахи беглый
холоп Феодосий Косой. Он отрицал не только обряды и священство, но даже
христианскую символику, заявлял, что крест — орудие казни Христа — негоже
обожествлять. Он пошел и дальше: говорил, что у христиан не должно быть
властей, а потому призывал не платить налогов и не повиноваться феодалам.
Феодосий проповедовал равенство всех народов, что резко противоречило
характерной для средневековья религиозной и национальной обособленности.
Идеи Феодосия разделяли многие его ученики. От преследований он бежал в
Великое княжество Литовское, где продолжал распространять свое учение
среди украинских и белорусских крестьян и горожан. Угнетатели ненавидели
«рабье» (так они презрительно его называли) учение Феодосия Косого.
Недаром его преследовал Иван Грозный и «обличал» Курбский.
В рассматриваемый период продолжало разиваться русское искусство. В
XIV в. в Новгороде строится много посадских, сравнительно небольших
храмов, из которых наиболее известны церкви Спаса на Ильине улице и Федора
Стратилата на Федоровом ручье. В XV в. идет интенсивное строительство в
Москве. Столицу великой державы хотели сделать парадной и монументальной.
Иван III привлекает для работы итальянских архитекторов — самых умелых в
то время. Среди них выделяется болонец Аристотель Фиораванти, не только
архитектор, но и фортификатор, пушечный мастер-литейщик и чеканщик монет.
В 1475 — 1479 гг. под его руководством в Кремле был построен Успенский
собор — кафедральный храм митрополита всея Руси. Фиораванти обязали взять
за образец Успенский собор во Владимире — тем самым как бы подчеркивалось,
что столицей Руси стала Москва. Итальянскому архитектору действительно
удалось создать храм в русском национальном стиле. Вероятно, Фиораванти
составил проект и новых кремлевских стен, которые были сооружены в 1485 —
1516 гг. под руководством нескольких итальянских мастеров. Они заменили
обветшавшие белокаменные стены времен Дмитрия Донского, построенные в
соответствии с военной техникой своего времени, кирпичными, на
белокаменном фундаменте. В Кремле были возведены Грановитая палата для
торжественных приемов, Архангельский собор — усыпальница московских
великих князей и царей, домовая церковь государей — Благовещенский собор
(построен псковскими мастерами) и т. д.
Строительство московских укреплений продолжалось в течение всего
XVI в. При Елене Глинской к Кремлю пристроили полукольцо укреплений
Китай-города, защищавшее центральную часть посада. В конце XVI в.
«городовых дел мастер» Федор Савельевич Конь возвел кольцо укреплений
«Белого города» длиной ок. 9,5 км с 27 башнями (проходило по линии
нынешнего Бульварного кольца). Ф. С. Конь построил также кремль в
Смоленске, считается, что он воздвигал стены Симонова (в Москве) и
Пафнутьева (в Боровске) монастырей. В самом конце XVI в. была создана
последняя внешняя линия укреплений Москвы — «Скородом», деревянные стены
на Земляном валу (проходил по линии нынешнего Садового кольца).
Со второй трети XVI в. в каменное зодчество проникает из народной
деревянной архитектуры шатровый стиль. Его шедевром и одновременно
наиболее ранним образцом является церковь Вознесения в селе Коломенском
(ныне в черте Москвы). В 1554 — 1561 гг. архитекторы Постник Яковлев и
Барма закончили на Красной площади строительство собора Покрова, что на
Рву, посвященного взятию Казани (Казанью русские войска овладели на
следующий День после праздника Покрова). Эту церковь по одному из позднее
пристроенных приделов чаще называют храмом Василия Блаженного. Это вершина
русского зодчества XVI в. Вокруг огромного центрального шатра — восемь
глав, в чем-то похожих и вместе с тем разнообразных. Как Москва объединила
вокруг себя разные земли Руси, так и центральный шатер объединяет в
нерасторжимое целое красочное разнообразие отдельных главок.
Во второй половине XIV — первой половине XV в. работали два великих
русских художника — Феофан Грек и Андрей Рублев. Феофан, выходец из
Византии, во второй половине XIV в. работал в Новгороде, а затем и в
Москве. Для стиля фресковых росписей Феофана и его икон характерна особая
экспрессивность, эмоциональность. Феофан не всегда тщательно прорисовывал
свои изображения, но достигал огромной силы воздействия на чувства
зрителя. Этот характер живописи соответствовал и темпераменту художника, о
котором говорили, что он «изограф нарочитый и живописець изящный во
иконописцех». Современник рассказывает, что во время работы он никогда не
стоял на месте («ногами бес покоя стояше»): вероятно, для того, чтобы все
время видеть, как смотрится мазок издали. Не прерывая работы, Феофан вел
беседы с друзьями — и об искусстве, и о философии.
Иной характер носит живопись Андрея Рублева (ок. 1360 — 1430).
