Своеобразие языка произведений М. Зощенко

Не был бы Зощенко самим собой, если бы не его манера письма. Этот язык, словно прорвав веками державшую его плотину, затопил тогда вокзалы и площади, присутственные места и рынки, залы для театральных представлений. Это был неизвестный литературе, а потому не имевший своего правописания язык. Он был груб, неуклюж, но – затыкай или не затыкай уши, он существовал. Живой, непридуманный, сам собой сложившийся, пусть скудный по литературным меркам, а все-таки – тоже! – русский язык.

Зощенко был наделен абсолютным слухом и блестящей памятью. За годы, проведенные в гуще бедных людей, он сумел проникнуть в тайну их разговорной конструкции, с характерными для нее вульгаризмами, неправильными грамматическими формами и синтаксическими конструкциями, сумел перенять интонацию их речи, их выражения, обороты, словечки – он до тонкости изучил этот язык и уже с первых шагов в литературе стал пользоваться им легко и непринужденно. В его языке запросто могли встретиться такие выражения, как «плитуар», «окромя», «етот», «в ем», «брунеточка», «вкапалась», «для скусу», «хучь плачь», «эта пудель», «у плите» и т.д. Отчасти именно этим он и добивался комического эффекта и небывалой популярности среди обычных людей.

Но Зощенко – писатель не только комического слога, но и комических положений. Комичен не только его язык, но и место, где разворачивалась история очередного рассказа: кухня, баня, рынок, трамвай – всё такое знакомое, свое, житейски привычное. И сама история: драка в коммунальной квартире из-за дефицитного ежика, ерунда с бумажными номерками в бане, случай в трамвае, когда пассажира выпроводил из транспорта его же племянник-кондуктор за нежелание платить. Автор как будто бы находится за спиной человека; все-то он видит все-то он знает, но не гордится – вот, мол, я знаю, а ты нет, - не возносится над окружающими. В том-то и состояла печальная судьба авторов, стремившихся писать «под Зощенко», что они, по меткому выражению К. Федина, выступали просто как плагиаторы, снимая с него то, что удобно снять, - одежду. Однако они были далеки от постижения существа зощенковского новаторства в области сказа. Зощенко сумел сделать сказ очень емким и художественно выразительным. Герой-рассказчик только говорит, и автор не усложняет структуру произведения дополнительными описаниями тембра его голоса, его манеры держаться, деталей его поведения. Однако посредством сказовой манеры отчетливо передаются и жест героя, и оттенок голоса, и его психологическое состояние, и отношения автора к рассказываемому. То, чего другие писатели добивались введением дополнительных художественных деталей, Зощенко достиг манерой сказа, краткой, предельно сжатой фразой и в то же время полным отсутствием «сухости».

Некоторые специфически зощенковские обороты комической речи так и остались в русской литературе афоризмами: «будто вдруг атмосферой на меня пахнуло», «обберут как липку и бросят за свои любезные, даром что свои родные родственники»,.

Зощенко, пока писал свои рассказы, сам же и ухохатывался. Но потом, когда читал рассказы своим друзьям, не смеялся никогда. Сидел мрачный, угрюмый, как будто не понимая, над чем тут можно смеяться. Нахохотавшись во время работы над рассказом, он потом воспринимал его уже с тоской и грустью. Воспринимал как другую сторону медали. Зощенко был верным последователем гоголевского направления в русской литературе, продолжая, отчасти его линию «маленького человека». Если внимательно вслушаться в его смех, нетрудно уловить, что беззаботно-шутливые нотки являются только лишь фоном для нот боли и горечи. За внешней непритязательностью того или иного рассказа, который на первый, поверхностный взгляд мог показаться и мелки по теме и пустяковым по мысли, за всеми его шуточками, остротами и курьезами, призванными, казалось бы, только повеселить читателя, у него всегда таилась остронасущная, живая проблема дня. Зощенко имел особое чутье на малейшие колебания и перепады в общественной атмосфере. Он безошибочно верно улавливал жизненно главный вопрос, именно тот, который был актуальным.