Великолепный колорист, Андрей Рублев создавал умиротворенные композиции. В
годы кровавых феодальных междоусобиц, вражеских набегов он отразил в
живописи народную мечту о мире, спокойствии, благополучии, человеческой
близости. Эти черты особенно ярко проявились в его самом знаменитом
произведении — «Троице». На иконе изображены трое прекрасных юношей,
ведущих неторопливую, дружескую и вместе с тем печальную беседу. Андрей
Рублев работал и в области книжной миниатюры. Во времена, когда искусство
было большей частью безымянным, он оставил после себя прочную память. Даже
в середине XVI в. в одном из завещаний среди множества икон без указания
авторов особо выделялся образ «Ондреева письма Рублева».
Традиции Андрея Рублева продолжались в живописи второй половины XV —
XVI в. Особенно выделяются фресковые росписи Дионисия (лучше всего они
сохранились в Ферапонтовом монастыре в Белозерском крае), не только
своеобразные по композиции, но и с неповторимо нежным колоритом. Во второй
половине XVI в. в живописи появляются уже и первые портретные
изображения — «парсуны».
Характерными чертами русского быта XVI в. оставались консервативность
и большая, чем в предыдущие периоды, но все еще незначительная
дифференцированность: разница в быте между господствующим классом и
«черными» людьми по-прежнему была скорее количественной, чем качественной.
Мало отличались друг от друга в это время городские и сельские жилища.
Город был комплексом усадеб, на улицы и переулки выходили не дома, а
высокие глухие заборы. В каждой усадьбе были изба, хозяйственные
постройки, небольшой огород с садом. Боярская усадьба имела большие
размеры, разнообразнее были хозяйственные постройки, кроме господского
дома, стояли «людские» избы, в которых жили холопы. Горожане держали также
домашний скот, а потому за городской чертой обязательно устраивались
выгоны.
Жилища и представителей высших сословий, и рядовых горожан, и
крестьян были, за редким исключением (у самых богатых бояр изредка
встречались каменные хоромы), срубными, из сосновых бревен, топились чаще
всего по-черному, дым выходил через специальное дымовое отверстие.
Каменные печи с дымоходами встречались в самых богатых домах, «белая
изба», «белая горница» обычно специально отмечались. Основная постройка
называлась избой. Избы феодалов состояли из нескольких срубов, иногда на
высоких подклетях; бывали двух- и трехэтажными. На дворе могла стоять и
башня — «повалуша» или «терем». Дома украшались высокохудожественной
затейливой резьбой. Окна были небольшими, в богатых домах — слюдяные, в
бедных — закрытые всего лишь бычьим пузырем.
Больше различий было в одежде. Крестьянское платье этого периода не
отличалось от одежды предшествующего времени. Зато знать одевалась богато
и разнообразно. Уже в первой половине XVI в. известны щеголи-модники,
которые, по словам митрополита Даниила, «красятся и упестреваются... о
красоте сапожней весь ум имея и о прочих ризах» (т. е. одеждах). Щеголи
размышляют «о ожерелиях, о пуговицах... о стрижении главы, о повышении
косм... о кивании главе, о уставлении перст, о выставлении ног», они
«украшаются вящше жен умывании различными и натирании хитрыми». Среди
боярства были распространены одеяния из дорогих привозных тканей —
фландрского сукна и венецианского бархата, из восточного «рытого» бархата
и из атласа, из тафты и парчи. Если простые люди носили шубы из дешевых
мехов — овчины и белки, то на боярские шел соболь, а то и одни «пупки
собольи» (брюшко); встречались даже горностаевые шубы. Шуба беличья или
даже кунья была недостаточно престижна для знатного боярина. Иван Грозный,
презрительно говоря об одном из Шуйских, замечал, что у него бедного была
всего одна шуба, к тому же «мухояр (полушерстяная ткань) зелен на куницах,
да и те ветхи». Цена шубы зависела не только от стоимости меха: серебряные
или даже золотые пуговицы могли стоить столько же, а то и еще дороже, чем
сама шуба.
Одежды и украшения знатных женщин стоили не меньше. К платьям боярынь
пришивали куски цветной ткани или кожи, часто с вышивками, с драгоценными
камнями — «вошвы». Они стоили немало — недаром ходила пословица: «Дороже
кожуха вошвы стали».
Отличались и головные уборы. У крестьян — дешевые войлочные шляпы,
зимой — шапки из недорогих мехов, у горожан — разнообразные колпаки.
Колпаки для знати изготовляли из тонкого фетра с оторочкой из дорогого
меха, украшали драгоценными камнями. Так, в одном из завещаний упомянут
колпак, унизанный жемчугом, с пуговицами из яхонтов и жемчугов. При дворе
в моде были восточные головные уборы — «тафьи», тюбетейки. Иной раз их
даже не снимали, входя в церковь, что сурово осуждал в особой статье
«Стоглав», предписавший, во-первых, всем, начиная с царя, князей, бояр и
«прочих вельмож», снимать в церкви шапки, а во-вторых, чтобы «тафьи...
отныне и впредь на всех православных крестьянех никогда же не являлися».
Но церковь оказалась бессильной перед модой: Иван Грозный и его опричники
входили в церковь в тафьях.
Военное снаряжение, естественно, использовали только феодалы, но у
«верхов» и у «низов» этого класса оно различалось. Рядовой сын боярский
выходил на службу в стеганом «тегиляе» с нашитыми на него кольчужными
кольцами, со старой дедовской саблей, в простом металлическом шлеме.
Боярское же военное снаряжение состояло из дорогих привозных вещей,
украшенных золотом и серебром.
Различалась и утварь богатых и бедных людей. В боярских домах
парадная посуда была из серебра («суды серебряны»), повседневная — из
олова, в домах среднего достатка «суды оловянные» были посудой для гостей,
а ежедневно пользовались глиняной и деревянной; наконец, у большинства
населения парадной посуды не было вовсе.
Пища даже простого населения в это время была достаточно обильна и
разнообразна (разумеется, в годы хороших урожаев, а не в периоды
голодовок). Хлеб ели в основном ржаной, из ржаной же муки пекли блины, из
пшеничной — разнообразные пироги и караваи. Ели каши и кисели, из овощей
самой распространенной была репа (она играла в рационе ту же роль, что
впоследствии картофель). Сравнительно недорого было мясо, чаще употребляли
баранину. Мясо солили впрок. В погребах и ледниках знати и богачей
хранились разнообразные напитки из фруктов и ягод (яблок, груш, вишен и
т. д.). Распространенными прохладительными напитками были квас и морс.
Дыни и арбузы использовали засоленными или консервированными в патоке.
Очень разнообразна была рыбная пища. Рыба употреблялась и свежей, и
соленой, и сушеной, и вяленой.
Резко различалась пища скоромная и постная. Посты продолжались долго,
к тому же на каждой неделе были постными среда и пятница, когда
запрещалось употребление мяса, коровьего масла и молока. В некоторых
житиях святых даже описывалось, что будущий праведник еще в младенчестве
отказывался от материнской груди по средам и пятницам.
Пищевой рацион бояр был более изысканным, кулинарно изощренным.
Митрополит Даниил насмешливо писал о множестве поваров, ежедневно
«стекающихся» в «поварню», готовящих «к насыщению чрева пищу» и удивлялся:
«...колико тщание и подвиги иметь пища и питие, колико же сребра и злата
на сие исчезает, а колики подвиги, и поты, и труды, и болезни приемлют
чревоработающие». Жареные лебеди и гуси, часто мясо не просто жареное, а
«верченое» — приготовленное на вертеле. Употреблялись и дорогие заморские
приправы.
Семейный быт строился на основе безоговорочного подчинения главе
семьи всех домочадцев — жены и детей. За непослушание следовало телесное
наказание. Это и неудивительно: телесные наказания применялись широко, им
подвергали даже бояр, они не считались позорящими. И все же было бы
неверным считать русскую женщину XV — XVI вв. абсолютно бесправной.
Разумеется, браки совершались по воле родителей, «сговорные» и «рядные»
записи о будущем браке заключали не жених и невеста, а их родители или
старшие родственники. Но соображения материальные и престижные преобладали
в феодальных семьях, где выгодный брак сулил приращение вотчин или
установление добрых отношений с влиятельными лицами. Среди крестьян и
посадских людей, где к тому же ранняя трудовая деятельность помогала
общению юношей и девушек, основы брака бывали иными. Встречались
исключения и в феодальной среде. Так, в середине XVI в. княжна Авдотья
Мезецкая отказалась от навязанного родней жениха, и любящая бабушка
вынуждена была продать два села и уплатить неустойку родне жениха. Женщина
обладала имущественными правами: муж не мог распоряжаться приданым без ее
ведома, а после ее смерти при отсутствии детей оно возвращалось в род
покойной. Особенно высокое положение занимали вдовы. Они выступали как
своеобразные опекунши своих даже взрослых детей. Например, когда сыновья
Ф. А. Басманова делили отцовские владения, грамота о разделе была
составлена «по благословению» их матери. В своих вотчинах вдовы были
полновластными хозяйками, составляли завещания с имущественными
распоряжениями, вели тяжбы с соседями и родственниками-мужчинами. Важные
обязанности лежали на жене и при жизни мужа: она была распорядительницей
всего домашнего хозяйства, в богатых домах ей подчинялась вся женская
прислуга. Не случайно «Домострой» включает особую главу «Похвала женам»,
где утверждается, что добрая жена дороже «камени многоценнаго», что «жены
ради добры блажен муж».